Такой неожиданный ход событий подсказывал, что и третий день может принести что-то новое. Ведь совсем нередко мы беремся предсказывать самое простое, самое очевидное в жизни животных, а получается все наоборот.
На рассвете гнездо было пусто. Обычно в это время в нем всегда лежала наседка. Но через несколько минут, как прежде, со своей ночевки прилетел орел, опустился рядом с гнездом, потом взлетел, сделал круг над поляной и вместо того, чтобы подремать на любимой ветке, стал звать орлицу. Постоял, оглядываясь, еще на гнезде, перемахнул на соседний ясень и снова позвал самку. И вроде опять все стало ясно: ночевать на гнезде самец не мог, орлица на его призыв не откликалась, и, стало быть, рассталась пара. Только неистраченное чадолюбие и чувство семейного долга не позволили орлу сразу следовать за ней, безоглядно оставив гнездо. Перелетал он с дерева на дерево и звал, звал, звал…
Большие крылья мелькнули за дубом, и на ветку выше гнезда стала орлица. Хозяйка вернулась, но к гнезду не приближалась, словно не видела его. А с макушки дерева по главному стволу в это время неторопливо спускалась белка-подросток, не замечая хищника, который как-то равнодушно смотрел на добычу, идущую к нему в когти. Но едва лапки зверька коснулись помоста, как сверху, коротко заклекотав, спрыгнула орлица. Нет, она не набросилась на белку, как хищник на добычу, а только заявила, что это ее место. Зверек в ужасе метнулся с пятнадцатиметровой высоты в кусты лещины, а орлица посмотрела на остывшие за ночь яйца, наклонилась над ними, как бы намереваясь снова согреть их собственным теплом, но тут же отвернулась и спланировала на свое дерево.
Не торопясь перебирала она перья в крыльях и под крыльями, на спине и груди, выщипывала пушинки, встряхивалась и охорашивалась. Утреннее солнце светило на нее сбоку, и такая она была ладная, стройная, какой я ее ни разу не видел за три месяца. Орел продолжал посвистывать и вдруг перелетел к ней на ветку. Но никаких проявлений взаимной привязанности и верности не последовало: она сделала резкое движение головой в его сторону, словно отмахнулась, и он тут же вернулся назад, где в обычной полудреме оставался до вылета на охоту.
Вот теперь все встало на свои места. Птенцы не родились, но семья не распалась, и птицы по-прежнему верны друг другу. Лететь рано еще, а это их место, где можно охотиться, пока в лесу есть добыча. Они знают, где искать друг друга после короткой разлуки. Наверное, и охотиться стали каждый для себя. И когда на четвертый день я увидел орлицу в свободном полете далеко от гнезда, то сразу повернул домой с твердым намерением не приходить на поляну до будущего апреля. А она, едва различимая глазом, кружила над лесом, белая птица с широкой черной каймой на длинных крыльях.
полуденные часы дубрава еще сохраняет под своим пологом прохладу и свежесть, а старый бор пышет жаром раскаленных на солнце стволов сосен. Слабенькому ветерку нечем пошелестеть в их вершинах, вниз ему не спуститься. К остаткам дорожной лужи то и дело слетаются птицы: кто попить, кто искупаться наскоро, кто муху поймать тут же. Примолкли даже самые заядлые лесные певцы. Только неведомо где горлица воркует.
И вдруг из низины, где сосны позволили расти десятку осин, долетает громкое стрекотание. Оно воспринимается не как сигнал внезапной тревоги, не как призыв на помощь, а как отчаянный крик о какой-то птичьей катастрофе. Только никого из птиц-соседей и тех кто прилетает к луже со стороны, не тревожит этот истошный крик, ни у кого не вызывает любопытства: привыкли давно, а может, и надоело, потому что от зари до зари не закрывают рты постоянно голодные дятлята.
То высовываясь наружу, то прячась в глубине дупла, кричат птенцы, требуя пищи. Если эти отрывистые звуки повторялись бы немного чаще, они слились бы в один. На них, как на звуковой маяк, любой из родителей летит напрямую с любого конца своего семейного участка. Однако занявший выход птенец кричит не только от голода, но и от тычков и щипков своих же братьев, еще более голодных, чем он.
Дятлята из других семей уже недели две как покинули дом и многому обучились под присмотром родителей. А эти видят лес и небо пока только из дупла. Запоздала пара с детьми из-за двух необычных обстоятельств. Когда было наполовину готово первое дупло, ветер переломил прогнившую в середине осину как раз по самому входу, и дерево было оставлено птицами. Второго дупла дятлы лишились самым невероятным образом: его отняли скворцы. Случись такое с воробьями, горихвостками или мухоловками-пеструшками, никто бы не удивился. А тут — большой пестрый дятел, который сам немало чужих дупел разорил. Скворцы, наверное, попали в безвыходное положение: или свободного жилья им не осталось, или кто-нибудь их разорил, лишив всего.
Без крика, без драки скворчиха стала хозяйкой. Она залетала то с одной, то с другой стороны ствола, и молча, но очень настырно старалась залезть в дупло. Дятел, развернув черные с белым узором крылья, грудью закрывал в него вход или, теряя терпение, бросался на захватчицу, ловко преследуя ее в переплетении ветвей. Скворец и самка дятла с каким-то внешним безразличием держались в стороне, на соседних деревьях, не пытаясь вступиться за своего или помочь ему. Изловчившись, скворчиха все-таки нырнула в дупло, а дятел, вереща, даже не посмел туда сунуться.
На новом месте у дятлов пошло все хорошо, и все прошлые птичьи испытания в конце концов для их птенцов обернулись хорошей стороной.
После того, как дятлята покидают дом, их многому еще надо учить. Прежде всего, главной профессии больших пестрых дятлов — работать на «кузнице», потому что без умения долбить сосновые шишки дятлу трудно прожить зиму. Сорвав зеленую шишку, дятел, закладывает ее в щель-станочек на стволе или ветке и начинает долбить на виду у птенца. Тот сидит рядом, но смотрит то на стрекозу, то на поющего зяблика, то подремывает сытый. К тому же орешки в мягких шишках еще водянисты и, конечно, не так вкусны, как спелые. Но родители не могут ждать, пока они поспеют.
И все-таки настает день, когда дятленок сам вставляет шишку в щель и ударяет ее клювом. Но техника работы — одно, а опыт — другое. После долгого дождя прошлогодние пустые шишки, которых еще немало на ветках, снова плотно сжимают чешуи. Заложит молодой дятел в станочек такую шишку-пустышку, потюкает-потюкает — и сидит в задумчивой позе. Он сыт, но чем-то заниматься надо. Ведь не один только голод толкает птицу к познанию окружающего мира.
И взрослым, и молодым дятлам можно бить зеленые шишки только до линьки, иначе новые перья будут безвозвратно испорчены сосновой живицей. В жаркие дни на молодых рубчатых шишках сверкают капельки: тронь — приклеишься. А дятел, меняя шишку в станке, новую обязательно грудью прижмет, придерживая. Так что и поэтому тянуть с обучением тоже нечего.
Чем дятлята старше, тем кричат они сильнее, ежеминутно торопя родителей, но с каждым днем самка все реже приносит корм к гнезду. Самец утром начинает кормить раньше, корм приносит чаще. Вечером, раздав последние порции, добывает немного корма для себя, и, как только начнут выползать из-под кустов вечерние сумерки, забирается в дупло к детям. Выглянет раза три-четыре, убедится, что поблизости никого, и спрячется совсем.
Если приложить ухо к стволу с таким дуплом, слышится изнутри тихое, как бы сонное бормотание, прерываемое стуком: в последние дни сидения дятлят в дупле тесноватым становится жилье, и дятел-отец скалывает немного щепы со стенок, но наружу не выбрасывает. У подножия осины лежит лишь старая щепа, давно потерявшая белизну, потемневшая от дождя и пыли. Чем выше на стволе дупло, тем россыпь щепы шире, а под этой осиной щепочки чуть не кучкой лежат, потому что до входа легко рукой дотянуться. В прохладные дни, когда взрослые дятлы отлучались на охоту, сунешь внутрь палец — и чувствуется тепло жилого помещения, а кто-нибудь из дятлят, не разобравшись (только бы не опередили), обязательно схватит палец мягким клювом. Но в последний раз стоило только на миг прикрыть дупло ладонью, как стрекотание не стало громче и чаще, а прекратилось, и в следующую секунду трое рослых красноголовых дятлят, как по команде, выскочили наружу и разлетелись по сторонам.
Молодым дятлам, как и взрослым, уже летом нужны собственные дупла. В том, которое было домом, не остается никто. Но ни один из дятлов не ночует под открытым небом. Где-нибудь неподалеку от старого дупла, под сухой березой или осиной в августе появляется свежая россыпь кремоватых щепочек. На вечерней заре, покричав в стороне, подлетает к свежему дуплу молодой дятел в красной шапочке. Оглядевшись, залезает внутрь, выглянет раз, как отец, и до утра ни гу-гу. Кто сделал ему этот домик — загадка. Наверное, кто-то из родителей за день выдолбил по стандарту дупло и оставил потомку: живи, мол, тут.
амая темь в лесу бывает не в глухое, ненастное предзимье, не апрельскими безлунными ночами, а в конце лета между двумя полнолуниями, когда небо затянуто тучами. В такие ночи даже козодои перестают охотиться и ждут рассвета. Гаснут сумерки, и странным образом изменяется лесной мир. Над головой ни звездочки, ни отблеска, а внизу мигают зеленоватые фонарики светляков. Кузнечики стрекочут не в траве, а где-то на макушках высоких деревьев. Еще выше квакает летящая цапелька-волчок. Твердая дорога под нотами кажется настолько далекой, что когда в беспроглядный мрак врывается вспышка зарницы, она поражает неожиданной близостью.
Кто хочет послушать самые тихие шорохи леса, самые тихие голоса и звуки его обитателей, тому не надо сворачивать с тропы. По ней даже ночью можно идти бесшумно, и тогда можно различить, как отпрыгивают короткими скачками, уступая дорогу, безмолвные чесночницы. Два длинных прыжка выдают остромордую лягушку. Кто-то грузный шлепается на мягкие, сыроватые листья рядом с тропой и замирает. Тускловатый луч фонарика находит в этом месте огромную, толстобокую жабу, припавшую к земле. Она глинистого цвета, без пятен, вся в бородавках, и с глазами редкостной красоты, чуть выступающими над краями широкого, плоского лба. Не мигает, не отворачивается и не щурит глаза на яркий свет. Большие овальные зрачки окружены тонким золотистым ободком с двумя разрывами, которые чуть удлиняют их. Из-за этих глаз на жабьей морде постоянное выражение покорной доверчивости.
Посидев с минуту в кругу желтого света, жаба приподнимается и шагает прочь, сильно косолапя передними ногами и стряхивая на себя с травинок мелкие капельки то ли росы, то ли еще дневного дождя. С достоинством, не прибавляя хода, делает десятка полтора шагов и останавливается, чтобы отдышаться. Видно, удачной была вечерняя охота, и спешить, а тем более скакать с таким брюхом просто невозможно. Да и от привычного убежища незачем уходить далеко.
Жаба — ходок, а не прыгун. Ее скачок был вызван внезапным испугом. Весной, когда жабе приходится идти к воде, она весь путь туда и обратно шагает, а не скачет. Следы, оставленные ею на песке или грязи, совершенно не похожи на следы зверьков ее роста. Никто больше из четвероногих не косолапит так сильно, никто не идет по открытому пространству так медленно. Но по следам этим никогда не узнать, на кого охотилась жаба и какой была ее охота. Слишком мелка и легка добыча — гусеницы, жуки, мокрицы, длинноногие комары-караморы, ночные бабочки и прочая шестиногая и многоногая тварь.
Жаба близорука. Но зато как видит она в кромешной темноте! Разглядеть черного, как уголек, жучка на черной земле, когда на небе ни звездочки, и прихлопнуть его без промаха своим клейким языком может только жаба. Настолько чувствительны ее необыкновенные глаза к самому ничтожному освещению, что кажется, будто обладает она собственным источником невидимых для нас лучей. Ведь ловит не на слух, не на нюх, а только на глаз. Если бы ночь была еще темнее, это нисколько не помешало бы успешной охоте.
