Лесорубы-угольщики негодовали. Девушка Моника-ой не принадлежала к их чуянтепинскому роду-племени. Она пришлая. Она из Бухары. Чуянтепинцы не знали ни ее мать, ни отца. По смутным слухам, она родилась в бухарском дворце. Говорят даже, что отцом ей приходится сам эмир.
Но девушка выросла в их кишлаке. Монику-ой вырастила семья чуянтепинского лесоруба-углежога Аюба Тилла Ходжа Колды Задэ. Девушку все углежоги почитали родной дочерью. Ее нежная красота, необыкновенные, отливающие золотом волосы, розово-белое лицо порождали сопоставления с волшебными образами старинных сказок, героини которых наделялись неизменно Золотыми косами и небесными глазами.
Угольщики любили Монику-ой. Суровые, дикие, они с ненавистью поглядывали на Кумырбека. Никто еще не решался, кроме Аюба, громко сказать «нет!». Но про себя многие твердили: «Насилие!», «Насилие!»
Юнус-кары побледнел и как-то посерел. Он смотрел на черного, волосатого, всего в рытвинах морщин Кумырбека и бормотал:
— Где ослу знать цену сладости.
Кары Юнус яростно, всем существом завидовал Кумырбеку. Больше того, с минуты, когда сегодня девушка появилась в дверях хижины углежогов и подставила солнцу и ветру горных вершин нежное, изнуренное долгим заключением, но такое неземное, прекрасное лицо, кары Юнус почувствовал боль в сердце. Он вдруг вытянул из ножен уратюбинскон стали нож и попробовал его пальцем. Но, подняв глаза, он встретил пристальный, остановившийся взгляд Кумырбека, засуетился, закашлялся и сунул нож обратно. Руки у Юнуса-кары прыгали. Да, увидев тигра, шакал разрисовывает себя полосками. Юноша, обратив лицо к далекой розовой горе, простонал:
— Не человек, выкидыш!
— Куда конь, туда и навозный жук! Хорошо! — заорал Кумырбек и... ударил Юнуса-кары. Его прорвало. Одним прыжком ов настиг Юнуса-кары и принялся с силой наносить удары камчой. Он бил яростно, неистово, топтал слетевшую с головы юноши белую чалму.
Аюб Тилла подскочил и оттолкнул курбаши так, что он не удержался на ногах.
Лежа, приподнявшись на локтях, курбаши озирался. Он смотрел на понурившегося Аюба Тилла. Угольщик устрашился своего поступка. Он не понимал, какая сила заставила его поднять руку на своего хозяина и благодетеля, великого датхо, свирепого главаря.
И Кумырбек увидел, что ему нечего бояться угольщика.
— Эй вы, углежоги-лесорубы, — начал он надменно. — Вы меня знаете. Я ваш благодетель, я ваш отец, я ваш дядя родной. Я вершу дела с именем аллаха на устах и с мечом в руке. А почему? Вы, народ кухистанский, получили при разделе мира от всемилостивого аллаха что? Камни и лед... лёд и камни вы получили. И ничего более. И аллах всеведающий сам знал и сожалел о вас, кухистанцах. Хорошо! А тут ещё поднялся с места пророк Исмаил и сказал у престола аллаха: «Что я скажу тем, кто выйдет из моих чресел, когда они спросят: «Эй, отец наш Исмаил, дай нам хлеба»? А хлеба то у меня нет. Одни камни да лед». И возвестил аллах: «Эй, Исмаил, ничего, кроме камня и льда, у меня не осталось. Все раздал уже людям из тех земель, что были. Но есть у меня в сундуке вот этот меч и вот эта хитрость. Дай своим сыновьям и внукам меч и хитрость. Пусть мечом и хитростью ищут и находят. А я закрою глаза и заткну уши. Я не увижу насилия и не услышу крика жертв, а твои потомки пусть берут в мире то, что могут взять мечом и хитростью и чего я сам не смог им дать своей рукой». Так сказал аллах пророку Исмаилу. Что же осталось делать вам, сынам Исмаила, вам, углежоги и лесорубы, когда сам аллах отвернул свое лицо от вас. Эй, те, кто хочет, грызите камни. Эй, кто не хочет иметь дело с камнями, да проявит мужскую силу и идет за мной, ващим дядей и отцом. Хорошо! Ну и коротка у вас память! Забыли вы, как повел я вас, нищих, голодных, в долины Рескема. Захватывали вы нагарских девушек и юношей и продавали киргизам Яркента за золото. Останавливали у Леха караваны купцов и забирали шелка, опиум, жемчуг. Забыли? И кто из вас посмеет сказать, что я хоть раз обманул кого-либо, наказал не за дело, обделил при разделе добычи, а? Сколько лет вы были со мной? И вы и ваши дети были одеты, обуты и сыты, с набитым пищей брюхом. Вас давно я не звал. Теперь вы видите: дела мусульман из-за безбожных колхозов плохи. Сегодня настал час снова идти всем со мной. Хотите — не идите. Дело ваше. Но помните меня тогда. Я повелитель перевалов и вершин, сам датхо Кумырбек. Вы прилепились ко мне кровью. Кровь! Одна кровь разорвет наши узы. Берегитесь, углежоги и лесорубы! Хорошо!
