Домой мы ехали молча, ошеломленные воздействием, которое один сиамский котенок оказал на тихий старомодный дом, а на заднем сиденье Саджи упоенно возобновила свою игру в похищенную. Только теперь, пока вокруг никого не было, она сохраняла полную безмятежность и сидела выпрямившись, сложив лапки и чинно обвив их хвостом, храня на мордочке выражение вдовствующей герцогини, возвращающейся из театра. Однако чуть она замечала огни – то ли свет фар встречной машины, то ли в окнах дома, – как бросалась к окошку, трогательно прижималась к нему и взвывала о помощи. Она устроила великолепный спектакль, когда мы проезжали мимо кинотеатра, откуда как раз расходилась публика с последнего сеанса, и билась лапками о стекло в жалостном беспомощном отчаянии, какое сделало бы честь и Лилиан Гиш, звезде немого кино, в кадрах, когда ее терзает жестокий отец. Но превзошла она себя, когда мы остановились на красный свет в деловом центре города. Вопли многих сиамских кошек роковым образом схожи с плачем младенца, но в тот вечер Саджи побила рекорды всех сиамских котят и человеческих младенцев. Она рыдала, она стонала, она завывала, так что прохожие на тротуаре начали заглядывать и пашу машину, сурово хмурясь – ведь внутри, по-видимому, одновременно били, морили голодом и подвергали изощренным пыткам бедную сиротку. Естественно, что Саджи к этому моменту исчезла под сиденьем Чарльза, откуда и продолжала чревовещать. Вот-вот разъяренная толпа прохожих линчевала бы нас, но тут зажегся зеленый свет, и Чарльз, в дни своей золотой юности участвовавший в автомобильных гонках, рванулся с места как ужаленный, чем и спас нас в последнюю секунду.
Польше мы Саджи никогда к бабушке не возили – у Чарльза не выдержали бы нервы. В следующий раз, отправляясь отдыхать, мы поручили ее заботам семьи в соседней деревне – они влюбились в нее, когда однажды, проходя мимо нашего сада, увидели, как она невинно там играет, и прямо-таки умоляли нас в случае, если нам по надобится уехать, оставить ее погостить у Джеймса, их собственного сиамского кота.
Мы поспешно согласились. В последнюю минуту нас зазрила совесть, и мы позвонили им, объясняя, что надо быть обитателем приюта для умалишенных, чтобы согласиться взять к себе в дом нашу кошечку, а потому мы освобождаем их от легкомысленного обещания. Но наши новые друзья и слышать об этом не хотели. Джеймс, сказали они, до трехлетнего возраста был до того лихим котом, что его пришлось прооперировать, поскольку жить с ним под одной крышей стало невозможно. И вот в последние месяцы он преобразился в такого святошу и ханжу, что, по их мнению, общество Саджи могло принесли ему большую пользу.
И принесло. За эти две недели единственные минуты покоя выпадали Смитам по вечерам, пока Саджи и Джеймс совещались в недрах граммофонной тумбочки, внутренности которой были отправлены в починку. Когда крышку приподнимали, в отверстии возникали две головы – одна темная, аристократическая, с римским носом, другая маленькая, голубая, со слегка косящими глазами, – нахала прожигали возмущенным взглядом, и головы вновь исчезали в недрах тумбочки. Там они, вероятно, планировали бесчинства на следующий день, который начинался в пять утра с головокружительного стипльчеза (явно по инициативе Саджи – обычно Джеймс восставал от сна только после полудня) и продолжался с нарастающим крещендо до ужина, к которому они являлись чинные, элегантные, с волосами, метафорически выражаясь, расчесанными на прямой пробор, вкушали пищу с царственным достоинством и вновь пропадали в тумбочке.
А в промежутке они устраивали редкостный бедлам. Мы забыли предупредить Смитов о пристрастии Саджи к воде, и она успела трижды нырнуть в рыбный садок в сопровождении послушного Джеймса, прежде чем люди сообразили, что это не случайные оплошности, и не накрыли садок проволочной сеткой. И потребовались усилия всей семьи плюс почтальона, чтобы спасти Джеймса, которого Саджи заманила на верхушку пятидесятифутовой ели, а затем на манер Далилы бросила его там висеть, парализованного ужасом, а сама беззаботно соскользнула вниз и принялась насмехаться над ним с лужайки.
