— Разве эта Ла Вуазен не была судима, приговорена и казнена?
— Да, монсеньер, и весьма поспешно, дабы она не заговорила.
— А я думал, ее подвергли пытке, чтобы развязать язык…
— Так и поступили, монсеньер, но согласно пришедшему из Сен-Жермена приказу короля, ее показания были записаны отдельно от официальных свидетельств, чтобы король мог уничтожить их, без предъявления трибуналу в королевском арсенале. Также поступили и с показаниями Ла Филастр. Допрос Романи и Бертрана был отложен. Наконец, министр Лувуа[9] организовал встречу короля с его отвергнутой любовницей, во время которой последняя перешла от рыданий к встречным обвинениям и держалась весьма высокомерно.
Шевалье д'Эрбле раздраженно махнул рукой.
— Нетрудно представить себе эту беседу, — флегматично заметил он. — Монарх допрашивает свою фаворитку, требуя от нее признания в совершенном преступлении, получает возмущенный отказ и не может добиться даже признаков раскаяния. Обвиняемая начинает рыдать. Вскоре, согласно неминуемой женской тактике, она переворачивает все с ног на голову — переходит в наступление и укоряет своего судью в неверности, как в первопричине ее ложных шагов и преступления. На них ее толкнули ревность, неумеренная страсть, пожирающее пламя любви! Мужчины охотно прощают преступления с подобными мотивами. Людовик, уверивший себя в том, что он бог, и только улыбающийся тем, кто говорит ему это, хотя ему следовало бы смеяться над ними, — такой же человек, как и другие. Могу легко себе вообразить, что он верит этим заявлениям и поглощает такое обожание и низкопоклонство, как нектар. В конце концов, случившееся — всего лишь скандал в гареме. Одна султанша убивает другую, чтобы единолично обладать всеобщим идолом! Это только льстит его гордости. Ибо ваш Юпитер, чьи нахмуренные брови способны потрясти Европу, слабее школьника простодушней посыльного, доверчивей парижского лавочника, когда затрагивают его чувства и щекочут самолюбие. В результате он все прощает, объявляет гордую Атенаис оправданной, и она занимает при дворе еще более твердое и могущественное положение, чем когда-либо.
— Настолько могущественное, — подтвердил Буалорье, — что империя и Соединенные провинции[10] находят вполне естественным советоваться с ней при посредстве послов.
Опытный заговорщик изумленно уставился на говорившего.
— Что вы имеете в виду? — спросил он.
— То, что посланники принца Оранского[11] и венского двора совещались с королевской фавориткой об условиях мира, который вскоре будет подписан.
— Мира! — вздрогнув, повторил господин д'Эрбле. — Мы собираемся подписать мирный договор? Да вы в своем уме, мой бедный Буалорье?
— Мир будет подписан, монсеньер. Уже установлено, что город Нимвеген[12] станет местом встречи полномочных представителей, которые обсудят условия.
— Стойте! А как же Испания, которую я представляю, и которая вошла в коалицию против Людовика XIV только по настоятельным просьбам императора и штатгальтера, — Испания не должна быть информирована о событии подобной важности?
— Об этом еще неизвестно ни в Сен-Жермене, ни в Гааге, ни в Вене. И тем не менее, все достаточно определенно. Голландия готова первой выйти из коалиции. Вильгельм Нассау направил в Париж агента с поручением вручить госпоже де Монтеспан подарок в виде десяти тысяч дукатов, если она убедит его величество не быть суровым к Голландской республике, которая больше всех пострадала от войны и больше всех истощена.
— И как маркиза отреагировала на предложение?
— Она ответила, что сделает все, от нее зависящее, чтобы убедить его величество покинуть оккупированные территории, уступить Маастрихт и компенсировать половину расходов на компанию.
— А император — что он просил и сколько заплатил?
— Он положил к ногам фаворитки годовой доход в десять тысяч флоринов, за что она обещала возвратить Филипсбург.
— А Карл II,[13] мой августейший повелитель, какое он принимает участие в этом дележе? — не без иронии осведомился д'Эрбле.