Кумырбек видел, что аскеры колеблются. Они вырастили девушку в своем кишлаке. Оки считали девушку своей. Они жалели её за несчастную её участь. Они смотрели на нее почти как на родную дочь. Суровые, непреклонные, дикие, они не терпели несправедливости.
Но из-за девушки ссориться со своим отцом-благодетелем, со своим господином начальником...
— Взять Аюба, — приказал Кумырбек. — Я из тебя, углежога, угля нажгу! И из него, из книжной душонки. Взять их, взять мерзавцев, безбожников... На своего отца руку поднять! На своего датхо, поставленного над их головами именем пророка. Да я их!.. Аюб Тилла и Юнус-кары без сопротивления дали связать себя. Аюб Тилла бормотал:
— Безгрешная голова до виселицы дойдет, а на виселицу не пойдет!
Их отвели в шалаш, на край поляны над пропастью. Шалаш стоял здесь испокон веку. Здесь зимовали угольщики.
У входа поставили двух аскеров с саблями наголо.
Мимо шалаша взад-вперед шагал Кумырбек. Носком сапога он отшвыривал камешки, веточки и яростно бормотал:
— Мятеж! Нарушение порядка! Хор-рошо! Повесить! В костер бросить!
Останавливался у шалаша, склонял лицо к темной дыре, заменявшей дверь, и сипел:
— Я и без фатихи женюсь. Отосплю с ней ночь. Вот и жена. И тоя-угощения не надо. Вот. А вас сожгу. Я с Моникой играть буду, забавляться, а вы, болваны, из ямы, поджариваясь, смотрите. Заступники! Смотрите! Завидуйте! В огне углей жарьтесь, а я в пламени ее прелестей расцвету. Собаки! Хорошо!
Кричать Кумырбек кричал, но разные мысли тревожили его не на шутку. Он вообще не очень-то любил раздумывать. Раньше, в минувшие дня басмаческих набегов, разве он вздумал бы церемониться с непокорными? Пристрелил бы — и все. Сейчас в протесте Аюба Тилла и тем более молокососа Юнуса-кары он усмотрел гораздо худшее, чем просто попытку вступиться за девушку. Неповиновение! Бунт!
Что он, Кумырбек, хотел совершить беззаконие, было ему понятно. Он сам себе удивлялся. Еще час тому назад он и не думал ни о какой свадьбе. Девчонка его не интересовала. Он выполнял поручение эмира, который повелел для каких-то там его замыслов выкрасть девушку и привезти за границу в целости и сохранности. Поручение вполне устраивало Кумырбека. Он и проделал все стремительно. Успел ворваться в спящее селение, вырвать из-под носа местных властей девушку. Кого-то побил, а может быть, и убил в кишлаке, говорят, даже родному дядюшке ишану чуянтепинскому Зухуру в ночной неразберихе влетело. Умчал Кумырбек добычу в горы, даже не посмотрев на нее тогда.
Лишь сегодня Кумырбек разглядел Монику-ой на пороге хижины, и она поразила его воображение. Его меньше всего беспокоила возможная кара за насилие. Он привык к безнаказанности, действовал по воле своих побуждений, инстинктов. Никому никогда не подчинялся, не обуздывал своих желаний. Какое дело ему до эмира и его замыслов.
— Эй вы, лодыри! Разжигайте угли! — приказал он.
А сам ходил возле шалаша, сыпал проклятия, издавал возгласы звериного торжества и даже не смотрел на своих аскеров, помрачневших, молчаливых.
Да, следовало бы предупредить виновницу всех сегодняшних происшествий. И, подойдя к хижине, он крикнул:
— Готовься, госпожа Моника-Фоника, принять жениха! Вечером ты сделаешься женой великого воина и столпа ислама Кумырбека. А талисман твой, книжку, в хурджун убери. К чему он тебе? Хорошо!