Впрочем, когда Джеймс благополучно очутился на земле, он сразу же зазнался, начал расхаживать на гордо несгибающихся ногах, поглядывать на ель и вопить, чтобы все воочию убедились, на какой высоте он побывал, а Саджи взирала на него с нежным восхищенным изумлением. И он отплатил ей добром за добро: украл для нее меховую перчатку миссис Смит, чтобы было с чем играть, и научил рыть ямы в саду.
Последнее было огромным шагом вперед. Мы долгое время тщетно пытались приучить Саджи выкапывать ямки в саду и не пользоваться ящиком с землей. И вот теперь под руководством своего друга Джеймса она постигла это искусство. Но, правда, так и не поняла назначение ямок – для этого она мчалась в дом к своему ящику. Просто она поняла, что кошки роют ямы. И до конца двухнедельного срока она столь усердно копала вместе с Джеймсом эти ямки, что к нашему возвращению сад Смитов напоминал поле былых сражений.
Правда Смиты близко это к сердцу не приняли. Они обладали неистощимым долготерпением. Как они сами сказали, владельцы сиамских кошек умеют стискивать зубы, не то все давно посходили бы с ума.
Глава четвертая
БЕЗОБРАЗИЯ В ДОЛИНЕ
В это лето нашу тихую деревню сотрясали всякие неведомые прежде звуки и шумы. Самыми громкими и наиболее частыми были испуганные квохтанья фазанов, улепетывающих во весь дух, а также грохот, с каким ударялось об пол днище клетки, где проживал Шорти.
Зачем Саджи требовалось гонять фазанов, когда мы жили бок о бок с лесничим, мы так и не выяснили, но было это очень типичным для нее. Все, что угодно, лишь бы что-нибудь сенсационное. Стоило ей услышать легчайший шорох в роще по ту сторону дороги, и она мчалась туда, не заботясь, кто может ее увидеть.
Однажды это произошло, когда с нами в саду приходской священник вел неторопливую беседу о тыквах в связи с приближающимся праздником Урожая. Саджи скромно сидела рядом с ним, истово изображая учительницу воскресной школы, и внезапно мы увидели ее белый задик, воинственно исчезающий в кустах в пятидесяти шагах от нас.
К счастью, священник был близорук и глуховат, а потому не увидел возмутительного зрелища, когда несколько секунд спустя десяток фазанов выскочил из кустов и кинулся вверх по склону, а Саджи мчалась за ними с боевым индейским кличем. И к еще большему счастью, он ушел домой до того, как она вернулась, а потому не услышал, какими эпитетами наградил ее Чарльз, когда она (без фазана) сурово промаршировала в дом и сбросила клетку Шорти с крюка.
Люди срывают сердце разными способами. Малыши пинают стены. Чарльз хлопает дверью – вернее, хлопал до того дня, когда, особенно вознегодовав на правительство, чуть не преобразил Блондена в бесхвостую мэнскую белку. После этого – поскольку необходимость оглядеть обе стороны двери и ее верх несколько портили эффект – он перешел на курение. А Саджи после падения с дерева, где она слишком уж выкомаривала, или пощечины, полученной от Мими за нахальство, вымещала свою горечь на Шорти, сбрасывая его клетку на пол.
В конце концов мы сообразили, что к чему, и когда видели, как она сердито топает по дорожке – уши прижаты, хвост торчит как накрахмаленная кочерга, – торопились раньше ее проскользнуть в дом и запереть Шорти в ванной. Однако иногда горькая обида настигала ее в наше отсутствие, и узнавали мы об этом по грохоту и отчаянному звону попугаячьего колокольчика, когда клетка летела на пол.
На самого Шорти она никогда не покушалась, и после нескольких таких происшествий Чарльз математически рассчитал, где должна приземлиться клетка, и мы водворили на это место широкое кресло. Но Шорти эти полеты приводили в исступленное бешенство. Когда мы прибегали на шум, то всегда заставали одну и ту же картину: Саджи на ручке кресла, прижав нос к прутьям, выкрикивает все-все гадости, которые не посмела адресовать Мими, а Шорти (старательно оставаясь на середине клетки) подскакивает от ярости и перебивает ее язвительными воплями, словно толпа – оратора в Гайд-парке.
