Характер матери Ивам с годами изменился. Она все чаще посещает церковь и читает библию. Поэтому, когда заходит к дочери, ворчит:
— Разве это квартира образованной леди? Это манд тода. Они скоро начнут пасти буйволов у тебя во дворе.
— Вот и хорошо, — улыбается Ивам. Мать безнадежно машет рукой.
А тода все приходят и приходят. У каждого из них свое дело к Ивам. То кто-то заболел, и нужны лекарства, то буйволы забрели на земли Лесного департамента, и необходимо спасти их владельца от штрафа, то несколько тода напились, угодили в тюрьму, и надо выручать их оттуда, то вновь возникает конфликт из-за земли, и надо отстаивать очередное пастбище. Этих «надо» очень много, и они по существу не имеют отношения к работе медсестры. Но Ивам не только медсестра, она член окружного Совета по благосостоянию племен. Она пишет губернатору штата и идет к коллектору округа, разговаривает с чиновниками из Лесного департамента и требует приема у тюремного начальства. Не всегда ее усилия вознаграждаются успехом. Но Ивам не отступает и настаивает на своем. Ни одна мелочь не ускользает от ее зорких глаз.
Темно-синий фургон сворачивает с шоссе на грунтовую дорогу. Бутыли с лекарствами, стоящие па переднем столике, начинают дребезжать. Раджгопал, помощник Ивам, застенчивый и исполнительный парень, придерживает их рукой. Мы с Ивам сидим на узенькой скамеечке около квадратного столика, укрепленного в стенке кузова. Дорога петляет среди гор, а где-то у самого горизонта по ней бредет человек с буйволом. Ивам пристально вглядывается в эту пару, столь обычную для этих мест. По мере того как мы приближаемся к ним, Ивам становится все беспокойнее. Я знаю ее привычку сажать в машину всех тода, встреченных на дороге. Но далека от мысли, что она посадит человека с буйволом.
— Стой! — неожиданно кричит она шоферу. — Стой! Машина останавливается. Ивам, не говоря никому ни слова, выпрыгивает из кузова и кричит:
— Стой! — Теперь это явно относится к человеку с буйволом. Тот нерешительно останавливается. Я догоняю Ивам. По одежде человека вижу, что владелец буйвола — бадага.
— Ты где взял этого буйвола? — требовательно спрашивает Илам.
— Тебе какое дело, — нехотя отвечает бадага.
— Как «какое дело»?! — горячится она. — Все, что касается тода, мое дело. А буйвол принадлежит тода. Ты где его взял?
Но бадага упорно отказывается говорить.
— Если не скажешь, мы отнимем у тебя буйвола, — грозит Ивам.
— Я купил его в Паголкодеманде, — раздраженно отвечает бадага.
Но Ивам не верит.
— Давай веревку, — требует она.
Бадага не проявляет готовности это сделать, и Ивам вцепляется в веревку. Каждый тянет в свою сторону. Но наши силы явно превосходят силы противника.
Теперь мы с Ивам тянем на веревке за собой буйвола в направлении к Паголкодеманду. До манда не менее двух миль. Бадага идет сзади и грозит нам полицией. У крайней хижины стоит Синикен и, остолбенев, смотрит на необычную процессию, появившуюся из-за холма.
— Чей буйвол? — спрашивает Ивам.
— Мой, — пятясь, отвечает Синикен.
— Вот полюбуйся! Почему не смотришь за буйволом?
— Но, амма, я его продал этому человеку.
Бадага хмыкает. Ивам на мгновение теряется. «Боже, ограбили человека на дороге», — с тоской думаю я.
Ивам быстро приходит в себя и начинает отчитывать Синикена за то, что он продал буйвола. Синикен оправдывается.
— Как ты не понимаешь, — сердится Ивам. — что у тода и так мало буйволов. Они уникальной породы. Если их продавать, у вас ничего не останется. Вы погибнете с голоду.
Но дело сделано, и ухмыляющийся бадага уводит буйвола. Синикен печально смотрит им вслед.
Каждый день надо кого-то защищать, кому-то объяснять. Иногда неудачи и усталость берут свое. Тогда Ивам сидит поникшая. с потухшими глазами. В такие дни она говорит:
— Брошу все и поселюсь в манде. Представляешь, свежий горный воздух, необозримое пространство и я в путукхули вышиваю на пороге своей хижины. Когда хочу встаю, когда хочу ложусь. А вокруг люди, которые заботятся друг о друге и никого не обманывают…
Но, как говорится, каждому свое. И поэтому на следующее утро Ивам садится в свою «воловью упряжку». Снова синий фургон пылит по горам, а сестру Ивам с нетерпением ждут в каждом манде.
