– Ладно, кормилица, впусти его.
Кормилица вышла тем же ходом, по которому входил к ней король, а Карл IX присел на край стола, занятого разложенным на нем оружием различных видов. В ту же минуту ковер вновь приподнялся, пропуская того, кого ждал Карл.
Это был человек лет сорока, с серыми глазами, выражавшими коварство, с крючковатым носом, как у совы, и выдававшимися скулами; лицо его пыталось выразить почтение, но вместо этого белые от страха губы скривились в лицемерную улыбку.
Карл IX тихо протянул руку за спину и нащупал на столе рукоятку пистолета новой системы, где вспышка пороха производилась не фитилем, а трением пирита о колесико в замке; в то же время король смотрел своими тусклыми глазами на нового актера этой сцены, насвистывая верно и даже очень мелодично свою любимую охотничью песенку.
Так прошло несколько секунд, и незнакомец менялся в лице все больше.
– Вы тот самый, кого зовут Франсуа де Лувье-Морвель? – спросил король.
– Да, сир.
– Офицер отряда петардщиков?
– Да, сир.
– Мне хотелось посмотреть на вас.
Морвель поклонился.
– Вам известно, – сказал Карл IX, подчеркивая каждое слово, – что своих подданных я люблю одинаково всех.
– Я знаю, – пролепетал Морвель, – что ваше величество – отец народа.
– И что гугеноты и католики одинаково мне дети.
Морвель молчал, но проницательный глаз короля заметил, что он дрожал всем телом, хотя Морвель стоял в полутемной части кабинета.
– Вам это не по нраву? – спросил король. – Ведь вы жестоко воевали с гугенотами?
Морвель упал на колени.
– Сир, – пролепетал он, – поверьте, что…
– Верю, – продолжал король, все глубже пронизывая Морвеля своим взглядом, ставшим из стеклянного сверкающим, – я верю, что в сражении при Монконтуре вам очень хотелось подстрелить адмирала, который сейчас вышел из этой комнаты; я верю, что тогда вы промахнулись, и после этого вы перешли в армию к нашему брату, герцогу Анжуйскому; наконец, верю и тому, что из нее вы еще раз перебежали в армию принцев Конде, где и поступили на службу в отряд к месье де Муи де Сен-Фаль…
– О сир!
– К храброму пикардийскому дворянину?..
– Сир, сир! Не мучьте меня! – воскликнул Морвель.
– Он был прекрасный командир, – продолжал Карл IX; и по мере того, как он говорил, выражение почти хищной жестокости все больше проявлялось на его лице, – и этот человек принял вас как сына, приютил, одел, кормил.
Морвель тяжело вздохнул.
– Вы звали его своим отцом, – безжалостно продолжал Карл, – и, помнится, его сын, юный де Муи, питал к вам нежные, дружеские чувства.
Морвель, стоя на коленях, все более сгибался под гнетом этих слов, а Карл стоял, бесчувственный и недвижимый, как статуя, у которой были живыми только губы.
– Кстати, – продолжал король, – не вам ли герцог Гиз предназначал награду в десять тысяч экю, если вы убьете адмирала?
Убийца в ужасе склонился лбом до земли.
– И вот старого сеньора де Муи, вашего доброго отца, вы как-то сопровождали в разведке по направлению к Шевре. Он уронил бич и спешился, чтобы его поднять. Вы оказались с ним наедине, вы вынули из ольстры пистолет, и когда ваш добрый отец нагнулся, вы перебили ему хребет пулей; он был убит наповал, а вы, убедившись, что он мертв, удрали на лошади, которую он же вам и подарил.
Морвель продолжал молчать, сраженный этим обвинением, верным во всех подробностях, а Карл IX принялся опять насвистывать с той же точностью, с той же музыкальностью все ту же охотничью песню. Выждав некоторое время, Карл IX сказал:
– Вот что, мастер убийца, у меня большое желание вас повесить.
– О ваше величество! – возопил Морвель.
– Молодой де Муи еще вчера молил меня об этом. Я даже не знал, что ему ответить, хотя просьба его вполне законна.
Морвель умоляюще сложил руки.
– Она тем более законна, что, как вы сказали сами, я отец народа, а я ответил вам на это, что я теперь примирился с гугенотами и они точно такие же мои дети, как и католики.
