— Уверяю тебя, мне это прекрасно известно.
— Но это не все. Твои глаза читают мне закрытую книгу будущего. Ты, моя нежная голубка, чистая и невинная, когда хочешь, открываешь мне то, чего я не узнал бы и за двадцать лет тяжкого труда и лишений. Множество врагов строят мне козни, но ты освещаешь мой путь; ты просветляешь мой разум, от которого зависят моя жизнь, судьба и свобода, и я становлюсь словно рысь, видящая даже во тьме. Твои прекрасные глаза, закрываясь, перестают видеть свет этого мира, но зато видят то, чего не дано видеть людям. Именно ты делаешь меня богатым, свободным, могущественным!
— А взамен ты делаешь меня несчастной! — теряя голову от любви, воскликнула Лоренца.
С невероятной жадностью она обняла Бальзамо; также охваченный страстью, тот почти не сопротивлялся. Однако, собрав последние силы, он все же разорвал живую цепь ее рук.
— Лоренца, Лоренца, сжалься!
— Я тебе жена, а не дочь! Люби меня, как муж любит жену, а не так, как любил меня отец.
— Лоренца, — сам дрожа от желания, настаивал Бальзамо, — умоляю, не проси у меня иной любви, кроме той, что я могу дать.
— Но это же не любовь, не любовь! — воздев руки к небу, воскликнула молодая женщина.
— Нет, любовь, но любовь святая и чистая, какую испытывают к деве.
Лоренца сделала резкое движение, и ее длинные черные косы разлетелись в стороны. Чуть ли не с угрозой указывая на графа своей белой и крепкой рукой, она заговорила отрывисто и горько:
— И что же это все значит? Зачем ты заставил меня отказаться от моей родины, имени, семьи, даже от моего Бога? Ведь твой Бог не похож на моего. Зачем ты захватил надо мною полную власть, превратил меня в свою рабу, сделал мою жизнь твоею, мою кровь твоею? Слышишь? Уж не за тем ли, чтобы называть меня девой Лоренцей?
Бальзамо в свою очередь вздохнул, потрясенный огромным горем этой женщины с разбитым сердцем, и проговорил:
— Увы, это твоя вина, или, вернее, такова воля Божья. Зачем он сотворил тебя ангелом, благодаря всепроникающему взгляду которого я покорю вселенную? Зачем он наделил тебя умением читать в сердцах, проникая сквозь их материальную оболочку, как читают книгу, лежащую за стеклом? А затем, Лоренца, что ты — ангел чистоты, алмаз без изъяна, затем, что ум твой ничем не замутнен. Видя эту безупречную, чистую и сияющую форму, такую же, как у его пресвятой Матери, Господь готов низойти в нее, когда я его именем призываю сотворенные им стихии, его Святой Дух, который обычно парит над грязными и низменными существами, не в силах отыскать незапятнанное создание, куда он мог бы низойти. Пока ты девственна, ты — ясновидящая, Лоренца, но стоит тебе стать женщиной, как ты лишишься этого дара.
— И твои мечты, созданные тобою химеры тебе дороже моей любви? — с гневом хлопнув в свои прелестные ладоши, которые тут же покраснели, воскликнула Лоренца. — Ты осуждаешь меня на монашеское целомудрие и в то же время постоянно искушаешь меня своим присутствием? Говорю тебе, Джузеппе, это — преступление.
— Не кощунствуй, Лоренца, я ведь тоже страдаю! — вскричал Бальзамо. — А ну-ка, загляни в мое сердце и попробуй сказать после этого, что я тебя не люблю!
— Но почему же тогда ты противишься самому себе?
— Потому что хочу вознести тебя вместе с собой на престол мира!
— Ах, Бальзамо, разве твое честолюбие может дать тебе столько, сколько даст моя любовь? — прошептала молодая женщина.
Теперь уже Бальзамо не выдержал и склонил голову на грудь Лоренцы.
— О да, да, теперь я наконец вижу, что ты любишь меня сильнее своего честолюбия, сильнее могущества, сильнее надежд! — воскликнула она. — Наконец ты меня любишь так же, как я тебя!
Бальзамо попытался стряхнуть с себя пьянящий туман, в который погружался его рассудок. Однако усилия его были тщетны.
— Если ты меня так любишь, пощади, — простонал он.
Лоренца его уже не слышала: она обвила его руками, словно оковами, цепкими, как стальные крючья, и прочными, как алмаз.
