Почему он назвал себя хранителем сокровищ, было неясно. Возможно, для важности.
Девушка отчаянно упиралась, но все же маленький самаркандец дотащил ее до середины михманханы.
— Я боюсь,— послышался плачущий голосок из-под конской волосяной сетки.
— Тсс! — зашипел на нее Ишикоч.— Садись и отвечай на вопросы.
Он бережно подтолкнул девушку, и она опустилась на колени перед стоявшим посреди комнаты сандалом. Тут полы паранджи распахнулись, и высунулась тоненькая ручка. Неправдоподобно белые пальцы проворно сгребли в горсточку черный с серебристой поволокой изюм и миндаль с блюдечка и исчезли под паранджой. И сейчас же рука выскочила снова, пальцы схватили кусок пухлой золотистой лепешки и снова исчезли. Послышались громкое чавканье и стон удовлетворения. И пока все в изумлении смотрели, белая рука быстро-быстро подбирала изюм, куски лепешки, конфеты, треугольные пирожки, и все это с поразительной быстротой исчезло с подноса, стоящего на хантахте — маленьком столике.
— Стыдись, звереныш! — проворчал Ишикоч.— Здесь почтенный Мирза Джалал Файзов. Здесь люди, заслуживающие уважения!
Утонченный, воспитанный Мирза Джалал терпеть не мог грубости и грубых людей. Его всегда коробили грубые слова привратника. И сейчас он не удержался, чтобы не осадить Ишикоча.
— Самое крикливое из животных — ишак. Поймите, она умирает с голоду.
Они давно не видели, чтобы ели с такой откровенной жадностью. А девушка ела все подряд, без всякого разбора, и, казалось, могла съесть во много раз больше. Для удобства она даже откинула чачван.
Они не нарушали теперь молчания уже не потому, что хотели, чтобы девушка без помех утолила голод, а ошеломленные тем, что так жадно могла насыщаться, да, да, не есть, а именно по-звериному насыщаться «небесная пери» — такое сравнение возникло сразу же в их мыслях, когда волосяная сетка вместе с паранджой упала на плечи и они увидели ее лицо, белорозовость которого выступала особенно ослепительно в обрамлении золотых волос и темных бровей. И прелесть этого девичьего, еще совсем детского лица нисколько не умалялась судорожным движением губ и челюстей, все еще неутомимо пережевывающих куски. Но белые зубки, которые восточный поэт обязательно уподобил бы бахрейскому жемчугу, с самым непоэтичным хрустом разгрызали баранью косточку. Наконец, молчание прервал Микаил-ага:
— Ясно!
Золотокудрая пери замерла, взглянула на домуллу и мучительно покраснела. Она вскочила и кинулась со счастливым смехом, похожим на рыдание, к Микаилу-ага. Она уткнулась в его гимнастерку и, захлебываясь слезами, причитала:
— Комиссар! Комиссар!
— Ты?.. Моника? Невероятно! Бедная девочка! — изумился Микаил-ага. Его лицо странно подергивалось. Он осторожно поглаживал копну золотистых волос и, сурово морща лоб, глазами приказывал собеседникам помолчать. Но они и без того понимали, что слова сейчас неуместны.
Величественный, сосредоточенный высился над опустошенным дастарханом Мирза Джалал. Он молча вертел в руке пустую пиалу и с нескрываемым удивлением смотрел на своего привратника. Удивляться было чему. Лицо самаркандца побагровело. Обычно гладкое, набрякшее, сейчас оно покрылось тысячей морщинок, разбегавшихся от дрожащих губ и бородки вверх по щекам. Все: и чалма, и лицо, и подбородок, и плечи, и руки — судорожно дергалось. Округлившиеся глаза, уставившиеся на девушку, и, показалось это или нет Мирза Джалалу, заволоклись слезами. С Молиаром творилось нечто непонятное. Поймав на себе недоумевающий взгляд Мирза Джалала, маленький самаркандец весь сжался и воскликнул хрипло: «Боже правый!», согнулся, спрятал лицо и ползком-ползком, все еще содрогаясь, быстро пробрался по паласу к двери и устроился на пороге. Он то заглядывал, приоткрыв двери, в сени, то снова оборачивался в глубь михманханы, и тогда всего его начинали сводить самые неправдоподобные корчи.
— Бедная ты моя! — проговорил Миканл-ага.— Что же они с тобой сделали?