– Сир, – вымолвил совсем упавший духом Морвель, – жизнь моя в ваших руках, делайте с ней, что хотите.
– Верно! И, по-моему, она не стоит ни гроша.
– Сир, неужели нет возможности искупить мою вину? – взмолился убийца.
– Не знаю. Во всяком случае, будь я на вашем месте, чего, слава богу, нет…
– Сир, ну а если бы вы были на моем месте?.. – пролепетал Морвель, впиваясь глазами в губы короля.
– Думаю, что я бы нашел выход, – ответил Карл.
Морвель оперся рукою о пол и приподнялся на одно колено, пристально смотря на Карла, чтобы разглядеть, не смеется ли над ним король.
– Я, конечно, очень люблю молодого де Муи, – продолжал король, – но я очень люблю и моего кузена Гиза; и если бы он попросил меня даровать жизнь какому-нибудь человеку, а де Муи просил бы казнить того же человека, я был бы в крайнем затруднении. Однако по разным политическим и религиозным соображениям я должен был бы уступить желанию моего кузена Гиза, ибо де Муи хотя и очень храбрый командир, но все же мелок в сравнении с принцем Лотарингским.
Пока Карл IX говорил эти слова, Морвель мало-помалу привставал и как бы возвращался к жизни.
– Итак, в вашем крайнем положении вам было бы важно заслужить благоволение моего кузена Гиза; кстати, мне вспоминаются его вчерашние слова.
Морвель сделал шаг вперед.
– «Представьте себе, сир, – говорил Гиз, – каждый день в десять часов утра по улице Сен-Жермен-Л’Озеруа возвращается из Лувра мой заклятый враг, и я гляжу на него из дома моего бывшего наставника, каноника Пьера Пиля, сквозь зарешеченное окно в нижнем этаже. Каждый день я вижу, как идет мой враг, и каждый день я умоляю дьявола разверзнуть под ним землю».
Не кажется ли вам, мастер Морвель, – продолжал Карл IX, – что если бы вы оказались дьяволом или по крайней мере заместили бы его хоть на минуту, то, может быть, вы и порадовали бы моего кузена Гиза?
На губах Морвеля, еще белых от испуга, появилась дьявольская усмешка, и они заговорили:
– Да, сир, но не в моей власти разверзнуть землю.
– Однако вы, насколько помню, ее разверзли для доброго Муи. На это вы мне скажете: да, но посредством пистолета… Он у вас не сохранился?
– Простите, сир, но я стреляю из аркебузы лучше, чем из пистолета, – ответил разбойник, почти оправившись от страха.
– Пистолет или аркебуза, – сказал Карл, – какая разница? Я убежден, что мой кузен Гиз не станет придираться к мелочам.
– Но мне нужно очень надежное, меткое ружье – быть может, придется стрелять на дальнем расстоянии.
– В этой комнате десять аркебуз, – сказал король, – и я из каждой попадаю в золотой экю на сто пятьдесят шагов. Хотите – попробуйте любую.
– О сир! С великим удовольствием! – воскликнул Морвель, направляясь к той, что была принесена сегодня утром и поставлена отдельно в угол.
– Нет, только не эту, – возразил король, – ее я оставляю для себя. На днях предстоит большая охота, где, я надеюсь, она послужит мне. Но любую другую можете взять.
Морвель снял со стены одну из аркебуз.
– Теперь, сир, кто же этот враг? – спросил убийца.
– Почем я знаю? – ответил Карл, уничтожая мерзавца презрительным взглядом.
– Хорошо, я спрошу у герцога Гиза, – пролепетал Морвель.
Король пожал плечами.
– Нечего его спрашивать – герцог Гиз вам не ответит. Разве дают ответы на подобные вопросы? Тем, кто хочет избегнуть виселицы, надо иметь смекалку.
– А как же я его узнаю?
– Говорят вам, что ежедневно он проходит мимо окна каноника.
– Перед этим окном проходит много народу. Может быть, ваше величество соблаговолит мне указать хоть какую-нибудь примету?
– О, это нетрудно. Например, завтра он понесет под мышкой портфель из красного сафьяна.
– Достаточно, сир.
– У вас все та же лошадь, которую подарил вам де Муи, и скачет так же хорошо?
– У меня самый быстрый берберский конь.
– О, я нисколько не боюсь за вас! Но вам полезно знать, что в монастыре есть задняя калитка.
– Благодарю, сир! Помолитесь за меня богу.
– Что?! Тысяча чертей! Вы лучше сами молитесь дьяволу, только с его помощью вы избежите петли!
– Прощайте, сир!
– Прощайте. Да, вот что еще, месье де Морвель: если завтра до десяти часов утра будет какой-нибудь разговор о вас или если после десяти не будут говорить про вас, то не забудьте, что в Лувре есть камера для смертников.
И Карл IX опять принялся насвистывать мотив своей любимой песенки.
IV. Вечер 24 августа 1572 года
Если читатель помнит, в предшествующей главе упоминался дворянин по имени Ла Моль, которого поджидал король Наваррский. Как и предсказывал адмирал, этот дворянин к концу дня 24 августа 1572 года въезжал в Париж от городских ворот Сен-Марсель и, довольно презрительно посматривая на живописные вывески гостиниц, в большом количестве стоявших и с правой, и с левой стороны, направил взмыленную лошадь к центру города, где пересек площадь Мобера, проехал Малый мост, мост собора Богоматери, затем по набережной и наконец остановился в начале переулка Бресек, переименованного позднее в улицу Арбр-сек, – это название мы и сохраним ради удобства нашего читателя.
Название «Арбр-сек» («сухое дерево»), видимо, понравилось Ла Молю, и он въехал в эту улицу, где привлекла его внимание великолепная жестяная вывеска, которая, скрипя, раскачивалась на кронштейне и позванивала своими колокольчиками. Ла Моль остановился перед ней и прочел название: «Путеводная звезда», написанное как девиз под изображением, самым заманчивым для проголодавшегося путешественника: в темном небе жарится на огне цыпленок, а человек в красном плаще взывает к этой новоявленной звезде, воздевая свои руки вместе с кошельком.
«Вот эта гостиница хорошо рекламирует себя, – подумал дворянин, – а ее хозяин, наверно, ловкий парень; к тому же я слыхал, что улица Арбр-сек – в квартале Лувра, и если только само заведение соответствует вывеске, то я устроюсь здесь отлично».
Пока новоприбывший произносил этот монолог, с другого конца переулка, то есть от улицы Сент-Оноре, подъехал другой всадник и тоже остановился, прельщенный вывеской «Путеводная звезда».
Всадник, уже знакомый нам хотя бы лишь по имени, сидел на белой лошади испанской породы и был одет в черный колет с пуговицами из черного агата. Кроме колета, на нем были темно-лиловый плащ, черные кожаные сапоги, шпага с чеканным стальным эфесом и парный к ней кинжал. Если мы от костюма перейдем теперь к лицу, то увидим человека лет двадцати четырех – двадцати пяти, сильно загорелого, с голубыми глазами, тонкими усиками, с ослепительно белыми зубами, которые, казалось, озаряли его лицо, когда он улыбался – обычно мягкой, грустной улыбкой, – и, наконец, с безупречно очерченным, изящным ртом.
Второй путешественник являл собой полную противоположность первому. Из-под шляпы с загнутыми вверх полями выбивались волнистые густые белокурые, рыжего оттенка, волосы и глядели серые глаза, сверкавшие при малейшем недовольстве таким ослепительным огнем, что начинали казаться черными. Невольно обращали на себя внимание розоватый оттенок кожи, тонкие губы, темно-рыжие усы и замечательные зубы. Высокий и плечистый, он представлял собою тип красавца в обыденном значении этого понятия, и за то время, пока он ездил по Парижу, оглядывая все окна под тем предлогом, что ищет вывеску, многие дамы засматривались на него; что же касается мужчин, то они, возможно, были бы не прочь высмеять и чересчур узкий плащ, и узкие штаны, и какой-то допотопной формы сапоги, но смех переходил в любезное пожелание «Да хранит вас бог!» сейчас же, как только замечали, что лицо незнакомца имело способность в одну минуту принимать десяток различных выражений, кроме одного – выражения доброжелательности, обычно свойственного смущенному провинциалу.
Он первый и начал разговор, обратившись к другому дворянину, занятому внешним осмотром гостиницы «Путеводная звезда».
– Дьявольщина! Скажите, месье, – произнес он с ужасным горским выговором, который сразу выдает уроженца Пьемонта среди сотни других пришельцев, – отсюда недалеко до Лувра? Во всяком случае, наши вкусы как будто сходятся; это очень лестно для моей особы.
– Месье, – произнес другой с провансальским выговором, не уступавшим по типичности пьемонтскому акценту первого собеседника, – мне кажется, что эта гостиница действительно находится недалеко от Лувра. Тем не менее я еще не вполне уверен, буду ли я иметь удовольствие присоединиться к вашему намерению. Я пока раздумываю.
– Так вы еще не решили? А вид у гостиницы заманчивый! Но, может быть, я соблазнился тем, что увидал здесь вас. Все-таки согласитесь, что вывеска красива.
– Это так, но она-то и возбуждает мои сомнения относительно действительного содержания. Меня предупреждали, что в Париже множество плутов и что здесь так же ловко обманывают вывесками, как и другими способами.
– Дьявольщина! Плутовство меня не смущает, – возразил пьемонтец. – Если хозяин подаст мне курицу, изжаренную хуже, чем та, на вывеске, я его самого посажу на вертел и буду вертеть, пока он не прожарится. Итак, месье, войдем.
– Вы меня убедили, – смеясь, ответил провансалец. – Прошу, месье, входите первым.
– Нет, месье, клянусь душой, этого не будет, – я только ваш покорный слуга, граф Аннибал де Коконнас.
– А я граф Жозеф-Гиасинт-Бонифас Лерак де Ла Моль, к вашим услугам.
– В таком случае возьмем друг друга за руки и войдем вместе.
Во исполнение этого примиряющего предложения оба молодых человека спешились, передали лошадей конюху, поправили шпаги и, взявшись за руки, пошли к двери гостиницы, где на пороге стоял ее хозяин. Но, вопреки обыкновению людей этой породы, почтенный собственник, видимо, не обратил на них внимания, а весь ушел в какие-то переговоры с желтым сухим верзилой, которого окутывал широкий плащ буро-коричневого цвета, как сову перья.
Оба дворянина подошли к хозяину гостиницы и его собеседнику в буро-коричневом плаще уже так близко, что Коконнас, рассерженный их невнимательностью к себе и своему спутнику, дернул хозяина за рукав. Последний сразу очнулся и отпустил своего собеседника, сказав ему:
– До свидания! Приходите поскорее и непременно осведомляйте меня о том, что происходит.
– Эй, старый плут, – сказал Коконнас, – вы что же, не видите, что к вам пришли по делу?
– Ах, простите, господа, – ответил хозяин, – я не заметил вас.
– Дьявольщина! Нас надо замечать! А теперь, когда вы нас заметили, то будьте любезны обращаться к нам не просто «месье», а «граф».
Ла Моль стоял сзади, предоставив вести переговоры Коконнасу, благо тот принял все дело на себя. Однако по нахмуренным бровям Ла Моля было ясно, что он в любую минуту готов прийти на помощь, когда наступит время действовать.
– Ладно! Так что же вам угодно, граф? – совершенно спокойно спросил хозяин.
– Хорошо… Не правда ли, так будет лучше? – спросил Коконнас, оборачиваясь к Ла Молю, на что последний утвердительно кивнул головой. – Мы, граф и я, основываясь на вашей вывеске, желаем иметь ужин и ночлег в вашей гостинице.
– Господа, я очень огорчен, – ответил хозяин, – но у меня свободна только одна комната, а это вам не подойдет.
– Ну и тем лучше, – сказал Ла Моль, – остановимся в другом месте.
– Нет, нет, – возразил Коконнас, – я останусь здесь; у меня лошадь измучена. Раз вы не хотите, я беру комнату один.
– А-а, это меняет дело, – ответил хозяин с тем же нахальным равнодушием. – Если вы один, так я вас вовсе не пущу.
– Дьявольщина! Вот так забавная скотина! Только что сказал, что двое – слишком много, а теперь оказывается, что один – слишком мало! Так ты не хочешь, плут, принять нас?
– По совести, господа, раз уже вы заговорили таким тоном, я вам отвечу откровенно.
– Отвечай, но только поскорей.
– Ладно! Так уж лучше не надо мне чести иметь вас постояльцами.
– Почему?.. – спросил Коконнас, бледнея от негодования.