— Очутившись в изоляции, король Испании будет вынужден принять эти условия и, возможно, уступить Франции Бургундию и другие области, которые…
— Нет нужды уточнять — аппетит приходит во время еды. Решительно, королю Людовику не следовало выбирать своей эмблемой солнце — внешне походящий на это светило краб с распростертыми клешнями подошел бы ему лучше. — С помощью пальцев старый герцог изобразил упомянутое членистоногое, при этом его суставы затрещали. — Как вы узнали обо всем этом? — спросил он, наконец.
— Горничная маркизы, Дезейе, всецело предана нам, она передала отцу Лашезу копии писем, которыми обменивались ее хозяйка и оба посла.
— Да здравствует переписка — оригиналы уходят по почте, но копии остаются.
Последовало молчание, которое вновь нарушил опытный интриган, нахмурив брови и понизив голос:
— Господин де Буалорье, задуманное не должно свершиться. Я родился во Франции, но Испания также стала моей родиной, приютив меня, когда я был беглецом, объявленным вне закона, когда из Бель-Иля меня изгнали огнем и мечом по приказу Людовика XIV. Я не могу позволить, чтобы моя вторая мать была унижена, как ради нее самой, так и в значительной степени ради себя самого. Испания — прежде всего католическая держава, уменьшение ее влияния в европейском сообществе препятствует нашему правому делу. Не забывайте также, что союз Франции с голландскими кальвинистами и германскими лютеранами нанесет страшный удар ордену Иисуса, к которому мы оба принадлежим и главой которого я являюсь. Наш враг — протестантизм. Он приносит с собой дух свободомыслия, который подрывает могущество церкви, основанное на вере огромных масс людей. Долгое время Франция стояла во главе Европы. Если протестантизм укрепится здесь — а это уже произошло в Севеннах — если он распространится и возьмет верх, тогда он создаст мировую империю. Нас будут преследовать, сыны Лойолы,[14] спасаясь, рассеются по свету и с позором исчезнут, найдя убежище в изгнании, подобно Кальвину,[15] в темнице, подобно Лютеру,[16] а то и на погребальном костре, подобно Гусу[17] и Доле.[18]
— Видит Бог, я разделяю ваши мысли и ваши опасения, — заметил курьер, — но что мы можем сделать, дабы предотвратить все это?
Бывший мушкетер улыбнулся одной из тех улыбок, которые околдовывали и одновременно сбивали с толку «Мари Мишон» полстолетия назад.
— Разве я не в авангарде сражения? — отозвался он. — Коль скоро вы известили меня, все в порядке. Кто предупрежден, тот вооружен. Безоружный, я был бы вынужден вести жестокую войну, вооруженный, я буду куда сильнее в своей единственной атаке. Неужели ныне забыто, что я победил Ришелье, великого человека, и одолел Мазарини, великого политика? Правда, в те времена у меня были такие помощники, каких теперь не найти. — Тень мелькнула на челе того, кто достигал самых возвышенных целей в компании трех мушкетеров, когда они во главе с д'Артаньяном строили планы и осуществляли их. — Все же я один смог извлечь из темницы, куда его поместили в интересах государства, брата-близнеца царствующего монарха второго сына Анны Австрийской, кем и заменил на французском троне коронованного любовника Лавальер, Фонтанж и Монтеспан. Предприятие было невероятным, неслыханным, даже, если хотите, безнадежным, но оно бы осуществилось, если только не разбилось бы о честность и благородство этого глупца Фуке! Ну, что ж, он и по сей день искупает свои нелепые великодушие и преданность в замке Пиньероль, а несчастный принц, который подвел меня в критический момент, — свою слабость, пребывая в железной маске, если только он не был убит в какой-нибудь отдаленной крепости. Пускай же гниют заживо те, кто сломались, будучи моими важнейшими орудиями. Поверьте, Буалорье, человеку, выполнявшему столь великие задачи и мерявшемуся силами с такими могущественными противниками нечего опасаться придворной куклы.
