Век проходил за веком, и из поколения в поколение преемники трех жрецов день и ночь охраняли «Лунный камень». Так продолжалось до тех пор, пока на престоле Великих Моголов не воцарился Ауранг- зеб. По его приказу подверглись грабежу и разорению города и храмы. Тогда-то и удалось похитить «Лунный камень». Верные клятве жрецы-хранители, переодевшись, продолжали следить за ним. Одно поколение сменялось другим. Воин, совершивший святотатство, погиб ужасной смертью. «Лунный камень» переходил, принося с собой проклятье, от одного незаконного владельца к другому. Наконец алмаз попал в руки серингапатамского султана.
В его дворце три жреца-хранителя тайно продолжали стеречь алмаз — в свите султана находились три чужеземца, заслужившие доверие своего властелина, перейдя (может быть, притворно) в магометанскую веру; по слухам, это и были переодетые жрецы. Но им снова не удалось сберечь священный камень. Во время штурма города Серингапатама алмазом завладел английский солдат, убив трех его стражей. Умирая, последний из них прохрипел: «Проклятия «Лунного камня» на тебе и всех твоих потомках!»
Такова завязка романа Уилки Коллинза. Дальше действие переносится в современную писателю Англию, в загородный дом в Йоркшире. Здесь произошло чрезвычайное происшествие: только что исчез доставленный сюда двенадцать часов назад алмаз, известный под названием «Лунный камень», — едва ли не самый крупный в мире бриллиант, оцениваемый в двадцать тысяч фунтов стерлингов.
Кто же похитил его? Кто-нибудь из домашних? Или, может быть, прислуга? А возможно, те таинственные индусы, которых видели около дома? На эти вопросы и пытается ответить сержант Ричард Кафф — лучший сыщик, с которым в Англии никто не может сравниться, когда дело идет о том, чтобы раскрыть тайну.
В ходе расследования детективу приходится разгадывать многие загадки, раскрывать все новые и новые преступления, совершаемые ради того, чтобы овладеть «Лунным камнем».
Подчас кажется, что события в книге принимают невероятный характер, однако роман Коллинза интересен не только своим захватывающим сюжетом, но и реалистическим изображением действительности. На это же в свое время указывали и современники, отмечавшие «глубокое знание писателем материала, что встречается сейчас крайне редко».
Больше года Уилки Коллинз писал свой новый роман. Первые наброски были сделаны еще в Париже, в начале 1867 года. Полуслепой, страдающий от ревматизма, Коллинз большую часть романа диктовал, лежа в постели, то и дело принимая опиум, чтобы заглушить мучившую его боль.
В январе 1868 года в журнале Чарлза Диккенса «Круглый год» появились первые главы романа «Лунный камень», можно сказать, продолжившего в мировой литературе список художественных произведений о драгоценных камнях. (Известно, что некоему библиофилу удалось собрать более тысячи романов и рассказов, посвященных только одному камню — алмазу.) Тираж журнала сразу возрос. А вскоре, в том же году, Уильям Тинсли выпустил отдельное издание романа в трех томах.
Сто пятьдесят экземпляров первого пробного издания разошлись молниеносно. Лондонская «Таймс» поместила хвалебную рецензию. Тинсли поспешил выпустить новое издание. И надо полагать, остался доволен: несмотря на внушительный объем — девятьсот страниц — все хотели читать «Лунный камень». Общее восторженное мнение подытожил Чарлз Диккенс. «Это очень занятная вещь, — писал он, — необузданная и все же послушная воле автора; в ней превосходный характер, глубокая тайна и никаких женщин под вуалью». Великий писатель отметил необыкновенную тщательность и достоверность романа Уилки Коллинза, «во многих отношениях лучшего из всего, что он сделал».
Оценка Диккенса и сегодня остается справедливой. Роман Коллинза «Лунный камень» по-прежнему пользуется вниманием читателей. Как тут не вспомнить слова Стефана Цвейга: «Кто выдержал испытание столетием, то выдержал его навсегда».
Гневное восхищение
В воскресенье 10 января 1836 года парижские газеты сообщили, что рано утром у заставы Аркой состоялась казнь Ласенера и Авриля — знаменитых грабителей и убийц. Несмотря на ранний час, темень и туман, собралась громадная толпа перед эшафотом, построенным за семь часов до этого.
