Они действительно устали. Кони действительно вымотались... Да и переправа через ледяной Зарафшан просто была опаспой. А плов и все прочее в доме Шо Мансура готовили на славу.
И они остались.
— Пока наш «Боже правый» не придет, все равно ничего не решим, — заметил домулла.
Микаил-ага сам себя успокаивал, но досада на задержку все росла. Он нетерпеливо поглядывал на дверь и почти не слушал тихий спор, который вели хозяин и Мирза Джалал. Шо Мансур все надоедал:
— И что вам до той девушки? И взаправду она дочка эмира?
— Говорят.
— Что ж, у эмира сыновей нет?
— Нам неизвестно.
— Почему же у эмира нет сыновей?
— По заказу сына не сделаешь,— с несвойственной ему резкостью ответил Мирза Джалал,— даже если ты могущественный тиран, держащий в руках жизни миллионов душ.
Мирза Джалал Файзов явно сердился, а в гневе, говорят, он был несдержан. Домулла поспешил утихомирить страсти.
— А что вас, достопочтенный, так беспокоит девушка? — Вопрос относился к хозяину, и тот не замедлил ответить:
— Да мы просто... Да все же девица царской крови, благородного происхождения. Из династии мангытов, так сказать. Из белой кости.
— Удивительно, почтенный, сами вы из трудового рабочего племени, а пресмыкаетесь даже перед именами царей, шахов, эмиров? Что, ежели в свое время заменили бы, к примеру говоря, на бухарском троне эмира обезьяной? Народ бы и не заметил. А? И ничего бы не изменилось. Пользы от обезьяны столько же, а расходов на нее было бы поменьше.
— Но, — с испугом проговорил хозяин, — повелитель был и остается наместником аллаха.
— Намотай, дядюшка дорогой, на голову обезьяне чалму и...— захохотал вдруг Мирза Джалал. Хохотал он долго, закашлялся, лишь тогда смог продолжать: — Отличный бы правоверный шах получился. Обезьяна — она веселая. Незлобивая. А вот эмир — из царского рода, жестокого, коварного, злобного. От его поступков не очень-то развеселишься... На! Смотри!
Резким движением он скинул с плеч камзол и закатал на спине куннак. Даже видавший виды хозяин михманханы, а что уж говорить про домуллу, ужаснулись. Вся спина была покрыта рядами продолговатых, толщиной в большой палец, бугров. Сине-фиолетовые, они чередовались с ровно уложенными плетью палача белыми валиками омертвевшей кожи. От вида их муть поднималась к сердцу. Вся кожа, мускулы от основания шеи до поясницы представляли зрелище оголенного зарубцевавшегося мяса. И в первое мгновение до сознания не доходило, что все эти рубцы, ныне уже зажившие, не кровоточат, не саднят, не нарывают, не обжигают болью...
Прервал молчание сам Мирза Джалал. Он оправил куйнак, криво усмехнулся и проговорил:
— Жаль, свою спину не увидишь. Спины друзей я видел. Да, об аромате духов судят по запаху, не правда ли, достопочтенный дядюшка, а не по речам продавца. Ну, теперь вы убедились, что такое эмир из рода человеческого...
— М-да, оставить на память подобный букет розовых бутонов.
Воспоминания взволновали Мирза Джалала. Он резко поднялся и вышел в соседнюю комнату. Все помрачнели. Изувеченная, покрытая рубцами спина стояла перед глазами. Сидели, опустив глаза и не произнося ни слова.
Почти тотчас в мнхманхану неслышно вошел новый гость. Держался он с исключительной скромностью и, войдя, пробрался к паласу и присел у самого краешка, где обычно сидят приживальщики и старые слуги.
— Что ж, зобы у вас опустели? — сказал неожиданно вновь пришедший. — Что это словесный дар иссяк, а?
Домуллу словно горячим обдало от этого грубого голоса. Он вздрогнул. Что до хозяина дома Шо Мансура, то он просто онемел и никак не мог даже выговорить подобающие слова приветствия.
Новый же гость бесцеремонно придвинул к себе початое блюдо с пловом и, выдохнув «бисмилло», запустил пальцы в рис и принялся есть.
Из окон михманханы на палас и кошмы падали полосы послеполуденного света. Со двора доносился хруст клевера на зубах лошадей. Далеко в недрах долины шумел Зарафшан.
«А я его знаю... — старался припомнить домулла. — Надо вспомнить. Это чрезвычайно важно и... неприятно».
