Бежать? Нелегко при таком надзоре! Василий не мог шагу ступить свободно. Побег морем, снова на каком-нибудь корабле, теперь был еще труднее, чем в Хайфе. Порт кишел шпионами, при малейшем подозрении Усман предал бы его турецким властям. Оставалось лишь выжидать счастливого случая и тем временем стараться усыпить бдительность своих надзирателей. Нужно было также исподволь откладывать себе денег на дорогу. Это тоже требовало времени, тем более что ничтожной янычарское жалованье выдавалось нерегулярно, очень редко, обычно перед каким-либо важным событием или праздником.
Сама янычарская служба Василия была отнюдь не тяжела и мало обременительна. Такая служба могла с годами превратить человека в законченного лентяя и бездельника. За девять месяцев пребывания в янычарском войске Василию приходилось лишь нести караульные обязанности во дворце. Ни разу не брал он в руки ружья, не выстрелил из пистолета, не обнажал кинжала; никто не обучал его военному делу и не спрашивал с него каких-либо военных знаний. Только неотступный Ибрагим-мулла требовал от Василия твердого знания турецких молитв, говоря, что это сослужит ему большую службу и прибавит немало звонких пиастров. Как потом оказалось, мулла был прав!
Скука терзала Василия во время бесконечного стояния в дворцовом карауле, тоска преследовала его дома. Злую, жадную и хитрую Айшедуду он возненавидел, она платила ему тем же. Не раз она доносила на него мулле, и тот все более косо глядел на вновь обращенного. И лишь дворцовые события изредка разнообразили унылую и тоскливую жизнь на чужбине. Они были и забавными, и страшными.
Так однажды пост Василия оказался рядом со столбом дворцовой ограды, на которой была еще с вечера вздета отрубленная голова анатолийского паши, казненного по приказу султана. Рядом с головой висела на дворцовой решетке доска с приговором.
Целый день эта отрубленная голова глядела на Василия незрячими глазами, глумясь насмешкой смерти над смущенным янычаром. Прилетали вороны клевать мертвечину, Василий с отвращением гнал их. Множество зевак толпилось у решетки, тыча пальцами в сторону окровавленной, исклеванной, страшной головы. Василий Баранщиков не чаял, как избавиться от этого поста, и даже задумывался о немедленном побеге, который, вероятно, кончился бы его гибелью.
Случалось ему видеть и торжественные дворцовые церемонии, вроде парадного выхода султана со свитой на богослужение в мечеть Айа-София. От дворца до мечети было не более полутораста сажен, но шествие длилось свыше часа. По роскошной ковровой дороге, выстланной до самого храма, султан, сопровождаемый свитой, шел босыми ногами к мечети. Сто двадцать высших сановников свиты с макушки до пят были осыпаны драгоценностями и золотом. Видимо, приближенные султана забыли изречение: «Роскошь — это беда!»[17]
Дома, а часто и на службе, в свободные от караула часы, Василий, чтобы занять праздные руки и отогнать черные мысли, пристрастился к сапожному ремеслу. Он научился кроить и шить турецкую обувь лучше, чем турецкие мастера. За этим занятием никто не беспокоил его, он часами оставался один, обдумывая планы бегства. Побег морем снова отдалил бы его от России, а посуху пуститься — без подмоги пропадешь! И дорогу надобно загодя выспросить — а у кого? Об этом и думал Василий, раскраивая цветной сафьян. Впрочем, собственных денег у него не прибавилось: плату за туфли получал либо Махмуд, либо Айшедуда. Они вначале удивились пристрастию янычара Селима к столь мирному и низменному труду, но зато быстро привыкли к новому источнику дохода!
Только раз за время дворцовой службы Василий воспрянул духом в надежде, что подвернулся случай для побега.
Однажды великому визирю тайно пожаловались портовые власти: иностранные суда перестали нанимать турецких лоцманов для проводки кораблей через пролив Дарданеллы. Знаменитый пролив был глубок и удобен, лоция его давно известна, чужие штурманы легко проводили большие суда без помощи турецких лоцманов. В проливе явно «не хватало» мелей и препятствий!
Когда великому визирю доложили жалобу турецких моряков, было решено затопить в проливе несколько старых судов.
