Эта последняя, отменной работы и массивная, казалась драгоценным брильянтом среди ничего не стоящих тусклых камней.
— Прошу, сударь, прошу, — с этими словами барон предложил стул гостю, чей испытующий взгляд успел перехватить. — А, вы глядите на мою солонку, она вам понравилась. Очень мило с вашей стороны, вы весьма любезны: вы оценили единственную вещь здесь, достойную внимания. Благодарю вас, сударь мой, от всего сердца благодарю. Но нет, я ошибся, у меня есть еще одна драгоценность, ей-богу, есть: это моя дочь.
— Мадемуазель Андреа? — произнес Бальзамо.
— Ну да, мадемуазель Андреа, — отвечал барон, удивляясь такой осведомленности гостя, — и я хотел бы ей вас представить. Андреа! Андреа! Поди сюда, дитя мое, не бойся.
— Я не боюсь, отец, — ответила нежным и в то же время звучным голосом высокая и красивая девушка, скромно, но без излишней застенчивости входя в залу.
Жозеф Бальзамо, как мы уже успели убедиться, безупречно владевший собой, невольно склонился перед столь совершенной красотой.
И впрямь, с появлением Андреа де Таверне все вокруг словно заблистало золотом и роскошью; волосы у нее были каштановые, а завитки на шее и висках немного светлее; ее широко распахнутые черные глаза были ясны и смотрели по-орлиному зорко, при этом выражение их было неизъяснимо пленительно. Ее алые губы прихотливым изгибом напоминали меткий лук и блестели, как влажный коралл; тонкие кисти рук безупречно классической формы были ослепительно белы; сами руки поражали совершенной красотой; тонким и сильным станом девушка напоминала чудом ожившую античную статую; изящные ножки, достойные самой Дианы-охотницы, были так малы, что, казалось, только чудом могли служить ей опорой; наконец, наряд девушки, совершенно простой и скромный, свидетельствовал о столь безупречном вкусе и был ей до того к лицу, что парадный туалет королевы показался бы на первый взгляд не таким элегантным и пышным, как ее простое платье.
Все эти изумительные подробности сразу же бросились в глаза Бальзамо; едва мадемуазель де Таверне вошла в залу, еще прежде, чем поклониться ей, он все увидел, все заметил, барон со своей стороны также не упустил ни малейших подробностей впечатления, произведенного на гостя таким сочетанием всех совершенств.
— Вы правы, — тихо заметил Бальзамо, обернувшись к владельцу замка, — мадемуазель де Таверне — сокровище красоты.
— Не смущайте бедняжку Андреа комплиментами, сударь, — небрежно отозвался барон, — она только что вышла из монастыря и готова поверить каждому вашему слову. Нет, я вовсе не опасаюсь, — добавил он, — что она превратится в кокетку; напротив, милой моей девочке недостает кокетства, сударь, и как хороший отец я пытаюсь развить в ней желание нравиться — ведь в этом главная сила женщин.
Андреа потупилась и покраснела. При всем желании она не могла не услышать этой столь странной теории, изложенной ее отцом.
— Приходилось ли вашей дочери слушать подобные речи в монастыре? — смеясь, обратился к барону Жозеф Бальзамо. — Входило ли это наставление в науку, которую преподавали ей монахини?
— Сударь, — возразил барон, — как вы уже могли заметить, у меня на этот счет свое мнение.
Бальзамо поклонился в знак полного согласия с бароном.
— Нет уж, — продолжал тот, — я не стану уподобляться тем отцам семейств, кои твердят дочерям: будь благоразумна, недоступна, слепа, упивайся своей гордостью, деликатностью и бескорыстием. Глупцы! Они словно секунданты, которые ведут рыцаря на турнир, заранее лишив его всего вооружения, и выпускают в поединок с соперником, вооруженным до зубов. Нет, черт возьми, я не поступлю так с Андреа, хоть она и воспитывается в Таверне, этой захолустной дыре.
Бальзамо, хоть и был о замке того же мнения, что его владелец, почел своим долгом изобразить на лице полное несогласие.