«бессонный доктор»
Доктор Нарасимха… Небольшой побеленный домик на окраине Котагири рядом с аптекой. В домике квартира доктора, амбулатория и комната для приема пациентов. Как и Ивам, доктор — желанный гость в каждом манде тода. Как и Ивам, он лечит их от сифилиса и от других болезней. Его джип можно видеть не только в мандах тода, но и в поселках кота, в деревнях курумба и ирула.
— Доктор лечит все племена, — сказали мне. — У него большая практика. Вам обязательно надо его увидеть.
— Но вряд ли он найдет для меня время, — возразила я.
— Найдет, обязательно найдет, — успокоили меня. И вот я в Котагири.
— Доктор Нарасимха? Его сейчас нет. Подождите, он должен скоро приехать.
Чистая прихожая, по стенам которой висят плакаты, полна пациентов. Большинство из них в набедренных повязках, рваные, заношенные фуфайки прикрывают грудь и спины. «Доктор лечит все племена», — вспоминаю я. Среди присутствующих несколько плантационных кули. Пациенты сидят чинно, бережно держа в темных руках бутылочки. За решетчатым окном наступает вечер. Уже нельзя различить лиц сидящих рядом. Неожиданно вспыхнула электрическая лампочка под потолком. На свет лампы налетели бабочки. Пациенты о чем-то тихо переговариваются между собой. Наконец чье-то чуткое ухо улавливает шум мотора.
— Доктор.
Шум мотора становится все отчетливее, и темноту за окном разрезают лучи ярких фар. На пороге появляется высокий человек. На нем простые бумажные брюки и белоснежная рубашка с обтрепанным воротником. Обведенные темными кругами добрые глаза устало смотрят из-под высокого с залысинами лба.
— Доктор! Доктор! — тянутся к нему со всех сторон руки.
— Сидите, сидите. Сейчас всех приму, — и исчезает за белой дверью.
Первый пациент входит за доктором, и через несколько минут оттуда выскакивает долговязый малый. В одной руке у него зажата бутылка, в другой — несколько скомканных рупий. Малый устремляется к аптеке. Эта процедура совершается всякий раз, когда за дверью исчезает очередной пациент.
— Вот так всегда, — вздыхает рядом со мной старик со слезящимися красными глазами. — Знаете, чьи это деньги, на которые покупают лекарства? Доктора. У нас нет этих денег, — и он в доказательство раскрывает пустые сморщенные ладони рук. — А доктор и платит за лекарство, и не берет денег за лечение. Поэтому у него много пациентов и мало денег.
Я вспоминаю обтрепанный воротник рубашки и вытянутые на коленях бумажные брюки. Очередь постепенно рассосалась, и уже последний пациент скрылся за дверью. Часовая стрелка останавливается на цифре 9. Нарасимха появляется в прихожей.
— Кажется, на сегодня все, — улыбается он. — Мне сказали, вы интересуетесь тода. Хотите поехать со мной в несколько отдаленных мандов?
— Конечно.
— Но сейчас я должен снова ехать. Меня ждут в двух деревнях курумба.
Долговязый парень протирает кузов видавшего виды докторского джипа. Нарасимха бережно касается брезентового верха машины и говорит:
— Даже не знаю, что бы я делал без него. Наверно, не смог бы работать.
— Вам пришлось, очевидно, дорого за него заплатить.
— Нет, я за него не платил, — оживляется доктор. — Это подарок. Самого премьера. Когда Неру приезжал к нам, ему рассказали обо мне. Он познакомился со мной, а потом прислал вот этот джип. Сам я вряд ли смог бы купить машину.
Нарасимха садится за руль и включает фары. Два ярких луча освещают засыпающую улицу.
— Доктор, когда вас ждать? — спрашивает парень.
— Между часом и двумя. Раньше не управлюсь. — И дает газ.
Парень смотрит вслед машине и говорит мне:
— Конечно, приедет не раньше двух часов ночи, а встанет в четыре утра. И почему человеку не спится? Какой-то бессонный доктор.
«Бессонный доктор» — эти слова я слышала не раз, когда речь заходила о Нарасимхе.
Тамильская семья, в которой родился Нарасимха, давно обосновалась в Утакаманде. Доктор был не единственным ребенком, и поэтому отец, мелкий клерк, с трудом урывал от своего жалованья деньги, чтобы платить за образование сына. Еще в средней школе Нарасимху манили к себе две вещи: медицина и племена. Когда настало время выбирать профессию, юноша колебался, что предпочесть — антропологию или медицину. Он стал врачом, окончив в 1938 году Мадрасский медицинский колледж. Он стал антропологом, серьезно изучая литературу и практикуя как врач среди племен Нилгири. В 1943 году Нарасимха поселился в Котагири. С тех пор вот уже более двадцати лет его судьба связана с судьбой людей племен. Все, что есть у Нарасимхи, принадлежит этим людям: его время, его деньги, его труд. К тому же Нарасимха — один из руководителей Союза рабочих плантаций Нилгири. Все члены союза бесплатно пользуются его медицинской помощью.