Он осторожно усадил все еще повторявшую, точно во сне, «Комиссар, комиссар!» девушку и налил ей чаю. Она отбросила пряди волос со лба и обвела михманхану взглядом. И все увидели, что глаза у нее темные, бездонные, глаза затравленного зверька, глаза безумно напуганного существа. Первые слова, темные, непонятные, и были словами невменяемой:
— Тьма... Он приходил... скорпион... Тюльпан распустившийся в пятнах... Мыши! Сердце покрыто язвами от жала скорпиона... От жала! Тьма... Я не пойду в тьму! Там змеи! Убейте меня здесь... Не пойду!!! Спаси меня, комиссар!
— Ай-ай, как кричит пери! Боже правый! Не кричи, пери! Пей чай, пери. Боже правый! Успокаивает сердце чай.
Удивительно тягучий тон, которым издалека, от порога, начал успокаивать Монику Ишикоч, погасил огоньки безумия в ее глазах. Она вдруг засмеялась:
— А кукла цела... Мне мама говорила: кукла жива. Тетушка Зухра сказала: «Нельзя дать тебе куклу, ты прокаженная. Ты сделаешь куклу прокаженной». И не дала... куклу... в хлев...
И девушка заплакала. Ишикоч не выдержал:
— Хватит, пери! Боже правый! Покажи руки!
Он, все еще дрожа, быстро подбежал к дастархану.
Ничего не понимая, девушка подняла ладони и протянула их перед собой.
— Враки! Боже правый! — бормотал Ишпкоч. — Никакая ты не прокаженная. Не бывают такие руки у прокаженных. Не можешь ты быть прокаженной! Сколько на веку своем виделкаженных! Посмотрите на ее руки, посмотрите на ее лицо. Разве такие руки, такие щечки у прокаженных?..
— Хватит о прокаженных,— не выдержал Микаил-ага.— Что с вами, Ишикоч?
— Это с ним бывает. Накурится — и бывает. Успокойтесь, Ишикоч. Давайте решать, что делать.— Слова Мирза Джалала сразу же вернули всех к действительности. Он решительно приказал Ишикочу прекратить болтовню, идти седлать лошадей.
— Надо достать лошадь и для нее!
— Боже правый! Конечно, достанем!
— Нас так просто не выпустят,— спокойно предостерег Микаил-ага. — Здесь, в ишанском подворье, все боятся его святейшества Зухура. Дрожат. Насчет лошадей позаботьтесь, Ишикоч, поосторожней, поаккуратней. И возьмите себя, наконец, в руки. Чтобы никто не узнал. Поедем, когда стемнеет.
— Куда поедем? — обрадовалась девушка.— Уедем, уедем... Меня больше не запрут в хлеву.
— Нет, конечно. Здесь, в этом логове, оставаться тебе нельзя. Но сейчас беги домой, накинь на голову паранджу, притаись и жди, никому на глаза не показывайся. Вечером за тобой приедет Ишикоч.
— Приеду, боже правый, приеду... Конечно, приеду.— Он забегал то с одной стороны, то с другой. И все старался заглянуть в лицо девушке, бормоча: «Бывает же такое! Боже правый!»
Но девушка ни за что не хотела идти домой. Она плакала, она говорила, что ее опять будут мучить, что она лучше умрет, что тетушка Зухра не любит ее, ругает «желтоносой», а отца нет дома, уехал в горы, а если прознает что-нибудь ишан, она пропала.
Тут вся физиономия самаркандца сморщилась в печеное яблоко. Из горла его вырывались звуки, которые при желании могли сойти и за смех и за рыдание.
— Хи... у нашей принцессы тут сколько хочешь друзей. Монику не забывали, когда ишан Зухур ее в хлев-то запрятал... Приходили и девушки-подружки и джигиты к окошечку. И по ночам разговаривали, и пищу носили. Один тут Юнус-кары — юноша — даже стихи сочинил о девушке с золотыми волосами. Пел ей вместо того, чтобы помочь. Боже мой, три года в хлеву. Бедняжка!
— Что же они все... и этот поэт,— рассердился домулла.— Что ж они не могли ее освободить? Чего ж они смотрели?
— Трусы! Они боялись. Ишана Зухура боялись. Трусы! Пролазы боялись. Боже мой! Если бы только знать! Тут все больше черта проказы боятся.
— Привезли-бы врача из Самарканда.
— Невежды! Откуда они знают. Они все тут под Зухуром ходят. Проклятый ишан Зухур ни тут и священник, и помещик, и ростовщик, и отец родной. Боже правый, бедная девочка, в мраке, грязи... И эти ржавые железки. Ручки! Смотрите на ее ручки! Все в шрамах.