Если отбросить наши истерзанные нервы,»ущерб, который она причинила, исчерпывался тем, что от ее посягательств у клетки в конце концов отвалилось дно, и его, как и сетки на камины, пришлось привязать веревочкой. Впрочем, оно продолжало отваливаться всякий раз, когда Саджи сбрасывала клетку, но поскольку клетка неизменно оказывалась в кресле верхом вверх, Шорти оставался цел и невредим, а затем неизменно наслаждался финалом, в котором Саджи, отчаянно взывая о помощи к Анне и Обществу защиты животных, тут же получала пару шлепков.
Шли месяцы, и мы все больше убеждались, что Саджи вовсе не отличалась дурным нравом, просто она была сиамской кошкой. Со временем мы научились узнавать практически с первого взгляда других владельцев сиамских кошек – по их затравленному виду и манере вздрагивать от каждого неожиданного звука. И любой всегда готов поведать жуткую историю своих треволнений. Вот, например, Хо, обитающий в другом конце деревни, видимо, поставил себе целью попасть в тюрьму за грабеж, засадив туда же и свою хозяйку, как сообщницу и пособницу. Он просто входил в чужие дома, крал все, что, по его мнению, могло понравиться его владелице, и относил ей. А она, столп общественной жизни прихода, страшно из-за этого мучилась и тратила томительные часы на то, чтобы возвращать дары любви их законным владельцам – то пару нестираных носков, то пакетик с бутербродом. Но даже она встала в тупик, когда Хо вернулся с мотком желтой шерсти, который никто не признал своим, а на следующее утро приволок рукав, связанный из той же шерсти. Тайна раскрылась только на третий день, когда он явился с остальным вязанием уже на спицах. Следуя за необорвавшейся нитью (как все преступники, Хо допустил единственную роковую ошибку и не забрал клубок), его хозяйка миновала две живые изгороди, обогнула пруд, прошла по проселку и так добралась до фермера, чья супруга уехала на уик-энд и потому не хватилась пропажи.
А Базиль? Возможно, страдая из-за своей изысканной клички, он исчезал при появлении гостей и возвращался с губкой, заимствованной из ванной. Как будто безобидная выходка, но в малознакомом доме, когда мимо тебя непрерывно прокрадывается кошка, полускрытая большой губкой, невольно начинаешь чувствовать себя неуютно. Во всяком случае, двое гостей, не привыкшие к замашкам сиамов, от второго визита воздержались.
А Хейни? Он упорно похищал у соседской девочки ее любимую игрушку. И не прекратил, даже когда хозяйка купила ему точно такую же. И еще Хейни питал горячую привязанность к ковровой дорожке на лестнице и за несколько месяцев упорного труда превратил гладкий ворс в каракуль, а когда его хозяйка перестроила нижний этаж в отдельную квартиру и свою входную дверь установила на верхней площадке, он выл два дня и начал чахнуть. Ей пришлось перенести дверь вниз, лишь бы не разлучать его обожаемой дорожкой.
А... Но к чему продолжать? По сравнению с кошками других людей Саджи была чиста и невинна, как ангел Ботичелли, пусть даже она и посшибала головки всех тюльпанов, принимая их за бабочек.
Чарльз сказал, что ее беда – переизбыток энергии и надо водить ее гулять, чтобы дать выход ее кипящим силам, В первый раз, когда мы взяли ее в холмы, она была так ошеломлена, что прошла три мили по этой новой, незнакомой стране чудес, изумленно раскрыв глаза, точь в точь Алиса, и ни разу ничего не сказала. А домой вернулась до того усталой, что уснула, не дожидаясь ужина.
Но недаром ее отец звался Цезарем. После двух-трех прогулок в холмы нас уже вела она, подняв хвост, как боевое знамя, и теперь Чарльз – которому чуть ли не каждый раз приходилось спасать ее от неминуемой беды, – теперь Чарльз, когда мы возвращались, падал в кресло и наливал себе коньяк.
Снова и снова он должен был влезать за ней на деревья. И не потому, что она не могла спуститься сама, а потому что она любила, чтобы ее спасали с деревьев. Это пробуждало в ней женственность.