Только теперь он почувствовал, что день совсем уж не такой мирный, спокойный. Что тихие звуки, доносящиеся со двора в михманхану, где подано такое прекрасное угощение, чередуются с тревожными шумами и голосами. Заржала сердито лошадь. По камням улицы застучало множество копыт. Задребезжало стекло в оконной раме, заскрипела лестница, свет загородила чья-то бородатая физиономия, и голос спросил:
— Вы здесь, бек?
Не отрываясь от блюда, гость что-то проурчал и мотнул утвердительно головой.
И тут по манере мотать головой и по жадности, с какой гость ел, домулла наконец вспомнил... нищего, которого он накормил в станционной чайхане.
Теперь оставалось дождаться, когда тот повернется к нему правой щекой: правый глаз нищего, того нищего, закрыт бельмом.
Снова топот копыт донесся со двора. В михманхану вошли четыре усача с неприветливыми лицами, грузные, неуклюжие от многих напяленных на них халатов. В ответ на робкое приглашение хозяина все они уселись к дастархану, нимало не поинтересовавшись присутствием домуллы.
«Грубы, невежливы, — подумал с тоской домулла. — Ясно, кто такие. Они люди войны. У пророка сказано: «Будьте вежливы с гостеприимными, однако не на войне».
У Шо Мансура дрожали руки, когда он придвигал к усатым другое блюдо с пловом. Первый гость, «нищий», как все еще мысленно его называл домулла, пригласительно зарычал на своих спутников, когда они потянулись к его блюду. Он все еще ел жадно и, видимо, никак не мог насытиться. Про таких говорят: ест по-собачьи, смотрит по-волчьи.
Все ели торопливо, громко чавкая. Домулла оставался мрачнее тучи, но внешне держался спокойно, по обыкновению. Он медленно переводил глаза с перекрещенных под чапанами пулеметных лент, с кобуры на шпоры на сапогах, и его поджатые губы говорили: понятно, все понятно.
Домулла волновался не из-за того, что попали так глупо впросак. Его бесила беспомощность. Вот так и обрываются все нити.
«Нищий» ел все медленнее. Он повернулся лицом к домулле. Сомнений не оставалось. Он — тот самый одноглазый «нищий», или дервиш, который один «усидел» в чайхане на станции целую глиняную миску жареной баранины, макарон, моркови. Вот кого он тогда накормил и привечал у себя за дастарханом! Ничего себе.
Белые шрамы на щеке покраснели, посинели, сделались фиолетовыми по мере того, как росло удивление и разочарование «нищего». Зрачок единственного глаза бегал меж веками.
Обтерев сальные ладони о голенища своих дорогих хромовых сапог. — вот почему его не сразу узнал домулла — сапог тогда тоже не было. — дервиш демонстративно позевнул и сказал:
— Все! Эй вы, кому я говорю. Все! Хватит. Читайте фатиху!
Неохотно «усатые» отодвинули блюдо, вытерли ладони о голенища сапог и пробормотали благодарность аллаху за пищу.
— Хватит жратвы, — сказал дервиш и начальнически огляделся, — разговаривать буду!
Дервиш поглядел на до муллу и сказал:
— А разговаривать хочу с тобой. Или тебе неохота? Ничего, захочешь, потому что знаешь, кто я. Не знаешь? Ну и ладно. А я такой. Хотел, насладившись пищей, насладиться зрелищем «кок-бури». Вот одного безбожного идолопоклонника уруса сейчас по рукам-ногам свяжем и вместо козла на дворе этого дурака-кожемяки и разыграем. Нравятся, а? А теперь, вижу, у меня с развлечением-наслаждением ничегоо не выходит. Постой-постой, не радуйся раньше времени... Ты чего здесь, в Афтобруи, урус-домулла, делаешь? Все из мусульман колхозников делаешь? Безбожников делаешь? А? Говори!
— А мне говорить с тобой не о чем, — сказал тихо домулла.
Больше всех удивилсяя «нищий». Он обратился к своим «усачам»:
— Видали петушка? А его можно и поджарить. Какие слова говорит! И все потому, что вы в вашем Кухистане все — бабы и нюни. Вот в нашей Фергане мы с такими не разговаривали. Бац — и готово. Ты, значит, не боишься? — снова повернулся он к домулле. — Напрасно. Я еще не решил, что с тобой делать.
— А меня твое решение не интересует, — сказал домулла.— Не знаю, кто ты, но нечего тут хорохориться, над людьми изголяться.