Начальник янычаров почтительно напомнил визирю, что среди дворцовых стражников есть бывший моряк Селим, который в данную минуту стоит на караульном посту у входа в Баби-Али, резиденцию великого визиря. Высокий сановник велел позвать янычара-моряка.
Представ перед высшим чиновником Блистательной Порты, Василий собрал все свое мужество, чтобы достойно встретить суровый приговор, ибо не сомневался, что стал жертвой доноса. Великий визирь узнал в вошедшем того новообращенного, которого недавно наградил и определил янычаром.
— Правда ли, что ты сведущ в морском деле, воин? — благожелательно спросил визирь. — Знаком ли тебе пролив Дарданеллы?
Василий приободрился. Какое-то дело, очевидно тайное, в Дарданеллах? Против кого оно? Уж не против… земляков ли? Василий знал, что на побережье Черного моря, в Анапе и других пунктах, турки срочно возводят против русских новые крепости, причем строят эти крепости французские инженеры. Неужто и его хотят послать на подобное дело? Исход поручения легко предсказать! Либо он попадет к своим… либо на кол!
— Мы решили доверить тебе одно поручение государственной важности, воин Селим, — говорит великий визирь, любуясь волнением красавца-янычара и приписывая его тому впечатлению, которое сам производит на этого воина. — Я велел позвать сюда и Джадида-ага, самого старого из морских лоцманов Стамбула. Он покажет тебе, Селим, наиболее узкое место в Дарданеллах, которое ты должен будешь сделать… еще уже и менее удобным для судоходства. Ты утопишь там два старых корабля, чтобы никто, кроме Джадида-ага, не знал, как обойти эти препятствия. Ступай с миром и доложи мне, что корабли гяуров не могут пройти Дарданеллами без услуг Джадида-ага.
На следующий день две гребные галеры под командованием воина Селима вывели из военной гавани Стамбула два старых фрегата, некогда захваченных у генуэзцев. Корабли еле держались на воде. На счастье обеих гребных галерных команд, ветер был попутным, иначе тридцативесельным галерам было бы нелегко буксировать громоздкие старинные суда. Экспедиция только на третьи сутки добралась до мыса Чанаккале. Здесь старые фрегаты были поставлены на якоря: Баранщиков побоялся начать погружение фрегатов в свободном плавании, так как течение в этом узком месте пролива оказалось сильным и корабли могло снести к берегу.
Вместе с Джадидом-ага и капитанами обеих галер Василий в последний раз обошел внутренние помещения обреченных морских ветераном. Оба капитана искали какою-нибудь поживы, Василий же просто хотел подольше оттянуть возвращение в Стамбул. Турецкие моряки с подобострастием относились к уполномоченному великого визиря!
Однако ветер мог перемениться и помешать операции, и Василий, покинув фрегаты, дал команду приступить к погружению. Матросы выбили щиты из заранее подготовленных в корпусе отверстий, и первый фрегат медленно погрузился в море. Уже уйдя в воду ниже ватерлинии, корабль лениво повернулся набок и чуть не накрыл сеткой своего ветхого рангоута одну из галер. Второй фрегат утопили безо всяких происшествий. Во всем этом предприятии было что-то грустное, гадкое и постыдное. На всякий случай Василий хорошо запомнил место погружения по очертаниям береговых скал. Теперь он сам сгодился бы в дарданелльские лоцманы и втайне надеялся, что это знание пригодится землякам.
По возвращении из этого морского похода «храбрый воин Селим» был награжден пятьюдесятью старинными мишлыками по шестьдесят пар.[18] Дворцовый казначей вручил их Селиму прямо в руки, и награжденный понадеялся утаить эти деньги от супруги и родственников.
Увы! Давая сдержанные ответы на расспросы домашних и упирая на секретный характер исполненного поручения, янычар Селим убедился, что дома все известно! Махмуд, Айшедуда и явившийся в гости Усман, перебивая друг друга, пересказали Селиму все подробности плавания, место погружения обоих судов и даже точную сумму полученного Селимом вознаграждения сверх жалованья.
Василий все же решил не сдаваться.