…В ветровое стекло джипа мелкими каплями стучит дождь. Сырой набухший туман стелется по верхушкам эвкалиптов, сбегающих со склонов гор к дороге. Сквозь сетку частого дождя видны размытые очертания чайных плантаций. По шоссе, накрывшись джутовыми мешками, бредут кули. Где-то за поворотом уныло поскрипывают большие колеса крестьянской телеги. И дождь, дождь. Кажется, ему не будет конца. Нарасимха задумчиво смотрит перед собой. Неожиданно на обочине возникает фигура, завернутая в мокрое путукхули. Доктор резко тормозит и подзывает тода. Тот, шлепая босыми ногами по лужам, подходит к машине.
— Здравствуй, доктор! Здравствуй, амма! — вежливо здоровается он.
— Ты куда идешь? — спрашивает Нарасимха. Тода машет рукой в направлении Котагири.
— Ну, значит, не по дороге.
Фигура человека в путукхули исчезает за пеленой дождя.
— Вы знаете, — начинает доктор, — из всех племен, с которыми приходится иметь дело, тода мне нравятся больше всех. В них всегда чувствуется какое-то человеческое благородство. Если тода что-нибудь пообещал, обязательно выполнит. Они надежные товарищи.
Впоследствии я не раз убеждалась в справедливости слов Нарасимхи.
— И легенды у них очень интересные, — продолжает он, — всегда с определенным смыслом. Вот послушайте.
«…Было время, когда луна ночами смотрела на землю и лик ее был прекрасен и чист. А теперь каждый видит на золотом ее диске пятна. Пятна эти не появились сами собой. Вот что однажды произошло. Ранним утром два брата тода отправились в джунгли за диким медом. Солнце только что поднялось, и трава была сырой от росы. Каждый из братьев захватил с собой бамбуковый сосуд для меда. Они бродили по джунглям до полудня, но так и не наткнулись на пчелиное гнездо. Солнце уже начало свой путь к горизонту, когда один из братьев предложил разойтись. „Ты пойдешь на восток, а я на запад, — сказал он. — Может быть, в одиночку нам больше повезет“. Так и сделали. Старший пошел на восток, а младший на запад. Старшему брату в этот день не везло. Только перед самым заходом солнца он обнаружил остатки меда в дупле одного дерева. Меда было так мало, что он едва покрывал дно сосуда. Младший брат оказался более удачливым. Когда братья встретились, младший сгибался под тяжестью полного сосуда. Старший обрадовался: „Теперь у нас будет мед. Мы разделим его поровну“. Так братья делали всегда, когда старший набирал много меда. „Нет, — сказал на этот раз младший, — мед собрал я, и он мой“. Старший пытался его образумить: „Послушай, мы всегда все делили поровну. В нашем роду все так делают. Никто в племени не говорит „это — мое“, если у другого этого нет“.
Младший брат был упрям и жаден. Он спрятал сосуд в расселине скалы, чтобы никто не мог попробовать его меда. А когда он вечером пришел к скале, чтобы взять мед, то увидел пустой сосуд, а около него Змею. Он понял, что Змея выпила мед. Змея сказала ему:
— Я тебя сейчас укушу, потому что ты жаден и не захотел разделить мед со Старшим братом.
Юноша бросился бежать. Кусты хватали его за края путукхули, а ветви деревьев хлестали по лицу. Временами казалось, что Змея вот-вот настигнет его. Бежать было трудно, потому что солнце уже зашло и в лесу было темно. Вдруг из-под его ног выскользнул серый пушистый комочек.
— Кролик! — крикнул Младший, сбросил путукхули на Кролика, а сам побежал в сторону.
Змея приняла Кролика в путукхули за человека и бросилась за ним. Но Кролик оказался проворный. Он увидел в темном небе луну и прыгнул прямо на нее. Змея так и осталась ни с чем. И теперь, если посмотреть на Луну, можно увидеть Кролика в путукхули. Он так и не решился спрыгнуть на Землю».
Дождь перестал. На западе, над вершинами гор, голубел чистый кусок неба.
— А вот и Банкадманд, — сказал Нарасимха.
Манд стоял на открытом месте, и холодный ветер свободно разгуливал между хижин.