Из-за нехватки дыхания бывший революционер и епископ ваннский и вечный интриган прервал рецидив юношеского пыла. После паузы он продолжал более спокойно и неторопливо:
— Несчастная Фонтанж была бы для нас драгоценным орудием, а ее умственное убожество послужило бы лучше, чем разум всего семейства Мортмар.[19] Но нам придется заменить инструмент, вышедший из строя, другим. Мы должны удалить союзницу императора и Вильгельма Нассау. Нам нет нужды унижаться, обращаясь за помощью к преступникам, которые изготовляют яды, и к еще большим негодяям, которые подливают эти яды в питье. — Он произнес это без малейших угрызений совести, ибо не помнил подробностей смерти францисканца от снадобья, принятого им в Фонтенбло, что помогло Арамису стать генералом ордена иезуитов. — Мы победим маркизу ее же собственным оружием, противопоставив ей в сердце короля женщину, чьи чары более обворожительны и опьяняющи. Это существо будет не менее покорным, чем Фонтанж, и станет действовать в наших интересах.
— Отец Лашез и я уже думали об этом, но осуществить подобное не так легко, как можно себе представить. Вспомните: все придворные красавицы, пытавшиеся пленить непостоянного монарха, не смогли управлять им; царствование некоторых, вроде Субиз и Людр, было совсем кратким.
— Поэтому я и не собираюсь искать нашу Цирцею[20] при дворе.
— А где же еще можно найти женщину, способную очаровать короля?
— Еще не знаю, но не беспокойтесь: если я должен найти что-либо, то это обязательно появится.
— Да услышит небо вашу светлость!
— Царь царей откроет уши нижайшему. Если я и не буду услышан, то не из-за недостатка молитв, — промолвил Арамис со своей улыбкой Сфинкса. — А пока что, давайте пообедаем без дурных предчувствий, — беспечно добавил он. — К счастью наш хозяин уже идет сообщить, что обед подан.
Это и в самом деле был Эрмлен, который с множеством поклонов осведомился, желают ли господа обедать в общей столовой.
— А почему бы и нет?
— Потому что другой стол у окна обычно занимают путешественники из нантского экипажа.
— Ну так что же? Хорошая компания нам не помешает, — любезно ответил старый дворянин.
Несколько минут спустя звон колокольчиков, топот копыт и громыхание колес возвестили, что экипаж, задержанный разбойниками, наконец прибыл.
Глава V
НУЖНА КОРОЛЕВА — «С ЛЕВОЙ РУКИ»[21]
Очевидно, пассажиры экипажа изрядно проголодались, ибо они почти сразу же направились в столовую. Последним туда вошел молодой дворянин, так как он задержался в кухне, чтобы смочить свои раны простейшим лекарством в виде воды с солью, которое, вполне возможно, обладало столь же целебными свойствами, как и знаменитый бальзам, полученный госпожой д'Артаньян от цыганки. Окинув комнату взглядом, Жоэль заметил господина д'Эрбле, уже приступившего к супу.
— Сударь, — спросил юноша подойдя к нему, — не будете ли вы любезны сообщить мне, когда я смогу повидать мадемуазель дю Трамбле?
— В настоящий момент дама отдыхает, — ответил шевалье, — но я имею все основания полагать, что вскоре она сможет возобновить путешествие.
— Я вам искренне благодарен, — продолжал молодой человек. — Позвольте мне принести вам извинения за… за… — он запнулся, — за дурную мысль мелькнувшую у меня в голове.
Герцог улыбнулся мягкой и дружеской улыбкой.
— Вы, разумеется, подумали, что я бежал с вашей прелестной попутчицей.
Жоэль опустил взгляд, а старый дворянин продолжал, качая головой.
— Ах, молодость — мать всех глупостей! Ведь вам достаточно было только посмотреть на мои седые волосы, чтобы убедиться, насколько нелепо такое предположение.
— Сказать вернее — глупо и гнусно! — воскликнул наш герой, покраснев от стыда. — Поэтому вы и видите меня в таком смущении, которое я не в силах выразить словами. Мне может послужить извинением лишь то, что я всю жизнь провел в глухой деревне.
