– Герцог Алансонский ваш брат, и, говорят, вы очень его любите; вы, вероятно, намекнули ему на потребности вашего сердца, а он, по придворному обычаю, пошел навстречу вашему желанию и подослал к вам де Муи. Было ли только счастливой для меня случайностью то, что король Наваррский оказался здесь одновременно с ним? Не знаю. Но, во всяком случае, мадам, будьте со мной откровенны: такая любовь, как моя, сама по себе имеет право на откровенность. Вы видите, я у ваших ног. Если то, что вы чувствуете ко мне, лишь прихоть, я возвращаю вам ваше слово, ваше обещание, вашу любовь, возвращаю герцогу Алансонскому его милостивое отношение ко мне и мою должность дворянина при его особе и еду искать смерти под стенами осажденной Ла-Рошели, если любовь не убьет меня раньше, чем я туда попаду!
Маргарита с улыбкой слушала эти пленительные слова, любуясь его движениями, полными изящества; потом задумчиво склонила свою красивую голову на руки и спросила:
– Вы любите меня?
– О мадам! Больше жизни, больше спасения моей души, больше всего на свете! А вы, вы… меня не любите.
– Несчастный безумец! – прошептала она.
– Да, да, мадам, – воскликнул Ла Моль, стоя на коленях, – я говорил вам, что я безумец!
– Итак, дорогой Ла Моль, главная цель вашей жизни – любовь?
– Только одна-единственная, мадам.
– Хорошо, пусть будет так! Все остальное я постараюсь сделать дополнением к этой любви. Вы меня любите, вы хотите остаться близ меня?
– Я молю бога только об одном – никогда не разлучать меня с вами.
– Хорошо! Вы не расстанетесь со мной, Ла Моль, вы мне необходимы.
– Я вам необходим? Солнцу необходим светляк?
– Если я вам скажу, что я люблю вас, будете ли вы мне преданы всецело?
– А разве я уже не предан вам, мадам, весь, целиком?
– Да, но у вас все еще есть какие-то сомнения.
– О, я виноват, неблагодарен, или, вернее – как я уже сказал, а вы согласились, – я безумец! Но зачем месье де Муи был у вас сегодня вечером? Почему я его видел сегодня утром у герцога Алансонского? К чему этот вишневый плащ, это белое перо, это старание подражать моим манерам? Ах, мадам, я действительно подозреваю, но не вас, а вашего брата!
– Несчастный! – сказала Маргарита. – Да, несчастный, раз вы думаете, будто герцог Франсуа простирает свою любезность до того, что подсылает воздыхателей к своей сестре! Вы говорите, что ревнивы, а вы просто безрассудны и очень недогадливы! Слушайте, Ла Моль: герцог Алансонский завтра же убил бы вас собственной рукой, если бы узнал, что вы сегодня вечером были у меня, у моих ног, а я, вместо того чтобы выгнать вас вон, говорила: Ла Моль, останьтесь, потому что я люблю вас, красивый молодой человек. Понимаете? Я вас люблю! И я вам повторяю: он вас убил бы.
– Великий боже! – воскликнул Ла Моль, отшатываясь и с ужасом глядя на Маргариту. – Неужели это возможно?
– Все, мой друг, возможно в наше время и при таком дворе. Теперь еще одно: не для меня явился в Лувр де Муи, надев ваш плащ и скрыв лицо под вашей шляпой, а ради герцога Алансонского. Но я ввела его сюда, приняв за вас. Он знает нашу тайну, Ла Моль, его необходимо сохранить для нас.
– Я бы предпочел его убить, – сказал Ла Моль, – это проще и надежнее.
– А я, мой храбрый друг, – сказала королева, – предпочитаю, чтобы он жил, а вы бы знали все, так как его жизнь не только полезна нам, но и необходима. Выслушайте меня и, прежде чем ответить, хорошо обдумайте ваши слова: достаточно ли сильно вы меня любите, Ла Моль, чтобы порадоваться, когда я стану настоящей королевой, иными словами – властительницей действительного королевства?
– Увы, мадам, я вас люблю настолько, что каждое ваше желание – мое желание, хотя бы оно стало несчастьем всей моей жизни!
– В таком случае – хотите помочь мне осуществить мое желание? Удача принесет и вам еще большее счастье.
– О мадам, тогда я потеряю вас! – воскликнул Ла Моль, закрывая лицо руками.