— Нас всех всвоих лапах держат,— выпалила просунувшаяся в приоткрытую дверь голова.
— Это еще что за явление? — встревоженно воскликнул Мирза Джалал.
Голова в посеревшей от времени чалме на минуту словно застряла у притолоки и двинулась внутрь. Оказалось, что она принадлежит упитанному юноше в бедняцком халате и кавушах на босу ногу.
— Можно войти?
— Так это и естьтот поэт Юнус-кары,— усмехнулся Ишикоч.— Про него в Чуян-тепа все знают. Он по вечерам читает старикам коран, а по ночам поет газели и масневи о Девушке с Золотыми Волосами. Это он по ночам ходил к хлеву. Ох!
— Мы помогаем Монике-ой,— борясь с застенчивостью, забормотал юноша.— Мы хотим увезти Монику-ой в Самарканд. Мы три раза ломали дверь и помогали убежать Монике-ой. Только ничего не вышло. Моника-ой прокаженная. Ее обратно сажали в хлев, а нас камчой, камчой! Кулаки у ишанских мюридов — камень.
— Уйди, Юнус,— вдруг сердито сказала девушка из-под чачвана: едва появился юноша, она закрыла лицо.— Уходи! Не позорься. Я просила, плакала, привези доктора, а... а... ты не смог...
Из-под чачвана послышалось сдавленное рыдание.
— Мы... мы... — заикался Юнус-кары. — Мы... хотели... Только все боятся. У нас все боятся. Ябоялся: увезут ее совсем. Сестру ее Ульсун-ой увезли. Я опасался. Есть такая больница, для... для прокаженных. Опасался: совсем не увижу, не услышу. Тут хоть в хлеву, а она, Моннка-ой, здесь, с нами.
Он даже всхлипнул и жалобно обвел глазами присутствующих.
— Уйди, Юнус. Несчастный ты, слабый! Ничем ты не поможешь. Уйди! Увидят тебя здесь — изобьют.
Маленький самаркандец уже успокоился; Но лицо его оставалось красным, напряженным, и морщины так еще и не разгладил иеь.
— Боже правый! Бывают же на свете такие тупицы!
— Правильно, Юнус, уходи,— проговорил домулла.— Мы поможем девушке... Э... э... минуточку! Постой! У тебя друзья тут есть?
— Друзья? Какие друзья?
— Ну, молодежь, комсомольцы. Да ты сам комсомолец?
— Есть. Приезжал из Пенджикента один... Сказал — вы комсомол. Ячейку нужно ор... организовать. Поговорил и уехал. Больше не приезжал. У нас хотят школу открыть.
— Вот что, друг Юнус, собери-ка джигитов. Где тут у вас можно собрать народ? После заката солнца собери. А мы придем и поговорим.
— Хорошо.
— А сейчас беги. И чтоб тебя ишанские люди не видели. Да еще вызнай, кто вчера и сегодня в Чуян-тепа приехал? И кто они такие? Хорошо?
Джигит ушел, жалобно поглядывая на Монику-ой, но она даже не приоткрыла лица.
— Нельзя ему ничего делать...— сказала она.— Они его вот как били. А товарищ Комсомол не поможет. Товарищ Комсомол далеко... в Самарканде. Вы поможете! Товарищ комиссар поможет.— И она вдруг почти закричала: — Комиссар! Комиссар! Не оставляйте меня.
— Не отдадим! — ласково твердил домулла.— Мы затем и приехали сюда, чтобы помочь тебе.
Оставаться в доме ишана Зухура было нельзя, ее надо было спрятать. Пришлось девушке надеть паранджу, закрыть лицо чачваном и уйти. Пошел проводить ее Ишикоч. Он семенил, забегая то с одного бока, то с другого, и всем своим заботливым видом показывал, что в обиду ее не даст. Он тут же вернулся.
— Все хорошо. Она змейкой скользнула через ворота. Никто и не заметил. Но, боже правый, бывает же такое!
— Их высочество принцессу мы нашли,— сказал Мирза Джалал.— Председатель-раис — раб и слуга ишана Зухура. Помогать нам он не посмеет. Где сейчас Одноглазый со своими разбойниками, мы не знаем, где Кумырбек — тоже не знаем, а здесь готовятся плохие дела. Хорошо, если следователь приедет из Самарканда сегодня. А если не приедет? И что он сделает один?
— И из Пенджикента никого нет. Да и вручил ли Турабджан Рыболов записку?