— Полученные деньги я оставлю у себя, — проговорил он независимым тоном, — дабы супруга моя Айшедуда не утруждала себя покупкой продуктов на базаре. Я сам намерен заботиться о покупках, и поэтому деньги, полученные в награду за государственные труды, я внесу в дом моего тестя виде изобилия яств и питий для моей благословенной семьи и нашего благодетеля Усмана.
Переполох поднялся страшный! Айшедуда завизжала так пронзительно, будто в комнате завертелось сто несмазанных колес арбы. Тесть горестно качал крашенной бородой и, сквозь визг Айшедуды, что-то говорил о скупом и невоспитанном зяте. Усман держался за голову и громко охал по поводу неслыханной неблагодарности своего питомца и подопечного Селима. Василий терпел этот содом молча, но более пяти минут не выдержал. Развязав кошелек, он отдал тестю пятьдесят мишлыков. Махмуд тотчас же вынужден был уступить львиную долю Усману, и шум затих.
Василий удалился к себе в каморку и принялся… строчить швы у заготовленных туфель. Больше он не пытался заводить в этом доме разговоры на тему хозяйственной экономии. Деньги на побег следовало искать иным способом.
Вот как сам Василий Баранщиков описывал темную полосу своей стамбульской жизни:
«Любовь к отечеству России, вера Христианская, внутреннее и наружное самого себя чувствование, воспоминовение жены и троих сирых детей в Нижнем Нове городе, к тому же еще и то, что принужденно он должен был исполнять магометов закон под строгим присмотром и наказанием, ежечасно приближающимся, так же и образ жизни и нравов Российских, несходных с Турецким, повергнули его наконец, Баранщикова, в крайнюю печаль и смущение. Благочестие христианское твердило в совести его раскаяние, что он впал по нещастным своим приключениям в магометанскую веру».[19]
Вдруг неожиданное происшествие чуть не погубило Селима.
Ему вновь довелось изведать, как тогда говорили, непостоянство колеса Фортуны.
Побег
Случай, едва не погубивший Василия Баранщикова, произошел незадолго до праздника байрама в конце рамазана, который на этот раз, по европейскому календарю, пришелся на июнь Во дворце султана, где нес свою службу Селим, тщательно готовились к праздничным торжествам. Повсюду обновлялись или чистились драпировки, украшения, ковры, чинились и красились обветшалые части дворцовых зданий. Василий опасался этих работ, потому что прятал в укромном тайничке оба свои паспорта — единственный предмет, о котором он ничего не сказал Усману и не показал никому в Стамбуле. Когда мешочек с паспортом стало слишком опасно держать во дворце, Василий решил перенести его домой. Со всевозможными предосторожностями спрятал он мешочек под порогом своей каморки, где занимался шитьем обуви и где никто за ним не прибирал.
Подсмотрела ли Айшедуда подозрительные манипуляции супруга у порога, почуяла ли какую-то перемену в настроении Василия после морской экспедиции, окрылившей его новыми надеждами, только одним несчастным утром, воротясь домой со службы, Селим увидел оба свои паспорта в руках Айшедуды. Когда он вошел, женщина метнулась к выходу.
— Стой! Куда? — закричал Василий и схватил ее за руку. — Отдай мне эти бумаги!
Вид у супруга был такой, что Айшедуда в первый раз испугалась его. Но она постаралась не показать испуга и принять обычный надменный тон. Это на сей раз было нелегко: Василий ухватил ее за руку и, видимо, не торопился отпустить!
— Отец! — запищала она жалким голосом. — Беги на помощь! Селим бьет меня! На помощь!
Тогда Василию пришлось применить силу, и документы упали на пол. Он подхватил их и запихал в карман. Тут в комнату вбежал Махмуд и замер в изумлении при виде непривычной картины: на коврике ревет Айшедуда, а над ней грозно возвышается великанская фигура Селима во всем янычарском облачении.
Тесть, увидев лицо зятя, струсил не на шутку и даже не попытался удерживать витязя, когда тот ступил за порог с тайной мыслью бежать тотчас же, пока документы не изъяты.
— Махмуд-ата! — завопила Айшедуда. — Не выпускай Селима из дому. Я видела у него крупные иностранные деньги!
Счастливая догадка озарила Василия. Он спасен! Турчанка приняла найденные бумаги за иностранные денежные купюры.
— Откуда у тебя эти деньги? — недоверчиво осведомился Махмуд. — Сколько же их у тебя и что ты намерен с ними делать?
— Я сберег свое матросское жалованье, потому что не пью вина и не мотаю деньги по ветру, — отвечал янычар. — А достал я их из-под пола, чтобы выменять на турецкие деньги у иностранных курьеров, которые приходят в Баби-Али, к визирю. Получу я за них не меньше двух сотен пиастров. И я хочу купить себе на них к байраму новое обмундирование и оружие. У нас будет смотр янычарам на празднике. Сам великий визирь примет наш парад. Я не желаю выглядеть на параде нищим… И не советую никому вмешиваться в мои дела!
— Слова твои мудры и вески, это речь зрелого мужа, и мне она отрадна! — забормотал Махмуд. — Встань, Айшедуда, не серди супруга столь громкими рыданиями. Когда же ты намерен обменять иностранные деньги на турецкие?
— При первой встрече с курьерами, во дворце или на улице в Пере, где живут чужеземные послы. А теперь — не мешайте мне раздеться и отдохнуть после службы!
Айшедуда, выйдя из комнатки, уже накинула было шаль, чтобы сбегать к Усману, но отец удержал ее на пороге.
— Не торопись, Айшедуда, — сказал он. — Усман все равно отберет у нас все деньги Селима в уплату долга. Пусть твой муж сперва принесет деньги домой и отдаст их мне, а я отдам ему свое старинное оружие из сундука. Такого нет ни у одного янычара во дворце, но ведь лежит оно уже много лет, может заржаветь и испортиться, деньги же всегда остаются… свежими! Если он отдаст мне все, что выручит за свои иностранные деньги, то есть двести пиастров, мы не останемся с тобой внакладе, хотя некогда оружие мне стоило дороже.
Через несколько дней после этого происшествия Селим был послан своим начальником на тот берег Золотого Рога, а Галату, где невдалеке от Усманова жилища близ улицы Топхане помещались оружейные мастерские и воинские казармы. И на этот раз счастье улыбнулось Василию!
Не успел он выйти на просторную, застроенную виллами дипломатов Большую улицу Перы, столь памятную ему по первому дню пребывания в Стамбуле, как из-за угла показался легкий возок, сопровождаемый двумя верховыми. Один из верховых придержал коня и о чем-то спросил прохожего разносчика фруктов.
Янычар Селим только-только вознамерился узнать у конника, где тут проезжают иноземные курьеры, как вдруг услышал из возка русские слова:
— Ну, что ж ты, братец, под самый конец вдруг замешкался? Или дорогу забыл?
— Хотел грушами вас попотчевать, ваше благородие! — весело отвечал конник. — У нас в Киеве я еще таких не видывал!
Перед изумленным, обрадованным Василием оказались… земляки! Дипломатический русский курьер с охраной! Не помня себя от волнения, бросился Василий Баранщиков к запыленному возку:
— Ваше благородие, господин честной! Батюшка! Дозвольте слово молвить!
Молодое безусое лицо, почти мальчишеское, выбритое, напудренное, но даже под слоем пудры веснушчатое, влажное от пота, обрамленное буклями седого парика… и пухлые губы, и вздернутый нос… Господи, молодой российский барин! С удивлением глядит на Селима. Еще бы не удивляться: турецкий янычар с каким-то ходатайствам!
Запинаясь, путая слова, Баранщиков умоляющим тоном попросил разъяснить ему дорогу к российской границе: мол, через какие города турецкие, молдаванские и прочие ездят господа курьеры в Петербург либо в Москву-матушку.
— Да на что тебе сие, братец? — в недоумении спросил молодой курьер.
Василий стоял уже под окошечком возка и мог говорить тихо.
— Извольте-с объяснить мне дорогу домой, сударь, ибо за мною, возможно, наблюдают, и времени на разговор в обрез у меня и у вашего благородия… Заставьте бога православного за вас молить, ежели живым домой доберусь! Коли будет на то ваша милость… Сирот ради, что дома обретаются в нищете, пока отец их здесь в плену погибает…