— Полно, полно, — откликнулся на его мимику старик, — будет вам! Я-то знаю, что представляет собой Таверне; но как бы то ни было, как ни далеки мы от лучезарного солнца, что зовется Версалем, я внушу дочери представление о том, что такое свет, который в свое время я так хорошо изучил; и она вступит в свет, если только это случится, — она вступит в свет во всеоружии: я откую ей доспехи из собственного опыта и собственных воспоминаний… Но, признаться, сударь, монастырь весьма мне напортил… Дочь моя — экая незадача! — вероятно, первая воспитанница, которой учение пошло впрок: она принимает всерьез Священное писание. Проклятие! Согласитесь, барон, что мне чертовски не везет!
— Ваша дочь — ангел, — отвечал Бальзамо, — и все, что вы говорите, сударь, нисколько меня не удивляет, уверяю вас.
Андреа сделала гостю реверанс в знак признательности и симпатии, а затем, повинуясь взгляду отца, села за стол.
— Присаживайтесь, господин барон, — сказал Таверне, — и угощайтесь, если голодны. Это мерзкое рагу состряпал чурбан Ла Бри.
— Куропатки! И вы их обозвали ужасным рагу? — улыбаясь, возразил гость — Да вы клевещете на ваше угощение. Куропатки в мае! Их подстрелили в ваших угодьях?
— В моих угодьях! Все, чем я владел, а должен сказать, что мой старик отец оставил мне в наследство кое-какие земли, так вот, все мои владения давным-давно проданы, проедены и переварены. Ах, силы небесные! Нет, у меня, видит Бог, не осталось ни клочка земли. Но бездельник Жильбер, который только и знает, что читать да витать в облаках, в часы досуга стащил где-то ружье, раздобыл порох и пули и браконьерствует на землях моих соседей; вот он и подстрелил этих пичужек. Он кончит на галерах, куда ему и дорога: по крайней мере я от него избавлюсь. Но Андреа любит дичь — только за это я и терплю разлюбезного Жильбера.
Бальзамо бросил на Андреа испытующий взгляд, но девушка и бровью не повела.
Гостя усадили между отцом и дочерью, и девушка, нисколько, судя по всему, не смущаясь скудностью угощения, положила ему на тарелку порцию дичи, добытой Жильбером, приготовленной Ла Бри и сурово осужденной бароном. Все это время бедняга Ла Бри, жадно ловя каждое слово одобрения, сказанное гостем, прислуживал за столом; его сокрушенная физиономия озарялась торжеством при каждой новой похвале, которой Бальзамо удостаивал его стряпню.
— Он даже не посолил свое гадкое рагу! — вскричал барон, проглотив два крылышка, которые положила ему на тарелку дочь поверх изрядной горки капусты. — Андреа, передайте господину барону солонку.
Андреа повиновалась и протянула солонку жестом, исполненным безупречной грации.
— А, вижу, вы снова восхищаетесь моей солонкой, барон, — заметил Таверне.
— На сей раз вы заблуждаетесь, сударь, — возразил Бальзамо. — Я залюбовался рукой мадемуазель де Таверне.
— Браво! Ответ, достойный Ришелье! Но раз уж вы взяли эту хваленую солонку, барон, которую вы сразу же оценили по достоинству, разглядите ее! Она была изготовлена по заказу регента ювелиром Люкасом. Здесь и амуры, и сатиры, и вакханки — несколько вольно, зато премило.
Лишь теперь Бальзамо заметил, что фигурки, украшавшие солонку, при всем великолепии рисунка и исполнения, выглядели не столько вольно, сколько непристойно. И вновь он подивился спокойствию и сдержанности Андреа, которая по приказу отца протянула ему солонку без малейшего смущения и продолжала трапезу, нисколько не покраснев.
Но барон словно задался целью развеять то обаяние невинности, которое, подобно покрывалу целомудрия, о коем толкует Писание, окружало его дочь: он продолжал подробно разбирать красоты драгоценной вещицы, не обращая внимания на попытки Бальзамо переменить тему.
— Ах, да, угощайтесь, барон, заранее предупреждаю вас, что это блюдо единственное. Может быть, вы полагаете, что потом подадут жаркое, что будут закуски; не надейтесь, иначе будете жестоко разочарованы.
— Простите, сударь, — все так же невозмутимо вмешалась Андреа, — но если Николь хорошо меня поняла, она уже, наверное, печет пирог: я дала ей рецепт.