Однажды она погналась за лисицей. Правда, та была с лисенком и с того момента, как Саджи разинула свой широкий рот и провыла, чтобы они немедленно остановились, думала, вероятно, только о том, чтобы спасти своего детеныша от этого чудовища с небесно-голубыми глазами и голосищем, как у осла. Но все равно я десять раз чуть не умерла, пока наконец Чарльз не извлек дщерь Цезаря – целую и невредимую, но бранящуюся на чем свет стоит – из зарослей ежевики, где им удалось от нее улизнуть.
А потом был жуткий вечер, когда, сунув любопытный нос в высокую траву за дорогой, она вспугнула влюбленную пару. К несчастью, молодой человек иногда у нас кое-что чинил и был приятелем Саджи, а потому она, вместо того чтобы предостерегающе скосить на них глаза и пройти мимо, как поступала с незнакомыми людьми, тут же уселась и начала во весь голос звать нас – идите поскорей, посмотрите, кого она тут нашла! Того самого приятного молодого человека, который починил нашу цистерну. В конце концов мы уволокли ее оттуда за шкирку. Все мы четверо были пунцовыми от смущения – у девушки, которая разрыдалась и спрятала лицо на груди своего дружка, алой была даже шея. Саджи ничего не заметила. Свисая с плеча Чарльза, точно мешок картошки, она продолжала выкрикивать приветствия еще долго после того, как роковое место осталось далеко позади. А когда молодой человек в следующий раз пришел к нам что-то починить, Саджи подбежала к нему и принялась болтать с таким возбуждением, что он совершенно ясно сообразил, о чем она говорит. И снова стал пунцовым.
Тут мы поняли, почему сиамских кошек водят на поводках. Не ради безопасности кошек, а ради безопасности окружающих. И в следующую же поездку в город мы купили для Саджи поводок и шлейку.
Результат был столь же ужасным, как и неожиданным. Едва мы взяли Саджи на поводок, как она заплясала на нем, точно игрушечный паяц, вопя, что мы Заковали Ее в Цепи, вцепилась задними лапами себе в уши и забилась в припадке посреди лужайки. Другие владельцы сиамов советовали нам не отступать и самодовольно поглядывали на кошек, которые, много себе позволяя в других отношениях, хотя бы в шлейке сидели чинно, как косоглазые Будды. И мы не отступали. И до того нанеотступались, что при одной мысли о том, чтобы погулять с Саджи, сами готовы были свалиться в припадке, но к шлейке ее так и не приучили. В конце концов – так уж и быть, только ради того, чтобы среди себе подобных мы могли держать голову высоко – она изъявила согласие на ошейник с прикрепленным к нему тоненьким шнурочком. И не на шее! Видимо, с ошейником на шее она ощущала себя галерным рабом. Только вокруг живота! Что придавало ей вид танцовщицы с хулахупом и было абсолютно бесполезно, о чем она знала не хуже нас. При виде того, за кем можно было погнаться, она попросту выскальзывала из ошейника и бросалась в погоню.
Все это долгое, полное неприятностей лето нас поддерживала одна мысль: в один прекрасный день Саджи вырастет и народит котят. Было время, когда мы мечтали о котятках ради них самих – это же такая прелесть! – ну и, конечно, еще из-за того, что, если нам удастся их продать за цену вроде той, которую мы уплатили за Саджи, а потом и следующих, мы вполне могли бы купаться в роскоши до конца наших дней. Но теперь мы думали только о том, что, может быть, они ее остепенят.
Старик Адамс лихорадочно грезил о том же касательно Мими и наталкивался на нежданные препятствия. После ее первой попытки бежать с дворовым котом старик Адамс принял самые жесткие меры, оберегая ее целомудрие. При первом же вопле, в котором его чуткое ухо различало нотку сладострастья, при первом же намеке на томное извивание на земле (хотя Мими могла просто принимать пылевую ванну) она запиралась на чердаке в обществе своего ящика с землей, пока опасность не оказывалась позади.
Наконец, к великому облегчению всех соседей, Мими исполнился год, и старик Адамс начал подыскивать ей подходящего жениха. Первый удар – все самцы в округе оказались холощеными. Второй последовал, когда он прокатился десять миль на велосипеде к даме, которую ранее превознес до небес за то, что у нее хватило порядочности оставить животное таким, каким его сотворила природа, а она запросила три гинеи гонорара за услуги своего любимца.