Он даже ткнул кулаком в жиденькую створку двери, хихикнул, но не удивился, что девушка не откликнулась: впрочем, невесте к лицу покорность и скромность.
После полудня вернулся Джаббар-Бык со своими спутниками. Привезли рис и даже конфеты.
Конфеты Кумырбек приказал высыпать на порог хижины.
— Однако, ваша милость, — сказал Джаббар-Бык, — плохой слушок. Красноармейцев в долине видели. Ищут кого-то.
— Слушок! И пусть. Разве жениху плохие новости рассказывают? Иди. Готовь плов. Скоро вечер. А молодому и ночь коротка.
Аскеры беспокойно толпились кучкой у самого обрыва и молчали, поблескивая белками глаз. Кумырбек знал своих угольщиков, верил в них. Немало дел он совершил со своими аскерами. Прославили они своего курбаши Кумырбека, и он пришел даже в хорошее настроение. Он шагнул к огромному костру, в котором жгли уголь для казни, и вдохнул в себя дым. Он наслаждался запахом дыма и приятными мыслями: казнь мятежников, пир, плов, брачная ночь. Хорошо!
— Эй вы, черноликие! — воскликнул он. — Что, углежоги, уткнулись в... Что с вас спросишь, черномазых? Обругать да камчой постегать невеж. Ну, чего?..
Угольщики неприязненно молчали. Один из них молча качнул головой в сторону шалаша, у входа в который все так же стояли двое с обнаженными клинками. Кумырбек покряхтел, заплевался и наконец порешил:
— Счастье дьявола Аюба Тилла! Счастье слюнтяя безбородого Юнуса-кары. Сегодня у меня, великого датхо Кумырбека, праздник. Пусть все радуются, празднуют.
Не успел он и рукой махнуть, как угольщики гурьбой кинулись к шалашу, отпихнули стражей. Те вложили клинки в ножны и отошли в сторону.
А из шалаша чуть ли не на руках торжествующих аскеров появился Аюб Тилла с растрепанной бородой и совсем черным лицом. Он, сопровождаемый угольщиками, прошел мимо подбоченившегося Кумырбека и даже не глянул на него. Юнус-кары бочком скользнул мимо Кумырбека и исчез за валуном. Показалось или нет — он разговаривал там с низеньким человечком в белой чалме. Откуда бы здесь объявлться еще одному книжному червю?
Но Кумырбеку было не до этого.
— Эй вы, горлодеры! — заявил он примирительно. — Поняли? По поводу свадьбы дарую жизнь бунтовщикам. Хотел поджарить подлецов... Ну уж ладно, добрый я. Великодушный. Пророк повелел мусульманам проявлять снисходительность. А ты, Аюб Тилла, благодарность выкажи! — Но Аюб даже не обернулся, и Кумырбек предпочел не заметить этого и продолжал: — Эй ты, Юнус-кары, маменькин сынок, господин буквоед, постучись к невесте и предупреди, пусть расчешет косы, что ли... умоется, что ли, глазки там... хэ-хэ, насурмит. Понимать надо, кто удостоил ее своим выбором! Сам полководец, сам датхо! Великий воин ислама! Должна предстать перед ним во всей прелести. Быть достойной, так сказать. Хорошо!
Поляна окунулась в прохладу, едва край медно-красного подноса-солнца коснулся порозовевшего снега на гребне Хазрет Султана. Зашевелились стебельки трав, зашумела листва кустарника, закачались над поляной темно-зеленые, почти синие, арчи. Запахи из котлов сулили радость плотного ужина.
— Эй! — добродушно покрикивал Кумырбек. — Пошевеливайтесь! Дастархан для зятя его высочества эмира! Чистый воздух, кристальная вода, красавица на краешке ковра! Чего еще надо мусульманину?!
Он развалился на грубой, видавшей виды кошме под нависшим над головой каменным обрывом и нетерпеливо поглядывал на хижину. Туда, едва волоча ноги, поднимался Юнус-кары. Его упрямая спина с коричневатыми полосами на рубахе от ударов камчи, вздернутые плечи, его упрямо загребавшие траву ноги очень не нравились господину датхо. Он раздул ноздри и заорал:
— Пошевеливайся, ты, кораническая закорючка!
Кумырбек совсем бы впал в ярость, если бы слышал, что бормочет Юнус-кары: «Кормить быка халвой! Мужлану, зверю такому — прелестную. Чтоб по тебе пятна эмирских милостей пошли». Кончиком раскрутившейся чалмы он утирал слезы.