— Я стану любить тебя, как ты хочешь — как сестра или как жена, девственницей или супругой, — только подари мне один-единственный поцелуй, — прошептала она.
Бальзамо сдался: покоренный столь страстной любовью, не имея сил сопротивляться дальше, с горящими глазами и запрокинутой головой, тяжело дыша, он прижался к Лоренце, которая притягивала его, словно магнит железо. Губы его уже готовы были прикоснуться к губам молодой женщины, но внезапно рассудок вернулся к нему. Граф вскинул руки в воздух, насыщенный опьяняющим туманом.
— Лоренца, я приказываю вам проснуться! — вскричал он.
И сразу же узы, которых он не мог порвать, исчезли: руки, сжимавшие его, разжались, улыбка на запекшихся губах Лоренцы медленно увяла, словно с последним вздохом из нее вышли остатки жизни, ее плотно сжатые веки раскрылись, расширенные зрачки сузились; она с усилием встряхнула руками и, проснувшись, устало опустилась на диван.
Сидевший в трех шагах от нее Бальзамо глубоко вздохнул и тихо проговорил:
— Прощай сон, прощай, счастье.
57. ДВОЙНОЕ БЫТИЕ. НАЯВУ
Как только взгляд Лоренцы обрел прежнюю остроту, она быстро огляделась. Не без видимого удовольствия осмотрев мелочи и безделушки, которые так радуют каждую женщину, она остановила взгляд на Бальзамо и мучительно вздрогнула. Бальзамо — весь внимание! — продолжал сидеть в нескольких шагах от нее.
— Опять вы? — подавшись назад, воскликнула молодая женщина.
На ее лице явно выразился испуг: губы побелели, на лбу у корней волос выступили капельки пота. Бальзамо молчал.
— Где я? — спросила она.
— Вы знаете, сударыня, откуда вы явились, поэтому легко можете догадаться, где находитесь сейчас.
— Хорошо, что вы напомнили, теперь я знаю. Вы меня неотступно преследовали, гнались за мной по пятам, вырвали из рук августейшей посредницы между Богом и мною.
— Стало быть, вы понимаете, что даже принцесса при всем ее могуществе не в силах вас защитить.
— Да, вы заставили ее подчиниться с помощью какого-то колдовства, — воскликнула Лоренца и сложила руки на груди: — О Боже, Боже, избавь меня от этого демона!
— Почему же я для вас демон, сударыня? — пожав плечами, осведомился Бальзамо. — Раз и навсегда прошу вас: оставьте все это бремя ребяческих верований, что вы привезли из Рима, равно как и груду нелепейших суеверий, которые тащите за собой из монастыря.
— О, монастырь! Кто мне вернет монастырь! — разрыдалась Лоренца.
— Вообще-то пребывание в монастыре — дело достойное всяческого сожаления, — бросил Бальзамо.
Лоренца, подбежав к окну, отдернула занавеску, подняла задвижку, и ее протянутая рука наткнулась на толстый прут решетки, скрытой за цветами, которые делали преграду менее зловещей, ничуть не уменьшая ее прочности.
— Тюрьма и есть тюрьма, однако я предпочитаю ту, что приведет меня на небо, а не в ад, — проговорила девушка и яростно уперлась своими маленькими кулачками в решетку.
— Будь вы разумнее, Лоренца, вы не нашли бы на окне никакой решетки — одни цветы.
— Разве не была я благоразумной, когда вы заперли меня в тюрьме на колесах с этим вампиром, которого вы называете Альтотасом? Была — и что же? Вы все равно глаз с меня не спускали, я была вашей пленницей, а покидая меня, вы вселяли в меня дух, которым я одержима и которому не могу противиться! Где этот отвратительный старикашка, заставлявший меня умирать от ужаса? Там, где-нибудь в углу, не так ли? Стоит нам замолчать, как мы услышим из-под земли его замогильный голос!
— У вас разыгралось воображение, точно у ребенка, сударыня, — ответил Бальзамо. — Альтотас — мой наставник, друг, мой второй отец, это безобидный старик, который никогда вас не видел, никогда к вам не приближался, а если его видели или приближались к нему вы, не обращал на вас внимания, целиком поглощенный своей работой.
— Работой! Интересно, что же это у него за работа? — проворчала Лоренца.