Старик ласково похлопал его по плечу с видом подлинного епископа.
— Охотно прощаю вас. Обедайте спокойно и не грешите больше, плохо думая о ближнем.
— Обедать? Я и думать не мог об этом, имея такую тяжесть на сердце.
Но, по-видимому, тяжесть внезапно исчезла, так как молодой человек присоединился к своим компаньонам, уже приступившим к обеду четверть часа назад, и стал быстро наверстывать упущенное.
Буалорье обратил на это внимание своего друга.
— Да, у него отличный аппетит — совсем, как у моего бедного Портоса! — Затем, словно желая отогнать нахлынувшие воспоминания, шевалье д'Эрбле, повысив голос, обратился к молодому бретонцу, поглощавшему пирог с кроликом:
— Мой юный друг, не хотели бы вы рассказать нам о происшествии, во время которого вы были ранены и которое явилось причиной обморока молодой дамы?
— С удовольствием.
И Жоэль поведал о том, как экипаж был остановлен полковником королевских мародеров и его отрядом, причем о своем поведении он говорил со сдержанностью, заслужившей одобрение слушателей.
Когда он кончил, господин де Буалорье склонился к своему соседу и спросил:
— Вам не кажется, что этот молодой человек выражает свои мысли куда более изысканно, нежели крестьяне, чью одежду он носит?
— В самом деле, — ответил герцог. — По-видимому, он сельский дворянин из Бретани — младший сын в семействе, отправившийся искать счастья в столице, причем на мой взгляд с немалой надеждой на успех. Он красив, хладнокровен, сдержан, обладает хорошо подвешенным языком.
— Отлично сложен и…
— Сложен он так, что может останавливать мизинцем мельничные жернова или словно титан, взваливать на плечи валуны.
Тень прошла по лицу Арамиса: опершись локтем на стол и положив подбородок па руку, он глубоко задумался. Вид молодого силача, сравнения, которые он только что привел, вновь, как и недавно, вызвали перед его глазами образ Портоса. Не того Портоса, которого видел гибнущим, пытавшимся удержать огромную скалу в пещере Локмариа после взрыва, происшедшего, когда он бросил бочонок с порохом под ноги преследователям, — не поверженного гиганта, а Портоса счастливых дней их братства по оружию. Портоса, рослого мушкетера, деятельного, хвастливого, великолепного в его мундире и шитой золотом перевязи, сверкавшей на солнце. Портоса, грозы женщин, ухаживавшего за миледи, чтобы пробудить ревность прокурорши, впоследствии вышедшей за него замуж и вручившей ему состояние только что оплаканного супруга. Портоса, отважного бойца, чья сила позволяла ему превращать в кольцо железный брус. Наконец Портоса, постаревшего, но все еще могучего, который за королевским столом вызвал восхищение короля и придворных, быстро расправившись с филе из барашка, фазанами и кабаньей головой.
Но бесстрашный и простодушный Портос, честный, веселый непобедимый, бескорыстный, всегда готовый пожертвовать жизнью ради других, словно небо для этого одарило его силой и богатством, верный девизу четырех мушкетеров, пал раздавленный колоссальной скалой на бретонском берегу, где бриз, веющий с соленого океана, теперь колышет вереск над его костями.
Остаток обеда оба дворянина провели в молчании, ибо Арамис погрузился в раздумье, а Буалорье не хотел ему мешать. За другим столом, где с жадностью поглощали пищу, было куда более шумно. Веселье продолжалось бы дольше, если бы не появился Пакдрю и не произнес традиционную фразу «По местам, господа», которую железнодорожные кондукторы используют на станциях и поныне к радости хозяев и огорчению проголодавшихся путешественников.
— Запрягайте лошадей, — приказал хозяину старый герцог, обратившись затем к Буалорье: — По-моему, нам пора отправляться. Надеюсь, вы займете место в моей карете?
Его друг принял приглашение. В этот момент на пороге появился Базен.
— Мадемуазель дю Трамбле желает засвидетельствовать свое почтение шевалье, — объявил он.