— Рецепт! Вы дали Николь Леге, вашей горничной, рецепт какого-то пирога? Ваша горничная занимается стряпней? Не хватало только, чтобы вы сами хлопотали у плиты! Разве герцогиня де Шатору или маркиза де Помпадур готовили кушанье королю? Напротив, сам король жарил им омлет… Силы небесные, моя дочь у меня в доме занимается кухней!.. Барон, умоляю вас, простите великодушно.
— Не сидеть же нам голодными, отец, — преспокойно заметила Андреа и, повысив голос, добавила: — Ну как, Леге, все готово?
— Готово, мадемуазель, — отвечала девушка, внося блюдо, источавшее весьма соблазнительный аромат.
— Кое-кто этого кушанья и в рот не возьмет, — в ярости вскричал барон, швырнув об пол тарелку.
— Быть может, наш гость не откажется, — холодно отозвалась Андреа. И, повернувшись к отцу, добавила: — Вы знаете, сударь, что у нас осталось только семнадцать тарелок из этого сервиза, а мне его завещала матушка.
С этими словами она разрезала пышущий жаром пирог, который поставила на стол очаровательная горничная Николь Леге.
6. АНДРЕА ДЕ ТАВЕРНЕ
Наблюдательность Жозефа Бальзамо находила себе обильную пищу в каждой подробности странной и одинокой жизни, которую вели эти люди в глубине Лотарингии.
Солонка — и та приоткрыла перед ним одну из сторон характера барона де Таверне, вернее, самую сущность этого характера.
Призвав на помощь всю проницательность, он вгляделся в черты Андреа, когда она кончиком ножа коснулась серебряных фигурок, которые словно сбежали с одного из тех полночных пиршеств регента, в конце которых на Канийака[31] возлагалась обязанность гасить свечи.
Движимый не то любопытством, не то иным чувством, Бальзамо глядел на Андреа с таким упорством, что менее чем в десять минут глаза их дважды или трижды встретились. Сперва чистое и невинное создание выдержало этот странный взгляд не смущаясь; но, кромсая кончиком ножа лакомство, созданное Николь, Бальзамо смотрел все пристальней, и горячечное нетерпение, от которого вспыхнули его щеки, мало-помалу передалось и девушке. Вскоре под влиянием тревоги, которую внушал ей этот почти нечеловеческий взгляд, она попыталась принять вызов и сама взглянула на гостя ясными широко распахнутыми глазами. Но не тут-то было: под магнетическими флюидами, исходившими от огненных глаз Бальзамо, ее веки налились страхом и боязливо опустились, и теперь она лишь иногда с опаской поднимала взгляд.
Между тем, пока между девушкой и таинственным путешественником шла немая борьба, барон то ворчал, то хохотал, то бранился, то сквернословил, как подобает истому деревенскому сеньору, и награждал щипками Ла Бри, который, к несчастью для себя, подворачивался ему под руку всякий раз, когда хозяин в болезненном раздражении испытывал потребность кого-нибудь или что-нибудь ущипнуть.
Барон ущипнул бы и Николь, как вдруг, несомненно в первый раз, его взгляд упал на руки юной горничной.
Барон обожал красивые руки, в молодости он из-за красивых рук совершил немало безумств.
— Посмотрите-ка, — заметил он, — что за прелестные пальчики у этой негодницы! Какая совершенная форма ногтя, как бы он изгибался — а ведь в этом и состоит высшая красота, — если бы колка дров, полоскание бутылок и чистка кастрюль не наносили ему ужасный вред! У вас словно слоновая кость на кончиках пальцев, мадемуазель Николь.
Николь, не привыкшая слышать от барона комплименты, смотрела на него с легкой улыбкой, в которой было больше удивления, чем гордости.
— Да, да, — продолжал барон, понимая, что творится в сердце кокетливой девушки. — Мой тебе совет, выставляй руки напоказ. Ах, любезный гость, уверяю вас, что наша мадемуазель Николь Леге в отличие от своей госпожи не строит из себя недотрогу и не боится комплиментов.
Бальзамо метнул быстрый взгляд на дочь барона и уловил на ее прекрасном лице тень самого благородного презрения. Он счел уместным состроить мину, соответствующую чувствам гордой красавицы, и, несомненно, угодил ей этим, потому что во взгляде, который она на него бросила, было уже меньше строгости и тревоги.