— А мы. Мы, боже мой, никого не подпустим к ней. Мы... Я… Да они не посмеют,— храбрился Ишикоч.— И потом у следователя есть милиционеры.
— А вы откуда знаете?
— Знаю. Приезжие базарчи сказали. Следователь остановился в Джумбазаре. Отдыхает. Лошадей кормит. И в михманхане ишаиа Зухура говорили про следователя. Сказали про него: человек назойливый. Молодой. Любит копать. Из образованных. И коммунист. Твердый.
— Следователь — это хорошо. Но когда он приедет? Завтра? А ишанской своре важно протянуть время. Они и нас сюда завели. Пловом закармливают, чтобы мы ничего не видели, — сказал Микаил-ага.
— Нет... Сейчас я пойду. Найду для нее лошадь,— волновался Ишикоч, — посадим Монику верхом и уедем. Боже правый, ждать нельзя. Такие мерзавцы. Они на все способны. Ее нельзя так оставить, понимаете, нельзя.
Лицо Ишикоча снова все сморщилось, казалось, он вот-вот расплачется.
— Нельзя,— сказал домулла.— Мы и до околицы не доедем. Ишанские прислужники тут за каждым дувалом.
— Идите, Ишикоч, походите,— распорядился Мирза Джа-лал. — Понюхайте, чем пахнет. Нюх у вас что надо.
Когда Ишикоч ушел, Мирза Джалал подложил под локоть Подушку и задумался.
— Нет ничего хуже ожидания.
Человек с собачьим лицом не появлялся. Чай остыл.
— Ишикоч — чугунный кувшинчик в костре. Что-то с ним непонятное. Увидел девушку и раскипятился.
— Такой припадок. И совсем не вовремя. Я очень испугался за него.
— Вы ее вроде знаете? — осторожно поинтересовался Мирза Джалал. — И девушка вас знает.
— Дела давнишние. Удивительно. Восемь лет прошло, она на лицо почти не изменилась. Тогда... Она была совсем малышка. Я увидел ее в Кермине, в бекском замке, в сарбазской казарме. Мы подводили итоги Бухарской операции. После штурма Бухары соединениями Красной Армии под командой Михаила Васильевича Фрунзе революционное восстание трудящихся поднялось во всем эмирате. Сам эмир с обозом и гаремом попросту сбежал из Бухары. Его телохранители-афганцы под Кермине наскочили на красноармейцев и показали тыл. После первой пулеметной очереди на полном карьере удрали через железнодорожную насыпь вместе с его высочеством Сеидом Алимханом. Все арбы, штук двести, застряли на переезде. Ящики с золотом, оружие, жены из гарема, тюки с одеждой, корзины с фруктами, инкрустированные кальяны, эмирские потомки, мешки с рисом и морковкой, красавицы одалиски, все бренчащие от ожерелий и тенег, пулеметные ленты, винтовки, собаки, ловчие соколы, бачи — мальчики с подкрашенными глазами, — все, батенька вы мой, так и застряло на рельсах. С одной стороны бронепоезд вслед улепетывающим сарбазам из орудий палит, с другой — наши эскадроны на рысях лавой катятся, арбы в кюветы переворачивают. С третьей стороны бухарские добровольцы из винтовок «в божий свет палят, как в копеечку».
Стрельба, грохот, вопли, стоны, треск пулеметов.
Базар!
Не знаю, как тут шальными пулями не уложили эмирских прелестниц, но, поверьте, они в этом ералаше умудрялись кокетничать и делать глазки. Инстинкт самосохранения, что ли.
Едва супруг и деспот господин эмир их бросил на произвол судьбы, гаремные дамы разбежались по Кермине и его окрестностям.
Помогли им паранджи — кто там разглядит, кто прячется под конской сеткой. Но в иных случаях паранджа подводила. Кермине — городишко бедный, и появление женщины в шелках и бархате вызывало подозрение.
Таких особ задерживали.
Произошли и казусы... но вообще бойцы держались в массе отлично — революционное сознание, понимание долга! Но нашлись и неустойчивые. Что ж поделать? Двух-трех жен эмира, скажем, обидели. Несколько бойцов попали под трибунал. Командование отнеслось строго. С места в карьер отправило любезников в бой, малость охладиться.
Командование приняло меры, чтобы подобное не повторялось. Но ничего больше не потребовалось. Гарем эмира Сеида Алимхана перестал существовать в одночасье.
Многие женщины уехали в свои кишлаки. Часть нашла прибежище в Кермине. Другие вернулись в Бухару. Да, откровенно говоря, больше этот вопрос командование Красной Армии и не интересовал.