– Совсем нет, наоборот: из первого моего слуги вы станете первым моим подданным. Вот и все.
– О, здесь не место выгодам… не место честолюбию! Не унижайте сами того чувства, какое я питаю к вам… Только преданность, одна преданность – и больше ничего!
– Благородная душа! – сказала Маргарита. – Хорошо! Я принимаю твою преданность и сумею отплатить.
Она протянула обе руки Ла Молю, который стал осыпать их поцелуями.
– Так как же? – спросила Маргарита.
– О да, – ответил Ла Моль. – Да, Маргарита, я начинаю понимать тот смутный для меня проект, о котором шла речь среди нас, гугенотов, еще до дня святого Варфоломея; ради его осуществления и я в числе многих, более достойных, вызван был в Париж. Вы добиваетесь настоящего Наваррского королевства вместо мнимого; к этому вас побуждает король Генрих. Де Муи в заговоре с вами, да? Но при чем тут герцог Алансонский? Где для него трон? Я не вижу. Неужели герцог Алансонский в такой степени вам друг, что помогает вам, ничего не требуя в награду за ту опасность, которой он подвергает себя?
– Друг мой, герцог входит в заговор ради самого себя. Пусть заблуждается: он будет отвечать своею жизнью за нашу жизнь.
– Но я состою при нем, разве могу я изменять ему?
– Изменять ему! А в чем измена? Что вам доверил он? Не он ли предательски поступил с вами, дав де Муи ваш плащ и вашу шляпу, чтобы свободно проходить к нему? Вы говорите: «Я состою при нем!» Раньше, чем при нем, вы состояли при мне, мой милый дворянин! Больше ли он доказал вам свою дружбу, чем я свою любовь?
Ла Моль вскочил, бледный, как будто пораженный громом.
– О-о! Коконнас предсказывал мне это, – прошептал он. – Интрига обвивает меня своими кольцами… и задушит!
– Так что же?
– Вот мой ответ, – сказал Ла Моль. – Там, на другом конце Франции, где ваше имя пользуется славой, где общая молва о вашей красоте дошла до моего сердца и возбудила в нем какое-то смутное желание неизвестного, – там говорят, я это слышал сам, что вы не раз любили и каждый раз ваша любовь оказывалась роковой для тех, кого любили вы, – их уносила смерть, словно ревнуя к вам.
– Ла Моль!..
– Не перебивайте, Маргарита, любовь моя! Говорят еще, будто сердца этих верных вам друзей вы храните в золотых ящичках, иногда благоговейно смотрите на эти печальные останки и с грустью вспоминаете о тех, кто вас любил. Вы вздыхаете, моя дорогая королева, глаза ваши туманятся – значит, это правда. Тогда пусть буду я самым любимым, самым счастливым из ваших возлюбленных. Всем остальным вы пронзили только сердце, и вы храните их сердца; у меня вы берете больше – вы кладете мою голову на плаху… За это, Маргарита, клянитесь вот этим крестом, символом бога, который спас мне жизнь здесь, у вас, клянитесь, что если я умру за вас, как говорит мне мрачное предчувствие, и палач отрубит мою голову, то вы сохраните ее и иногда коснетесь вашими губами. Клянитесь, Маргарита, и я за обещание такой награды от моей царицы буду нем, стану изменником и, если будет надо, подлецом, – иными словами, буду вам беззаветно предан, как подобает вашему возлюбленному и сообщнику.
– О, какая скорбная, безумная мечта, мой дорогой! – сказала Маргарита. – Какая роковая мысль, любимый мой!
– Клянитесь…
– Надо клясться?
– Да, вот на этом ларчике с крестом на крышке. Клянитесь!..
– Хорошо! – сказала Маргарита. – Если, чего не дай боже, твои предчувствия осуществятся, любимый мой, клянусь тебе этим крестом, что ты, живой или мертвый, будешь близ меня, пока сама я буду жить; если я не смогу спасти тебя от гибели, которая тебя постигнет из-за меня, – да, я уверена, из-за меня одной, – я дам бедной душе твоей это заслуженное утешение.