— Поверите ли, сударь, — продолжал барон, тыльной стороной ладони потрепав по подбородку Николь, которою, казалось, готов был восхищаться целый вечер, — поверите ли, ведь эта кошечка, подобно моей дочери, только что из монастыря и чуть ли не образование там получила. Мадемуазель Николь ни на шаг не отходит от своей хозяйки. Такая преданность порадовала бы господ философов, утверждающих, будто у этих созданий есть душа.
— Преданность тут ни при чем, отец, — недовольно возразила Андреа, — просто я велела, чтобы Николь от меня не отлучалась.
Бальзамо перевел взгляд на Николь, любопытствуя, какое впечатление произвели на нее гордые, едва ли не дерзкие слова госпожи, и потому, как поджались ее губы, он понял, что девушка весьма чувствительна к унижениям, на которые обрекало ее положение прислуги.
Однако обида, вспыхнувшая на лице горничной, тут же погасла; отвернувшись, по-видимому чтобы смахнуть слезинку, она взглянула в окно столовой, выходившее во двор. Все интересовало путешественника, казалось, он хотел что-то разведать у людей, к которым попал; да, все интересовало путешественника, а потому он проследил за направлением взгляда Николь, и ему почудилось, что за окном, на которое она смотрела с таким вниманием, мелькнуло мужское лицо.
«Право, в этом доме много любопытного, — подумал он, — здесь у каждого своя тайна; тайну мадемуазель я надеюсь узнать в самое ближайшее время. Тайну барона я уже знаю, а тайну Николь угадываю».
На мгновение он углубился в свои мысли, но барон тотчас же обратил на это внимание.
— Вот и вы замечтались! — сказал он. — Право, дождались хотя бы ночи, любезный гость. Мечтательность заразительна, и здесь у нас, как мне кажется, ничего не стоит подхватить эту хворь. Сочтем мечтателей. Мечтает мадемуазель Андреа — это раз; мечтает мадемуазель Николь — два; наконец, постоянно витает в мечтах бездельник, подстреливший этих куропаток, которые тоже, наверное, размечтались, когда он в них палил.
— Вы о Жильбере? — спросил Бальзамо.
— О нем. Он у нас философ, как и господин Ла Бри. Кстати, о философах. Не принадлежите ли вы часом к числу их друзей? В таком случае предупреждаю вас: моим другом вы не станете…
— Нет, сударь, я им не друг и не враг; я ни с кем из них не знаком, — отвечал Бальзамо.
— Тем лучше, черт бы их побрал! Это гнусные твари, не только безобразные, но и ядовитые. Своими максимами они губят монархию! Во Франции никто больше не смеется, все читают — и что читают? «При монархическом правлении народу нелегко сохранить добродетель»[32]. Или: «Истинная монархия есть учреждение, изобретенное с целью развратить народы и поработить их»[33]. Или, к примеру: «Если власть королей от Бога, то разве в том смысле, в каком ниспосылаются свыше хвори и всякие бедствия»[34]. Как все смехотворно! Добродетельный народ — ну кому это нужно, скажите на милость? Да, дела идут из рук вон плохо, и все началось, когда его величество удостоил беседы господина де Вольтера и стал читать книги господина Дидро.
В этот миг гостю снова смутно почудилось за окном то же лицо. Но едва Бальзамо стал всматриваться в это лицо, оно исчезло.
— Быть может, вы, мадемуазель, причисляете себя к философам? — с улыбкой осведомился Бальзамо.
— Не знаю, что такое философия, — отвечала Андреа. — Знаю только, что люблю все серьезное.
— Ах, дочь моя! — воскликнул барон. — Благоденствие, вот, по-моему, самая серьезная вещь на свете, любите же благоденствие.
— Но мне сдается, вы, мадемуазель, вовсе не питаете отвращения к жизни? — спросил Бальзамо.
— Всяко бывает, сударь, — отозвалась Андреа.
— Очень глупо, — заметил барон. — Вообразите, сударь, то же самое, слово в слово, я слышал и от собственного сына.
— У вас есть сын, любезный барон? — спросил Бальзамо.
— Видит Бог, это несчастье меня не миновало; виконт де Таверне, лейтенант конной гвардии дофина, превосходнейший молодой человек!
Три последних слова барон процедил сквозь зубы, словно нехотя.
— Примите мои поздравления, сударь, — с поклоном отозвался Бальзамо.