— Он ищет эликсир жизни. Все высокие умы ищут его уже шесть тысяч лет.
— А что ищете вы?
— Я? Человеческое совершенство.
— О демоны, демоны! — воздев руки к небу, воскликнула Лоренца.
— Ну вот, у вас опять начинается приступ! — проговорил Бальзамо и поднялся.
— Приступ?
— Ну да, приступ. Есть кое-что, чего вы не знаете, Лоренца: ваша жизнь разделяется на два периода. В одном из них вы мягки, добры и рассудительны, в другом — вы безумны.
— И вы меня заперли под ложным предлогом моего безумия?
— Увы, так надо.
— О, вы можете быть жестоки и безжалостны, можете засадить меня за решетку, даже убить, но только не лицемерьте, не терзайте меня, делая вид, что жалеете!
— Но послушайте, разве это мучение — жить в изящно убранной, удобной комнате? — без всяких признаков раздражения и даже с благодушной улыбкой спросил Бальзамо.
— Решетки, повсюду одни решетки! Нечем дышать!
— Но поймите, Лоренца, они поставлены здесь ради вашей жизни.
— Он сжигает меня на медленном огне, а сам заявляет, что печется о моей жизни! — воскликнула девушка.
Бальзамо подошел к ней и дружески протянул руку, но она отпрянула, словно прикоснулась к змее.
— Не трогайте!
— Значит, вы ненавидите меня, Лоренца?
— Спросите у жертвы, ненавидит ли она палача.
— Я несколько стесняю вашу свободу, Лоренца, именно потому, что не хочу стать палачом. Если вы сможете ходить, куда вам вздумается, кто знает, что вы натворите во время очередного приступа безумия?
— Что натворю? Погодите, стану свободной — увидите!
— Лоренца, разве можно обращаться так с супругом, выбранным вами перед лицом Господа?
— Я вас выбрала? Никогда!
— И все же вы — моя жена.
— Это бесовских рук дело.
— Она безумна, бедняжка, — нежно глядя на девушку, промолвил Бальзамо.
— Не забывайте: я римлянка и когда-нибудь вам отомщу, — прошипела Лоренца.
— Вы говорите так, чтобы напугать меня? — с улыбкой покачав головой, спросил Бальзамо.
— Нет, как я сказала, так и сделаю.
— И это говорит христианка? — властно воскликнул Бальзамо. — Ваша религия, которая велит воздавать добром за зло, — лицемерие, потому что вы утверждаете, что исповедуете ее, а сами воздаете за добро злом.
На секунду Лоренцу поразили эти слова; потом она ответила:
— Изобличать перед обществом его врагов — это не мщение, а долг.
— Вы можете донести на меня как на некроманта и чародея, но ведь этим я бросаю вызов не обществу, а Богу. Почему же в таком случае Бог, которому ничего не стоит испепелить меня, не утруждает себя тем, чтобы меня наказать, оставляя эту заботу людям, таким же слабым, как я, и подверженным тем же заблуждениям, что и я?
— Он не обращает на вас внимания, терпит, ждет, что вы изменитесь к лучшему, — прошептала девушка.
Бальзамо улыбнулся.
— И тем временем советует вам предать своего друга, своего благодетеля, своего супруга.
— Супруга? Никогда еще, хвала Создателю, ваша рука не прикоснулась к моей, не заставив меня покраснеть или вздрогнуть.
— Вам ведь известно, что я всегда по мере сил старался избавить вас от таких прикосновений.
— Это верно, вы не домогаетесь меня, и это единственное, что хоть как-то примиряет меня с моими бедами.
— Тайна! Непостижимая тайна! — проговорил Бальзамо, скорее в ответ на собственные мысли, чем на слова девушки.
— Короче, почему вы отняли у меня свободу? — спросила Лоренца.
— А почему вы, добровольно отдав ее мне, хотите теперь отобрать? Почему вы бежите от того, кто вас защищает? Почему вы собираетесь опереться на незнакомого человека в борьбе против того, кто вас любит? Почему тому, кто никогда вам не угрожал, вы непрестанно угрожаете выдать секрет, который вам не принадлежит и важность которого вы не сознаете?
— Пленник, страстно желающий вновь обрести свободу, все равно обретет ее, и ваши решетки меня не остановят, как не остановила клетка на колесах! — не отвечая на вопросы Бальзамо, воскликнула Лоренца.