Без четверти девять, — рассказывал, в частности, репортер из «Шаривари», — осужденных доставили в карете, которую в народе называли «салатницей». Ав- риль вышел первым. Взойдя на эшафот нетвердым шагом, он повернулся к толпе и бесстрастно сказал: «Прощайте». Затем обнял Ласенера, который, казалось, воспринял это объятие с некоторым отвращением и ответил: «Прощай, любезный». После чего Авриль склонил голову под ножом гильотины.
Ласенер, с которого не спускали глаз, продемонстрировал меньше стойкости. Его шаг был не столь твердым, землистое лицо казалось почерневшим в обрамлении густых темных волос и бакенбард. Но никаких следов волнения нельзя было обнаружить в тот момент, когда он повернулся к инструменту казни — «национальной бритве», как прозвали в народе гильотину. Помощники палача, поддерживая его за руки, наклонили ему голову…
Спустя пару дней Ласенер стал обитателем кладбища в Кламаре, на котором издавна хоронили преступников и которое В. Гюго называл «ужасным погостом». Если бы из тьмы гробовой раздались голоса погребен- ных здесь, то заговорила бы сама история — вернее, одна из мрачных, постыдных ее страниц, тяжким бременем лежащая на совести человеческой. Послышались бы зловещие вопли наемных убийц и гнусных изменников, клейменных каторжников и хладнокровных душегубов, жестоких бандитов и грабителей.
Итак, Ласенер поселился в Кламаре после нашумевшего процесса, за которым публика следила с напряженным вниманием. Еще бы! На скамье подсудимых оказался не простой головорез, не темный, безграмотный злодей, а своего рода уникальный экземпляр — образованный убийца, претендовавший на звание поэта, автор написанных в тюрьме циничных воспоминаний.
Интерес к личности необычного преступника подогревался и его внешностью. Это был импозантный тридцатипятилетний мужчина с вполне благородным обликом, тонкими чертами и выразительными темно-серыми глазами. «Небольшого роста, — рисовала его портрет «Котидьен», — одет в голубой редингот, физиономия одушевленная и живая. У него открытый лоб, темные волосы разделены пробором с намеком на претензию, маленькие рыжеватые усики, в глазах — искорки, но в то же время неподвижность взгляда, что придает ему странное выражение полной беззаботности и отваги. Кажется, он наделен определенным хладнокровием, отдающим цинизмом. Он беседует с адвокатом, не оставляя своей привычной улыбки — надменной и иронической. В немалой степени этому также способствовали его ум и удивительное самообладание». Но главная причина, вызывавшая интерес, заключалась в том, что этот Ласенер сознательно стал преступником.
Первые шаги на поприще порока он сделал еще в юности, там, где родился, вблизи Лиона. Был вором, занимался подлогами, играл в азартные игры, дезертировал из армии, сражался на дуэлях и, наконец, стал профессиональным убийцей.
Для этого он преднамеренно попался на краже. Его присудили к одному году тюремного заключения. Таким способом он смог пройти школу у других уголовников, с тем чтобы превзойти всех в избранной «специальности», к которой относился абсолютно серьезно. Он убивал без угрызения совести, сожаления и страха. «Я понимаю, — цинично заявлял Ласенер, — что, будучи убийцей, я заключаю некий кон тракт между собой и эшафотом, между нами устанавливается некая связь; пусть моя жизнь больше не принадлежит мне, а лишь закону и палачу, но это не искупление, а проигрыш в азартной игре». Он утверждал, что такую роль навязали ему насильно, что в его жизни наступил момент, когда единственным избавлением от самоубийства стало преступление. «На кон была поставлена моя голова, я не рассчитывал остаться безнаказанным», — откровенничал Ласенер.
В течение трех дней, когда шел суд, хладнокровие ни на минуту не изменяло ему: он был совершенно спокоен, временами даже улыбался. На последнем заседании произнес изысканную речь, которая длилась целый час, причем он не пользовался никакими записями и ни разу не запнулся. В течение двух месяцев до казни он принимал журналистов и давал интервью, любопытные великосветские дамы выпрашивали у него автографы, его посещали френологи, которых привлекала его большая голова с широким лбом, «благоприятно сформированным». Он разрешил, чтобы с его лица сделали прижизненную маску, писал мемуары и сочинял стихи. Эти его опусы с охотой покупали бульварные газетки, вроде «Курье де театр», где незадолго до казни появились девять заметок о Ласенере и его стихи.
Его тщеславие было безгранично. Именно это побудило его разыгрывать из себя эдакого «идейного» убийцу и принять перед эшафотом позу преследуемого обществом страдальца. Он не желал довольствоваться ролью обычного убийцы, а пытался выдавать себя за борца с несправедливым обществом, жертвой которого он будто бы стал.