Угольщики разбрелись по лужайке, враждебно поглядывали на своего главаря. Аюб Тилла куда-то исчез. Датхо даже не заметил, когда он ушел, и теперь вдруг завертелся на кошме, ища его глазами меж кустов и нагроможденных обломков скал, точно набросанных кругом руками великана Гуля.
Ликующий испуганный вскрик около лачуги издал Юнус-кары:
— Ее нет! В стенке дыра! И тетка пропала.— Он радовался, но и боялся. Он ждал, что сейчас произойдет ужасное. Он знал характер Кумырбека — вспыльчивый, сварливый, жестокий характер отвратительного злого джинна из сказки. Выпалит из маузера, ударит по зубам.
От неожиданности Кумырбек утратил дар речи. Привстал на кошме, снова грохнулся на нее. Едва не задохнулся. Не мог даже пошевелить языком. Все ерзал на месте, а левая рука его страшно и нелепо прыгала.
Угольщики-аскеры открыто радовались. Они еще не поняли, что произошло, но вслух они выражали свое удовлетворение:
— Хитрость одной женщины — поклажа сорока верблюдов! Ай, молодец девушка!
— Попал в яму вождь войска смерти!
— Теперь не достанется сереброликая полузверю, получеловеку!
— Убежала, змейкой скользнула наша пери!
— Подавится теперь дракон своим ядом!
Неизвестно, слышал ли Кумырбек, о чем говорили угольщики — воины ислама. Ему перехватило горло, в ушах гудело, он хрипел что-то совершенно неразборчивое. Наконец он, чтобы избавиться от удушья, поднял вверх бороду, чтобы глубже вздохнуть. И тут вдруг увидел высоко над собой чьи-то вцепившиеся в край скалы пальцы.
Кумырбек сразу пришел в себя. Предчувствие опасности подступило к сердцу.
Словно в гипнозе, он переводил глаза с углежогов на скалу и обратно, неспособный двинуться с места. Он даже не попытался встать, отскочить в сторону, когда вдруг ему на голову посыпались камешки, щебенка. Так застигнутый землетрясением человек не в состоянии порой оторвать размякшие ноги от зыбкого пола.
— Эй, — тупо застонал Кумырбек, — чего там? Что случилось? Из-за края утеса высунулась голова Аюба Тилла.
— Это ты? — бормотал Кумырбек. — Ты, Аюб? Чего тебе там надо?
Удивительно! Хитрец, лис, прожженный, по-звериному осторожный басмач не сообразил, что даже появление человека над обрывом на шатком нагромождении камней и обломков опасно для находящихся внизу. Отупение какое-то сковало мозг Кумырбека. Или вообще он не мог допустить, что замыслил Аюб Тилла.
— Иди сюда, Аюб! Скорей. Надо ловить эту дочь греха. 3мею.
— Ловить?— переспросил Аюб Тилла. Голос его звучал натужно. Руки его все еще расшатывали обломок скалы. — Кого? Сейчас я тебя поймаю.
— Иди сюда! Иди! Или я прикажу вырвать тебе ноги. Иди. Лови девчонку! Там кто-то посторонний шляется. Он, он! Лови!
Так верил в силу своего слова Кумырбек, так привык к беспрекословному повиновению своих бессловесных углежогов, что и сейчас ждал безропотного послушания. Душивший его гнев нашел разрядку в дикой брани. Он расправил грудь и дышал громко, с силой. Он забыл о девушке и всю злость обрущил на Аюба Тилла. Эй, чего это он торчит на скале, да еще вздумал копаться над его головой на краю обрыва и смеет беспокоить его — датхо, обсыпает сверху камешками и песком.
Неистово Кумырбек кричал:
— Слезай, ублюдок! Сейчас же слезай!
Верхушка скалы, хоть и растрескалась, поддавалась с трудом. Аюб по пояс высунулся из-за края обрыва и засмеялся:
— Ха! Поглядите, друзья, дракон! Настоящий дракон. Гнев его подобен леденящей зиме. Медведь взбесившийся. Если каждого медведя уважать за дородство, визирем придется его назначить.
Обращался он к толпившимся неподалеку на лужайке угольщикам.
Не сразу Кумырбек заметил, что магазинки у них не за плечами, а почему-то в руках. Команду он не давал, а оружие взято наизготовку.
— Что? Как вы смеете?! — захрипел, все еще не вставая с кошмы, Кумырбек. Сердце сжалось от боли. Он видел кружочки винтовочных дул, направленных на него.— Хорошо! Что? Кто? Не посмеете мусульмане — мусульманина!
— Не пускайте его! — закричал с высоты Аюб Тилла. — Пусть сидит, не шевелится... Он, Кумырбек, помрет позорной смертью.