– Еще одно, Маргарита. Теперь я спокоен и могу умереть, если меня ждет смерть, но я могу остаться и в живых – наше дело может закончиться успехом: король Наваррский станет королем, вы – королевой. Тогда король вас увезет с собой, и ваш обоюдный договор о раздельной супружеской жизни нарушится сам собой, а это разлучит нас. Слушайте, моя милая, моя любимая Маргарита, вашей клятвой вы успокоили меня на случай моей смерти, успокойте же теперь меня на тот случай, если я останусь жив.
– О нет, не бойся, я твоя душой и телом! – воскликнула Маргарита, еще раз протягивая руку к ларчику и кладя ее на крест. – Если поеду отсюда я, со мной поедешь ты; если король откажется взять тебя с собой, я не поеду с ним.
– Но вы не решитесь ему противиться.
– Мой дорогой, любимый, ты не знаешь Генриха. Сейчас он думает лишь об одном – стать королем; для этой цели он готов жертвовать всем, чем обладает, и уж подавно тем, чем не обладает. Прощай!
– Мадам, вы прогоняете меня? – улыбаясь, спросил Ла Моль.
– Час поздний, – ответила Маргарита.
– Верно, но куда же мне идти? В моей комнате де Муи и герцог Алансонский.
– Ах да, конечно, – сказала Маргарита с обаятельной улыбкой. – Да и мне надо еще многое вам рассказать об этом заговоре.
С этой ночи Ла Моль перестал быть простым любимцем королевы и получил право носить гордо свою голову, которой было уготовано, и мертвой и живой, такое заманчивое будущее. Но временами эта голова тяжело клонилась долу, щеки бледнели, и горькое раздумье прокладывало борозду между бровями молодого человека, некогда веселого – теперь счастливого.
IX. Десница божия
Расставаясь с мадам де Сов, Генрих Наваррский сказал ей:
– Шарлотта, ложитесь в постель, притворитесь тяжелобольной и завтра ни под каким видом не принимайте никого.
Шарлотта послушалась, не спрашивая даже и себя о том, почему король дал ей такой совет. Она уже привыкла к подобным выходкам, как бы сказали в наше время, или чудачествам, как говорили в старину. Кроме того, она хорошо знала, что Генрих глубоко прятал в своей душе такие тайны, о которых не говорил ни с кем, а в уме своем таил такие планы, что боялся, как бы не выдать их во сне. Шарлотта сделалась послушной всем его желаниям, будучи уверена, что даже самые причудливые его мысли направлены к какой-то определенной цели.
Так и теперь она еще с вечера начала жаловаться Дариоле на тяжесть в голове и резь в глазах. Указать такие симптомы ей посоветовал Генрих Наваррский.
На следующее утро она сделала вид, что хочет встать с постели, но, едва коснувшись ногой пола, пожаловалась на общую слабость и опять легла в постель.
Нездоровье мадам де Сов, о чем Генрих Наваррский рассказал герцогу Алансонскому сегодня утром, было первой новостью, которую узнала Екатерина Медичи, спросив совершенно хладнокровно, почему при ее вставании отсутствует мадам де Сов.
– Она больна! – ответила Екатерине герцогиня Лотарингская.
– Больна?! – повторила Екатерина, ни одним мускулом лица не выдав того живого интереса, какой в ней возбудил этот ответ. – Просто лень!
– Совсем нет, мадам, – возразила герцогиня. – Она жалуется на жестокую боль в голове и на такую слабость, что она не в состоянии ходить.
Екатерина ничего не ответила, но, вероятно, чтобы скрыть внутреннюю радость, повернулась к окну; увидев Генриха, проходившего по двору после своего разговора с де Муи, она встала с постели, чтобы лучше разглядеть его, и, под влиянием совести, которая невидимо, но непрестанно бурлит в глубине души у всех, даже у людей, закоренелых в преступлениях, спросила командира своей охраны:
– Не кажется ли вам, что сын мой Генрих сегодня бледен?
Ничего подобного не было; Генрих был очень тревожен душой, но совершенно здоров телом.
Мало-помалу все обычно присутствующие при вставании королевы удалились; осталось три-четыре человека – самых близких; Екатерина нетерпеливо выпроводила их, сказав, что хочет побыть одна.
Как только все вышли, Екатерина заперла дверь, затем подошла к потайному шкафу, скрытому за панно в деревянной резной обшивке стен, отодвинула дверь, ходившую на рейках с выемкой, и вынула из шкафа книгу, бывшую, судя по измятым страницам, в частом употреблении.