— Смотри! И впрямь домулла. Так говорит! Красиво говорит! Но ты меня, домулла-урус, послушай. И вы, эй, мужланы, послушайте. Я говорить буду, а вы все слушайте. Жил один, ну, барс, а еще жил жук. Один заяц убегал от барса и прибежал к жуку. И просит: заступись, а то меня барс задерет. Жук и скажи барсу, когда он прибежал: «Не трогай зайца, он мой гость». Барс посмеялся, жука поддел лапой и так, что отбросил его за две версты, а зайца взял и слопал. Обиделся жук. Нарушил-де барс обычай гостеприимства, и задумал месть. Тут пришла судьба барсу заболеть, а тот жук табибом был. Вот приказал жука позвать. А жук знал, зачем его барс зовет. Скатал из навоза шарик, пилюлей по-вашему называется, и понес барсу. Поклонился и сказал: «Болезнь твоя вылечится от моих пилюль». И дал ему проглотить навоз. Барс проглотил и подох. Что такое царь зверей и что такое жук? А вот видишь, что получилось.
— Вижу, ты вырос в невежестве, — сказал сурово домулла. — Только о навозе и говоришь. Давай начистоту. Чего тебе от нас надо? У тебя свои дела — у нас свои.
— Хоть ты и домулла, а ничего не понял. А?
Он протянул над дастарханом руки, прочитал фатиху и встал. Домулла весь напрягся, сердце сжалось. Шо Мансур тоже встал и сделал шаг, чтобы загородить «нищему» дорогу.
Одноглазый тогда зычно воскликнул:
— Обычай!
Помолчал и заговорил:
— Слушай, урус! Я был твоим гостем. Я был в лохмотьях и грязи. Ты не погнушался посадить меня рядом с собой. Накормил меня, когда я был голоден. Да. Я был твоим гостем, урус!
Тяжело сопя, он ушел. За ним выбежали «усатые». Тишина вечера наполнилась стуком копыт.
На пороге соседней комнаты стоял строгий, невозмутимый Мирза Джалал. Откинув полу халата, он засовывал в кобуру маузер.
— Какое великодушие! — восхитился Шо Мансур.
Насупившись, Мирза Джалал проговорил:
— Проклятый добр потому, что устал от зла.
— Ему невыгоден шум, — проговорил домулла. — Он занят одним — ищет девушку, и времена не те. Знает, что ему несдобровать, если нападет на нас. Пенджикент-то вон — напротив. А иначе разве он вспомнил бы о благородном обычае?
«Похож на языческого идола, — думал домулла, невольно прижав руку к груди. Сердце все еще ныло. — Надо быть превосходным физиономистом, если хочешь прочесть что-нибудь под маской непроницаемости у нашего Мирза Джалала».
А Мирза Джалал смотрел в окно и медленно говорил:
— Так... Проклятый уехал. Псы его уехали. На дворе никого. Но они могут вернуться. Так-то, мой дядюшка, уважаемый Шо Мансур. Прикажите седлать коней. И минуты здесь нельзя оставаться. Возблагодарим бога. Они не тронули наших коней. Умоляю, Не подходите к окну.
Но домулла вскочил, подбежал к окну и распахнул его створки. Он высунулся наружу и, казалось, сейчас выскочит во двор прямо со второго этажа.
— Прошу вас! Не стойте там. Они могут стрелять, — сказал дрожащим, прерывающимся голосом Шо Мансур. Он бессильно упал на подстилку и картинно заломил руки. — Иншалла! Вы избавились от гибели. Этот сатана не выпустил из рук живым ни одного уруса.
Не обращая на него внимания, домулла спросил у Мирза Джа-лала:
— Что нам делать?
— Почтительно напомню. Только что я сказал...
— А-а! Уехать! Сейчас? Из Афтобруи?.. Сейчас-сейчас?.. Нервно он повернулся на стук двери. Семеня короткими ножками, тревожно оглядываясь, прокрался Ишикоч.
— Бог мой! Он ничего не сделал? — Маленький самаркандец бросился в неудержимом порыве к домулле и, схватив его за руку, припал к ней щекой.
— К чертям старорежимные шуточки! Где вас носит? — Домулла вырвал руку и встряхнул маленького самаркандца, у которого глаза предательски блестели. — Ну, где она?
— Домулла Микаил-ага... — Толстые губы Ишикоча выплясывали дикий танец, и он никак не мог начать говорить. Домулла с отчаянием воскликнул:
— Где же она? Девушка?