— К счастью для вас, Лоренца, они достаточно прочны, — угрожающе спокойно ответил граф.
— Господь ниспошлет мне грозу, как в Лотарингии, и молния испепелит их.
— Поверьте, вам лучше молить Бога, чтобы ничего подобного не произошло. Опасайтесь романтической восторженности, Лоренца, говорю вам, как друг.
В голосе Бальзамо звучал такой гнев, в глазах его тлел такой мрачный огонь, его белая мускулистая рука так зловеще сжималась при каждом слове, произносимом медленно, почти торжественно, что Лоренца, еще не остыв от возмущения, против воли слушала его.
— Вы видите, дитя мое, — все с тою же угрожающей ласковостью продолжал Бальзамо, — что я попытался сделать эту тюрьму достойной даже королевы, и будь вы королевой, то и тогда ни в чем не испытывали бы недостатка. Уймите же свое нелепое возбуждение. Живите здесь, как жили бы у себя в монастыре. Попытайтесь привыкнуть ко мне, полюбить меня как друга, как брата. Когда у меня будут огорчения, я стану поверять их вам, одно ваше слово сможет утешить меня в жестоких разочарованиях. Чем больше доброты, внимания, терпения я в вас увижу, тем тоньше будут становиться решетки вашей тюрьмы. Кто знает? Быть может, через полгода или год вы будете так же свободны, как я, то есть не захотите отнять у меня вашу свободу.
— Нет, нет, — вскричала Лоренца, которая никак не могла понять, как в этом мягком голосе может звучать такая решимость, — довольно обещаний, довольно лжи: вы захватили меня грубою силой. Я принадлежу себе, и только себе, так верните меня хотя бы Господу, если не хотите вернуть меня мне самой. До сих пор я сносила ваш деспотизм и только потому, что помню, как вы спасли меня от разбойников, собиравшихся лишить меня чести, но теперь у меня уже не осталось ни капли признательности. Еще несколько дней этой возмутительной тюрьмы, и я перестану быть вам обязанной, а потом — берегитесь! — я могу прийти к мысли, что вы были каким-то тайным образом связаны с теми разбойниками.
— Я удостоюсь чести считаться главарем бандитов? — с иронией полюбопытствовал Бальзамо.
— Не знаю, но я обратила внимание на знаки, что вы делали, и на ваши слова.
— Вас удивили знаки и слова? — побледнев, воскликнул Бальзамо.
— Да, я обратила на них внимание, я теперь знаю их, я их запомнила.
— Но вы не должны их повторять — ни одной живой душе, вы должны скрывать их в самых потаенных глубинах вашей памяти, пока они не забудутся вовсе.
— Напротив! — воскликнула Лоренца, радуясь, как радуется рассерженный человек, который нащупал вдруг уязвимое место противника. — Эти слова я буду благоговейно хранить в памяти, буду повторять их про себя, когда я одна, и громко прокричу при первом же удобном случае. Я их уже передала кое-кому.
— Кому же? — осведомился Бальзамо.
— Принцессе.
— Ладно! Вот что я вам скажу, Лоренца, — проговорил Бальзамо, впиваясь ногтями себе в кожу, чтобы сдержать возбуждение и охладить пылающую кровь. — Больше вы их не скажете никому: я буду держать двери закрытыми, я заострю прутья решетки, я, если понадобится, обнесу этот двор стенами высотой с вавилонские.
— А я повторяю вам, Бальзамо: можно выйти из любой тюрьмы, особенно если любовь к свободе усиливается ненавистью к тирану.
— Великолепно, Лоренца! Выходите, но помните: вы можете сделать это лишь дважды: после первого раза я накажу вас так жестоко, что вы прольете все слезы, какие у вас есть, а после второго покараю вас столь безжалостно, что вы лишитесь всей вашей крови.
— О Боже, Боже, он убьет меня! — в приступе крайнего отчаяния закричала девушка, вцепившись себе в волосы и катаясь по ковру.
Несколько мгновений Бальзамо смотрел на нее со смесью гнева и жалости. Жалость в конце концов взяла верх.
— Послушайте, Лоренца, опомнитесь, успокойтесь. Придет день, когда вы будете вознаграждены за все ваши страдания — подлинные или мнимые, — проговорил граф.
— Пленница! Пленница! — не слушая Бальзамо, выкрикивала Лоренца.
— Терпение.
— Я обречена!