Она положила книгу на стол, раскрыла ее закладкой-лентой, облокотилась о стол и подперла голову рукой.
– Как раз то самое, – шептала она, читая, – головная боль, общая слабость, резь в глазах, воспаление нёба. Кроме головной боли и общей слабости, говорится и о других признаках, но они еще появятся.
Екатерина продолжала:
– Затем воспаление переходит на горло, оттуда – на живот; сжимает сердце как будто огненным кольцом и наконец молниеносно поражает мозг.
Она прочла все это про себя и затем, уже вполголоса, заговорила:
– Шесть часов на лихорадку, двенадцать часов на общее воспаление, двенадцать часов на гангрену, шесть – на агонию – всего тридцать шесть часов. Теперь предположим, что всасывание пройдет медленнее, чем растворение в желудке, тогда вместо тридцати шести часов понадобится сорок, допустим даже – сорок восемь; да, сорока восьми часов будет достаточно. Но почему же не слег он, Генрих? Потому, во-первых, что он мужчина, во-вторых – он крепкого сложения, а может быть, оттого, что после поцелуев он пил, а после питья вытер губы.
Екатерина с нетерпением ждала обеденного часа: Генрих ежедневно обедал за королевским столом. Он пришел, но тоже пожаловался на плохое самочувствие, ничего не ел и ушел сразу после обеда, сказав, что не спал всю ночь и чувствует неодолимую потребность выспаться.
Екатерина прислушалась к его неровным удаляющимся шагам и послала проследить за ним. Ей донесли, что король Наваррский пошел к мадам де Сов.
«Сегодня вечером, – говорила она про себя, – Генрих докончит отравление смертельным ядом, быть может, недостаточное в первый раз по какой-нибудь случайности».
Генрих действительно отправился к мадам де Сов, но только с целью убедить ее, чтобы она продолжала играть роль больной.
На следующий день Генрих все утро не выходил из своей комнаты и не пришел обедать к королю.
Екатерина ликовала. Накануне утром она услала Амбруаза Паре в Сен-Жермен, где занемог ее любимый слуга: ей было необходимо, чтобы к мадам де Сов и Генриху позвали преданного ей врача, который бы сказал то, что она прикажет. Если бы, вопреки ее желанию, в это дело впутался какой-нибудь другой врач и новое отравление открылось, ужаснув весь двор, уже напуганный рассказами о многих отравлениях, Екатерина рассчитывала воспользоваться слухами о ревности Маргариты к предмету любовной страсти ее супруга. Читатель помнит, что королева-мать при всяком удобном случае распространялась о вспышках ревности у Маргариты и, между прочим, во время прогулки к расцветшему боярышнику сказала своей дочери в присутствии нескольких придворных дам и кавалеров:
– Оказывается, вы ревнивы, Маргарита?
Екатерина, подготовив заранее выражение своего лица, ждала с минуты на минуту, что дверь отворится, войдет какой-нибудь бледный, перепуганный служитель и доложит:
– Ваше величество, король Наваррский при смерти, а мадам де Сов скончалась!
Пробило четыре часа дня. Екатерина заканчивала полдник в птичьем вольере, где раздавала крошки бисквита редким птичкам, которых кормила из своих рук; и хотя выражение ее лица было, как всегда, спокойно, даже мрачно, но при малейшем шуме ее сердце начинало учащенно биться.
Вдруг дверь распахнулась, вошел командир ее охраны и заявил:
– Мадам, король Наваррский…
– Болен? – перебивая, спросила королева-мать.
– Слава богу, нет, мадам.
– Тогда о чем же вы говорите?
– Король Наваррский здесь.
– Что ему нужно?
– Он принес вашему величеству маленькую обезьянку очень редкой породы.
В это мгновение вошел сам Генрих, держа в руке корзинку и лаская лежавшую в ней уистити. Он улыбался, как будто всецело занятый очаровательным животным, которое он нес; но, при всем кажущемся увлечении своим занятием, он сохранял способность с одного взгляда оценивать положение вещей, способность, которой отличался Генрих в трудных обстоятельствах. Екатерина побледнела и становилась тем бледнее, чем яснее видела здоровый румянец на щеках подходившего к ней молодого человека. Королева-мать не могла прийти в себя от этого удара. Она машинально приняла подарок, смутилась, поблагодарила Генриха и одобрила его хороший вид, добавив: