— Это Альбина фон Швальбах? — спросила графиня.
— Да, матушка; единственная наследница всех владений герцога.
— Моя сестра, — прервала мать, — игуменья того монастыря, в котором воспитывалась Альбина, говорила мне о ее несравненной красоте.
— Ей принадлежит, — прибавил Максимилиан, — чудесная вилла Винкель в Вене.
— Моя сестра говорила, что Альбина с внешнею красотою соединяет редкие совершенства души.
— Кроме того, — продолжал молодой граф, — герцог фон Швальбах может передать своему зятю герцогский титул.
— Какое счастье, — сказала графиня, — назвать эту девушку моею дочерью и заменить для нее покойную мать.
— И какая честь вступить в родство с Швальбахами! — сказал Максимилиан.
— Да, — промолвил старый граф, — Швальбахи — одна из славнейших и величественнейших ветвей германского древа.
— Итак, батюшка, вы не откажетесь написать письмо к вашему старинному другу и попросить руки его дочери для вашего сына?
За этою просьбою последовало продолжительное молчание. Старый Родольф опустил голову и погрузился в глубокую думу.
— Батюшка, вы не отвечаете? Кажется, вы сомневаетесь. Такой союз, который обещает столько блеска для нашей фамилии, не может и не должен быть неприятен вам.
— Максимилиан, Максимилиан! — сурово возразил Родольф. — Будет ли счастлива эта девушка?
— Она будет графиней фон Эппштейн, батюшка.
Снова наступило молчание. Эти два человека, связанные скорее законами света, чем узами родства, совсем не походили друг на друга. Сын ненавидел отца за его предрассудки, а отец презирал сына за его дурное поведение.
— Вспомните, батюшка, — снова начал Максимилиан, — что этот союз придаст новый блеск нашей фамилии; и вы не хотите подумать о нашей славе!
— Ваш отец знает, что ему надо делать, — отвечал старик. — Поезжайте в Вену; вы уже найдете там рекомендательное письмо у герцога фон Швальбаха.
— Если позволите, батюшка, я сейчас же оставлю замок, — сказал Максимилиан, — такую знаменитую наследницу надо ловить поскорее, и дай Бог, чтобы мне не опоздать.
— Делайте как хотите, — сказал граф.
— Удостоят ли меня родители своего благословения?
— Благословляю вас, сын мой, — сказал граф.
— Да поможет вам Господь! — сказала графиня.
Максимилиан поцеловал руку матери, почтительно поклонился отцу и вышел.
— Конрад не посмел требовать благословения, — меланхолически произнес граф, — но он получил его. Бог скорее слышит безмолвное сердце, чем говорящие уста.
II
Если мы оставим берега Майна и из угрюмого замка Эппштейн перенесемся в роскошные окрестности Вены, мы увидим там на очаровательной вилле Винкель Альбину фон Швальбах, прелестную шестнадцатилетнюю девушку, которая с детскою беззаботностью бегает по садовой аллее. В конце этой аллеи сидит на каменной скамье задумчивый герцог фон Швальбах и с отеческой нежностью смотрит на резвость своей дочери.
— Что стало с вами, папенька, в нынешнее утро? — спросила девушка, остановившись перед герцогом в ту минуту, как на его задумчивом лице скользнула улыбка. — Вы смотрите на меня с таким таинственным видом. О чем вы задумались?
— О том толстом пакете, запечатанном черною печатью, который, по твоим словам, отзывается поэзией средних веков, — сказал герцог.
— Если так, я не стану более и спрашивать о вашей тайне; наверное, этот достопочтенный пакет не имеет никакого ко мне отношения, — сказала девушка, намереваясь продолжить свою прогулку по саду.
— Напротив, самое прямое отношение, — возразил герцог. — В этом достопочтенном пакете только и слов что о моей резвушке.
Альбина остановилась, с изумлением устремив на отца свои Прекрасные глаза.
— Обо мне? — спросила она, приблизившись к отцу, — обо мне? Так покажите мне его, папенька. Что же тут говорится? Скажите поскорее.
— Просят руки одной девушки.
— Только-то? — произнесла девушка, надув губки.
— Как «только-то»! — возразил старик с улыбкой. — Ты с таким легкомыслием говоришь об этом важном деле!
— Но, папенька, вы наперед знаете, что я откажу. Все эти венские гуси, статские советники, тайные советники, причесанные и пустозвонные головы, решительно не нравятся мне и никогда не понравятся, не так ли?
— Но ты забываешь, что это письмо прислано издалека.
— Тем хуже: тогда надо разлучиться с вами, а я не хочу оставлять вас, не хочу! Не хочу! — повторила девушка, побежав за бабочкою, которая порхнула возле нее, как цветок, сорванный ветром.
— Лицемерка! — улыбаясь, произнес старик, когда его дочь снова явилась в конце аллеи, — ты скрываешь настоящую причину твоего отказа.
— Настоящую причину? — с удивлением повторила Альбина. — Какая это причина?
— Любовь, которая глубоко запала в твое сердце.
— Вы все шутите надо мною, папенька, — возразила Альбина, приблизившись к герцогу.
— Да, любовь, к несчастью, безнадежная, к Гетцу фон Берлихингену, к рыцарю с железною рукою, который, на беду, умер в царствование Максимилиана.
— Но воскрешен поэтом, папенька; он живет в драме Гете. Это правда, тысячу раз правда, наперекор вашим насмешкам, я люблю его, я обожаю этого простого и храброго героя, который любит так пламенно и поражает так сильно, как он ни стар, — а вы всегда говорили, что он старик, как будто подобные люди знают какой-нибудь возраст, — да, как он ни стар, а все-таки затмевает собою всех ваших придворных господчиков. Да, Гетц фон Берлихинген мой любимый герой.
— Дитя! Тебе только шестнадцать лет, а ты ищешь себе героя в шестьдесят лет.
— В семьдесят, в восемьдесят, если только он походит на моих храбрых рыцарей Рейна.
— В таком случае, моя милая Альбина, — сказал герцог, приняв более серьезный вид, — все устроилось, как будто нарочно, по твоему желанию: человек, который требует твоей руки, выкроен по мерке твоего героя.
— Какая злая шутка, папенька!
— Нет, правда, взгляни только на подпись письма.
Герцог вынул из кармана письмо, развернул его и указал Альбине на подпись.
— Родольф фон Эппштейн, — сказала девушка.
— Да, моя прекрасная амазонка. Он дрался во время семилетней войны не хуже рыцарей легендарного шестнадцатого века. Правда, он немножко стар, но что за важность, если только в семьдесят или в восемьдесят лет он походит па твоих героев. Родольфу фон Эппштейну только семьдесят два года.
— Ужели, папенька, вы думаете, — сказала девушка с веселою улыбкою, — что я так худо знаю свою Германию? Граф Родольф уже тридцать лет женат на сестре моей доброй тетушки.
— Ну, если нельзя обмануть твою ученость, надо признаться, что мои старинный друг просит твоей руки для одного из своих сыновей. К несчастию, ему только тридцать лет и у него еще мало седых волос, но будь спокойна, годы прибавятся, поседеют и черные кудри. Прибавь к этому старинный замок в горах Таунус, в нескольких милях от твоего любимого Рейна, замок, где рассказывают самую чудную легенду о какой-то графине, которая выходила из могилы.
— Какая это легенда, папенька? Вы знаете ее? — спросила девушка, в глазах которой заискрилось любопытство.
— Не совсем. Но твой жених расскажет тебе все подробно; я наперед объявлю ему, что это единственное средство завоевать твое сердце.
— Мой жених, папенька? Значит, вы согласны на этот союз?
— К сожалению, так, мое бедное дитя; я должен, скрепя сердце, лишить тебя удовольствия наслаждаться романтической любовью, — а как очаровательны эти сцены запрещенной любви, тайного брака и, наконец, прощения родителей, не правда ли? Но что делать? По старой дружбе с Эппштейнами я желаю этого брака. Ты скоро увидишь своего жениха и сама можешь судить о моем выборе.
— Как зовут этого искателя моей руки, который должен одушевить моего Гетца? — спросила девушка.
— Максимилиан, — отвечал герцог.
— Максимилиан. Это имя обещает многое. Максимилиан для врагов, но не для меня. Этот человек, железный в битвах, должен быть нежен в любви. Какая прелесть делать ручными этих львов и одним взглядом заставлять краснеть того, кто ужасает своею шпагою!
На другой день после этого разговора, в котором проявилась поэтическая мечтательность Альбины, Максимилиан фон Эппштейн приехал в Вену. Легко понять, что он скорее мог поправиться мечтательной Альбине, чем герцогу. Герцог — тонкий дипломат, который привык приподнимать маски, чтобы видеть истинное лицо, — нашел в Максимилиане более самолюбия, чем достоинства, более гордости, чем ума, более расчета, чем любви. Но Альбина смотрела на него сквозь поэтическую призму; его грубость казалась ей рыцарскою простотою, холодность — благородством. С детскою доверчивостью она высказывала ему свои мечты о героях, и Максимилиан старался подделываться под ее вкус; он высказывал глубокое презрение к протоколам и политическим трактатам, зато геройски бренчал своими шпорами и шпагою. Альбина попросила его рассказать легенду о замке Эппштейн. Максимилиан плохо изучал науку красноречия, но бойко владел языком; кроме того, он желал понравиться и потому рассказал историю своего замка так увлекательно, с таким чувством, что совершенно покорил романтическую девушку. Вот что говорило предание о замке Эппштейн.
Этот замок был построен в героические времена Германии, то есть в эпоху Карла Великого, каким-то графом Эппштейном. Из первоначальной его истории сохранилось только пророчество волшебника Мерлина, что каждая графиня фон Эппштейн, которая умрет в своем замке в рождественскую ночь, умрет только вполовину. Это пророчество долго оставалось необъяснимым, покуда не умерла жена одного германского императора, которая называлась Эрмангардою. Эрмангарда была соединена нежными чувствами дружбы с графинею Элеонорою фон Эппштейн, которая была ее подругою с самого детства. Несмотря на то что императрица жила в Франкфурте, а графиня в своем замке, за три или четыре мили от города, они виделись друг с другом очень часто, тем более что граф Сигисмунд, муж Элеоноры, занимал важный пост при дворе. Вдруг императрица умерла; это случилось ночью двадцать четвертого декабря 1342 года. Император, обожавший свою супругу, почтил ее останки всеми знаками своей глубокой грусти. Императрица, во всем царском украшении, с короною на голове и со скипетром в руке, была перенесена на парадном ложе в капеллу. Придворные, сменяясь через каждые два часа, должны были стоять у дверей капеллы, в которую друг за другом входили все лица, желавшие отдать последний долг покойной государыне. Каждый преклонял колено, целовал руку умершей и удалялся, уступая место другому. Прошло уже двадцать четыре часа со времени кончины императрицы, когда дошла очередь до графа Сигисмунда занять охранный пост у дверей капеллы. Часа через полтора после того, как он занял этот пост, к величайшему его изумлению, вслед за другими посетителями явилась графиня Элеонора. Это изумило графа, потому что никто еще не мог передать его жене печального известия о смерти императрицы. Элеонора, одетая в траурное платье, была бледна, как мертвец. Сигисмунд проводил ее в капеллу и затворил дверь. Граф понимал, что не обязанность этикета, а требование растерзанного сердца привело Элеонору к смертному ложу императрицы, и поэтому не удивлялся, что графиня оставалась в капелле более обыкновенного. Но прошло четверть часа, а графиня между тем все еще не выходила из капеллы. Это встревожило Сигисмунда; он боялся, что Элеонора не в силах будет вынести подавляющей горести. Не смея отворить дверей, потому что это было бы нарушением правил этикета, он наклонился, чтобы посмотреть в замочную скважину. Он страшился мысли, что увидит свою жену без чувств возле покойной ее подруги. Но, к его изумлению, вышло совсем не так. Холодный пот выступил на его челе, он стал бледен, как труп; эта заметная перемена в лице не ускользнула от взоров некоторых придворных, ожидавших своей очереди. «Что случилось?»— спрашивали они графа. «Ничего, — отвечал граф, потирая рукою лоб, — ничего, решительно ничего». Придворные снова занялись разговорами, а Сигисмунд, не доверяя самому себе, в другой раз нагнулся к замочной скважине. Теперь он был убежден, что зрение не обмануло его; он видел, что покойная императрица, с короною на голове и скипетром в руке, сидела на своем ложе и дружески разговаривала с Элеонорою. Сигисмунд сделался еще бледнее, чем прежде.
Почти в ту же минуту графиня вышла из капеллы. Сигисмунд заглянул в отворенную дверь и увидел, что императрица снова неподвижно покоилась на своем смертном ложе. Он подал жене руку и проводил ее до подъезда; в это время он задал ей два-три вопроса, но ему не отвечали; долг призывал его к прежнему посту еще минут на десять. Придворные друг за другом входили в капеллу, и каждый раз граф заглядывал в замочную скважину, но императрица всегда оставалась неподвижною. Пробило два часа, граф уступил свой пост другому и тотчас бросился к императору, который в глубоком отчаянии сидел в своем кабинете.
— Ваше величество, — вскричал граф, — не убивайте себя горестью, но скорее пошлите к императрице вашего доктора — императрица не умерла.
— Что вы говорите, Сигисмунд? — вскричал император.
— Я говорю то, что сейчас видел собственными глазами, ваше величество; я видел, что императрица сидела на своем смертном ложе и разговаривала с графинею фон Эппштейн.
— С какою графинею фон Эппштейн? — спросил император.
— С графинею Элеонорою фон Эппштейн, моею женою.
— Бедный мой друг! — сказал император, покачав головою. — Ваша горесть расстроила ваш рассудок.
— Что вы хотите сказать, ваше величество?
— Графиня фон Эппштейн! Да поможет вам сам Бог перенесть это несчастие!
— Графиня фон Эппштейн? — с беспокойством повторил Сигисмунд.
— Графиня фон Эппштейн умерла нынче утром.
Граф Сигисмунд вскрикнул. Он побежал домой, сел на коня, проскакал по улицам Франкфурта как сумасшедший и через полчаса был в замке Эппштейн.
— Графиня Элеонора! — вскричал он, — графиня Элеонора!
Ему отвечали одними слезами. Он бросился в комнату. Графиня, бледная, одетая в траурное платье, как он видел ее во дворце, лежала на своей постели; капеллан читал молитвы. Графиня умерла еще утром. Гонец, отправленный из замка, не застав графа в его городском доме, явился с печальной новостью к императору. Граф спросил: «Не замечали ли в графине какого-нибудь движения в полночь, когда она скончалась?» «Никакого», — отвечали ему. Потом он спросил капеллана: «Выходили ли вы из комнаты?» «Ни на секунду», — отвечал он. Тогда граф вспомнил, что была рождественская ночь, вспомнил и пророчество Мерлина, что графини фон Эппштейн, которые умрут в эту ночь, умрут только вполовину. Элеонора первая умерла в роковую ночь. Смерть любимой супруги повергла графа в жестокую болезнь; говорят, что графиня, на долю которой досталось преимущество иметь общение с живыми, несколько раз навещала своего больного супруга. Через год после этого Сигисмунд вступил в один монастырь, оставив своему старшему сыну свои титулы и владения.
Покойная графиня, говорили, являлась своему супругу в комнате замка, которая называлась красною. Из этой комнаты потаенная дверь и лестница вели к могильному склепу графов фон Эппштейн. Было предание, что графиня Элеонора являлась в важных случаях жизни старшим из фамилии Эппштейнов до четвертого колена. После того уже не видели графини, но предание сохранялось в замке, и старший из рода Эппштейнов обыкновенно должен был спать в красной комнате. Впрочем, кроме Элеоноры, еще ни одна графиня не умирала в рождественскую ночь.
Можно представить, какое впечатление произвел на Альбину подобный рассказ. Она с жадностью ловила каждое слово из этой легенды и, мечтая, что сама будет называться графинею фон Эппштейн и будет жить в древнем замке, современном Карлу Великому, переносилась в свои любимые средние века, как будто принадлежала в самом деле к той эпохе. Максимилиан, впрочем, чувствовал, что он не выдержит роли, которую разыгрывал в глазах Альбины. К счастью, какое-то дело отозвало его через две недели в замок Эппштейн; он уехал, получив согласие герцога на желанный союз, хотя свадьба была отложена на один год. В этот продолжительный промежуток времени Максимилиан не раз навещал Вену, но все ненадолго, потому что семейные обстоятельства требовали его присутствия в замке. Сначала умерла его мать, потом за подругою своей жизни последовал и старый Родольф.