Давясь и сопя, Ишикоч передал, что ему «повелел его превосходительство, сам господин жизни и смерти Одноглазый».
— Он сказал... он приказал... Он не догадался, что я ваш человек. Иначе он,— и самаркандец ребром провел себе по горлу,— он приказал: «Пойди в михманхану этого ублюдка председателя. Там сидит хозяин угощения — спесивый урус-домулла, у которого и борода толком еще не растет. Скажи ему мое слово: «Пусть берет ноги в руки, и чтобы духом его не пахло в Афтобруи. Нам вдвоем тесно в Афтобруи. Нам дышать одним воздухом не пристало. И пусть у рус помнит, если он, то есть вы, Микаил-ага, попадется на дороге его превосходительству, то путь ваш жизненный прервется жалким образом». Да, товарищ Микаил-ага, у костлявой людоедки вместительная утроба! Кони уже сыты, кони уже заседланы.
— Я уложил хурджуны, — важно поднимаясь, сказал Мирза Джалал.
— Подождите... — прервал домулла и накинулся на самаркандца: — Что вы узнали о девушке?
— Боже правый! Бедная девочка! И этот разбойник, — он понизил голос до шепота, — тоже спрашивал... да еще камчой Он повел плечами и поморщился словно от боли. — Теперь...
— Вы узнали, где она? Да скажете вы наконец! — Домулла начинал сердиться.
— Девушки в Афтобруи нет. Мы опять опоздали. На рассвете Кумырбек увез её за реку. Её повезли через Суджену в Магиан по ущелью. В сторону границы.
— Из-под носа увезли! — воскликнул домулла. Он бросился во двор, вывел коня и подтянул подпругу. Засуетился и Мирза Джалал. Шо Мансур, бледный, трясущийся, топтался около них, умалял, всхлипывал.
Пока поили коней на дорогу, Мирза Джалал философствовал с весьма мрачным лицом:
— Куда мы поедем? Нас двое, — он явно игнорировал своего привратника... — У нас с вами маленькие, слабенькие револьверы. У разбойника винтовки, у разбойника наточенные сабли, у разбойника маузеры. А еще есть Одноглазый. Он охотится на ту же дичь, что и мы. Уважаемый Микаил-ага, случай показал ваши достоинства. Вы даже глазом не моргнули при виде оскала ханум Смерти. Едва ли найдется еще случай показать храбрость в другом месте такой коварной госпоже. Или вы хотите попасть в её возлюбленные... бр... обнимать кости во мраке могилы...
— По коням!
Нет, Микаил-ага легкомыслен. Он молод и чересчур упрям. У него длинное лицо и подбородок выступает. А кому неизвестно, что такие лица указывают на решительный, склонный к опрометчивым поступкам характер. И еще на прямоту. А на Востоке прямота часто ведет к гибели. На Востоке предпочтительна хитрость, утонченная изворотливость. Миканл-ага — крепкая жила. Посмотрите на его крепкие плечи. У него маленькие уши, прижатые к голове по-волчьи — тоже признак жестокого нрава. С виду мягкий, добрый, на самом деле злой, упрямый. Вот он вцепился зубами в мундштук трубки так, что скулы побелели. Кто курит трубку? Персы курят, тибетцы курят. Но знает ли Микаил-ага свой недостаток — упрямство. Нет, собственный запах человеку неизвестен.
Они уже спускались по каменистому крутому склону горы, столь поэтично названной — Лицо Солнца. Подковы, скрежеща, скользили по крутой тропинке. Приходилось откидываться в седле к самому крупу коня, так обрывисто спускалась дорожка к белому от пены, сверкающему на галечных перекатах Зарафшану.
А Мирза Джалал все еще не решил: ехать или поворачивать обратно. От мрачных мыслей его не отвлекало ни синее, удивительно чистое небо, подпираемое вершинами ослепительной белизны, ни долина с голубыми жилками рек и речек, ни нежнейшая зелень густых садов, лестницей спускающихся круто вниз, пи свежесть горного ветра, ни... Да мало ли чем кухистанские горы пленяют взор путника, едущего на коне отличных статей в удобном седле. Нет, можно быть очень большим философом и все же испытывать холодный озноб в спине, когда её касается рука ангела Азраила.
— Нет, боже правый, мы ее найдем! Надо найти, — все твердил, словно в беспамятстве, Ишикоч. — Микаил-ага, мы найдем ее! Ее надо найти.