Трое ребятишек бросились к джипу, крича:
— Доктор, доктор!
За ними неслась, задрав хвост, черная дворняжка, на лбу которой мелом был поставлен индусский кастовый знак.
— Ну конечно, это дело босоногой команды, — засмеялся Нарасимха, показывая на дворнягу.
Ребята ухватили нас за руки и потащили к крайней хижине. В хижине горел очаг, и в горшке булькало какое-то варево. Было тепло и уютно. Продрогнув в дороге, я по достоинству оценила комфорт жилища тода. Цикмали, немолодая женщина с усталым лицом, поднялась нам навстречу и засуетилась, доставая что-то из пакетиков и узелков.
— Моя пациентка, — сказал Нарасимха. — Я лечил Цикмали и ее мужа от сифилиса. Теперь у нее четверо здоровых детей. Вот самый маленький, — и доктор поднял на руки десятимесячного малыша. В это время другой, лет трех не более, подошел к Нарасимхе и заботливо отряхнул его брюки, испачканные глиной.
— Тебя как зовут? — спросила я.
— Глакско.
— Что? — удивилась я. — Это же детская мука.
— Да, да, — закивала Цикмали и в подтверждение достала желтую жестяную коробку, на которой стояло название фирмы «Глакско».
— Вы не удивляйтесь, — сказал Нарасимха, — это целая история. Глакско в детстве был слабым ребенком, и все думали, что он умрет. Но я стал привозить им детскую муку, и она подняла мальчика на ноги. Вот поэтому его так и назвали.
Цикмали положила перед нами на суфе несколько сухих лепешек и поставила стаканы с горячим кофе. Вся «босоногая команда», не отрывая глаз, воззрилась на лепешки. Нарасимха разломил одну из них и предложил детям. Они отступили и заложили руки за спину.
— Это тебе, доктор, — сказал старший. — Мы не хотим.
Никакие уговоры не помогли. Мальчишки, сверкая голодными глазами, стоически выдержали искушение. И пока мы находились в хижине, они ни на шаг не отходили от доктора.
— А ты откуда, амма? — спросила меня Цикмали.
— Из России.
— Я не слышала о таком манде.
— Это не манд, Цикмали, — засмеялся Нарасимха, — это большая страна. Очень интересная. И люди этой страны наши друзья.
— Амма, возьми меня с собой в эту страну, — серьезно попросила Цикмали.
Я пообещала, и Цикмали успокоилась.
На прощание Цикмали все-таки ухитрилась сунуть в машину еще одну лепешку, очевидно последнюю.
Небо почти расчистилось, но трава и земля были мокрыми, а холодный ветер не унимался. Джунгли отступили куда-то к горизонту, и дорога вилась меж безлесых холмов. На вершине одного из них, мне показалось, стояло несколько фигур. Что-то странное и неестественное было в их позах. Они оцепенели в какой-то неподвижности.
— Кто это? — спросила я Нарасимху.
— Не кто, а что. Идемте посмотрим.
Мы поднялись на холм, и перед нами открылось удивительное зрелище. Несколько десятков плоских камней, напоминающих человеческие фигуры, было вертикально врыто в каменистую почву холма. В неподвижности этих мокрых от дождя камней, открытых со всех сторон ветрам, было что-то очень печальное.
— Ведь это сделали люди, — предположила я.
— Да, сооружение явно искусственное, — отозвался Нарасимха. — Об этих камнях существует легенда. В далекие времена, когда — точно никто не помнит, большое племя кочевников поднялось из долины в эти горы. Они хотели завоевать страну тода. Племя стало обширным лагерем на этом холме. Кочевников было во много раз больше, чем тода. Старейшины понимали, что, если тода примут бой, пришельцы их разобьют. Главный жрец племени воззвал к богине Текерзши. Молитва жреца дошла до нее, и богиня пришла посмотреть на кочевников. Лагерь уже снимался с холма. Повсюду сверкали копья, грозно ощетинились наконечники стрел. Воины были готовы к сражению. Бряцанье оружия и крики команды раздавались от подножия до вершины холма. Некоторые отряды кочевников уже напали на близкие манды. В отдалении пылали хижины тода, и среди горящих жилищ и храмов метались люди и буйволы. И тогда Текерзши закричала: «Назад! Убирайтесь в свою долину!» Но на холме стоял такой шум, что никто не услышал ее. Прекрасные глаза богини потемнели от гнева. Она махнула рукой, и шум внезапно стих. Как-никак на этой земле хозяйкой была еще она. Воцарилась тишина, и только копья со звоном падали из рук каменеющих людей. Каждый воин стал камнем. Вот они до сих пор здесь стоят.