Отправив в рот добычу, жаба причмокнет и тут же виновато зажмурится, словно ужасаясь содеянного, а на самом деле чтобы проглотить легче было. Живьем ведь глотает. Зубов нет. Убить даже мягкого паука нечем, а корявого, напористого навозника и вовсе, и он, наверное, еще долго царапает крюкастыми лапками жабью утробу изнутри. Но по выражению глаз охотницы не узнать, что творится у нее внутри.
Выражение смирения, покорности и какого-то внутреннего спокойствия не изменяется ни при испуге, ни при сильной боли. Однажды вечно голодный еж с ходу, не принюхиваясь и не раздумывая, схватил зубами жабий бок. Поспешность нападения и неудачная хватка спасли жабу, сумевшую вывернуться и вспрыгнуть на пенек (нашлась ведь!), но взгляд ее по-прежнему оставался спокойным, ни удивленным, ни обеспокоенным.
У маленького жабенка, только что покинувшего свою колыбель — воду, золотистая каемочка вокруг зрачков настолько узка, что глаза кажутся черными бисеринками, что придает маленькой мордочке мягкое, детское выражение, которого не бывает у детенышей других четвероногих животных.
низине, на старом сухом торфянике, каких немало в лесном междуречье Воронежа и Усмани, среди редких берез, уже потерявших из-за жары половину не пожелтевшей по-настоящему листвы, доцветают ажурные кустики вереска. Видно, сладки его крошечные сиреневые цветочки, коль не хотят улетать от них краснокрылые голубянки и аристократ-адмирал. Жарко и тихо. Слышно, как шелестит крыльями стрекоза, выбираясь из густой сосенки: бросилась за мухой и, промахнувшись, запуталась в колючей зелени. А муха уже дергается в крепких тенетах лесного крестовика. Где-то негромко и с перерывами тенькает одинокая пеночка.
Вода в низине не держится долее весны, а летом и от проливных дождей не набирается ни лужицы. Из-за безводья лесные птицы избегают этого красивого и светлого места. Зато любят его ящерицы, которым для утоления жажды достаточно капли утренней росы. Ягод тут никаких, но под осень после теплых дождей высыпают на несколько дней редкостные по красоте и росту белые грибы. На песчаных буграх, бывших дюнах, где среди сосен только хрусткий седой лишайник белеет, они вишнево-красные, пониже — цвета хорошо подрумяненной булочки, внизу, под березами кофейно-коричневые. А рядом с осоковыми кочками растут черные подберезовики и лимонно-желтые сыроежки.
Однажды, собирая грибы, я заметил, как среди жухловатых травинок будто мелькнул и тут же пропал крохотный, спичечный язычок пламени. Огонек исчез, но какое-то движение на том месте осталось: тонкая, серая змейка обвила тремя тугими кольцами маленькую серую ящерку, схватив ее головку до передних ног в пасть. Медянка несколько дней от роду напала на свою ровесницу. В этот момент добыча была для нее дороже собственной жизни: она и на моей ладони не разжала челюстей, и лишь когда ящерица окончательно перестала сопротивляться, ослабила кольца, снова показав ярко-оранжевое брюшко, которое я чуть было не принял за случайный огонек.
Ростом не длиннее и не толще костяного вязального крючка, медяночка при первой же встрече с излюбленной добычей всех медянок, ящерицей, напала на ту без колебаний, смело, как нападает на лягушонка ужачок в свою первую охоту. И справился змееныш с увертливой жертвой, как старая змея. Он изловчился схватить ящерицу сразу за голову, и та была лишена возможности пустить в ход уловку с обламыванием хвоста, что могло спасти ее жизнь и оставить медянку голодной. А ведь у медянки от единственной удачной охоты в эту пору может зависеть все будущее. Сытая, она доживет до весны, перезимует, голодная — нет, потому что первое же осеннее ненастье загонит в убежища всех ящерок до весны.
Я не люблю держать диких животных в клетках или в квартире, но все-таки приношу домой безнадежных калек, а также тех, кто временно попал в безвыходное положение, или тех, за кем в природе трудно или невозможно подсмотреть. Недельные жабята вырастали у меня до взрослых жаб, новорожденные веретеницы жили в жестяной банке из-под селедки не хуже, чем в заповедном лесу, в пустом аквариуме поймала первую в своей жизни добычу маленькая медянка.