Так родилась легенда о «поэте-революционере». Ласенер оказался в особом положении «интеллигентного» убийцы, вставшего на путь преступления во имя «идеи» мести обществу.
«Этот человек бессмертен», — изрек полтора века назад писатель и журналист Леон Гозлан, имея в виду, что в лице Ласенера криминалистика встретилась с особым типом преступника — «философа и теоретика». Гневное восхищение вызывало его имя у многих современников. Правда, он не удостоился «чести», оказанной его знаменитому предшественнику Картушу, череп которого выставлен в парижском Музее Человека (кстати говоря, рядом с черепом Декарта!), но в частной коллекции какого-то любителя подобных «раритетов» хранилась забальзамированная кисть руки Ласенера.
Теофиль Готье посвятил ему стихотворение «Ласенер»; воздал должное «поэту-громиле» и другой сочинитель того времени, Эжезип Моро. В сатирическом цикле стихов «Поэт Ласенер» он гневно обличал убийцу, который осмелился называть себя поэтом, «в старушечьей крови сбирая луидоры». Тем же собратьям по перу, кто не знает, как добиться известности, Э.Моро давал иронический совет: стать, как Ласенер, на путь преступления:
Вам нужно покорить читателей? Так что ж?
Пускай как молния сверкнет ваш острый нож
Средь людной улицы над жертвою кровавой,
И пред сбежавшейся полицией и славой,
Избрав подножьем труп, вы покорите мир,
Держа под маскою тетрадь своих сатир!
На западе историки и сегодня пытаются представить судьбу Ласенера как обвинительный акт гуманности, а его самого сделать апостолом дегуманизации. «Человеком нашего времени» назван он в предисловии к последнему изданию его мемуаров, выпущенных в Париже в 1968 году. В том же году в Лондоне был показан телеспектакль «Литератор-убийца», а еще ранее, в 1946 году, образ Ласенера возник на киноэкране в французском фильме «Дети райка».
Чем можно объяснить такое внимание?
Среди тех, чье воображение в той или иной степени оказалось во власти личности Ласенера, был и Стендаль.
При работе над романом «Ламьель», оставшимся незаконченным, Стендаль воспользовался материалами шумного процесса известной в 20-х годах прошлого века авантюристки и преступницы по прозвищу «донья Конча». Отчет о суде над нею был опубликован в «Газетт де трибюно». И то, что казалось редактору этой судебной газеты чем-то невероятным, — женщина влюбляется в бандита, который собирался ее убить, — писатель с успехом использовал в романе. Разбойник Вальбер с ножом в руках, по замыслу автора, должен был встретиться с Ламьель во время ограбления ее квартиры. Ламьель неожиданно влюбляется в грабителя. Ей кажется, что в беглом каторжнике и убийце она нашла того, которого так тщетно и долго искала, — настоящего человека. Он покоряет ее сердце своей искренностью, и она гибнет, спасая его, для чего поджигает здание суда.
«Был ли прототип у Вальбера?» — спрашивает Жан Прево. И отвечает утвердительно: Ламьель должна была найти большую любовь и невольную причину собственной смерти в страстной привязанности к несколько романизированному Ласенеру. Стендаль дословно приводит слова Ласенера, вкладывая их в уста Вальбера: «Я воюю с обществом, которое воюет со мной. Я слишком хорошо воспитан, чтобы работать собственными руками и зарабатывать три франка за десять часов работы», По замыслу Стендаля, Вальбер невольно становится убийцей (очень точная деталь, непосредственно внушенная автору, как считает Жан Прево, процессом Ласенера). Для этого нужно было описать людей с ненормальным психическим складом, проанализировать самые глубины их души и «показать события и людей глазами Вальбера — Ласенера».
По-разному использовали образ Ласенера и другие французские писатели. В.Гюго не раз вспоминает о нем в стихах, в романе «Отверженные», в письмах. В своем известном политическом памфлете «История одного преступления», в котором он клеймил преступные действия банды политических проходимцев во главе с Луи Бонапартом, проложивших себе путь к власти с помощью убийств, обмана и подкупа, снова возникает страшный образ Ласенера. «Он довел гнусность до предела, — писал В.Гюго о Наполеоне III. — Он завидовал размаху великих преступлений и решил совершить нечто, равное наихудшим из них. Это стремление к чудовищному дает ему право на особое место в зверинце тиранов. Жульничество, силящееся стать вровень со злодейством, маленький Нерон, надувающийся до размеров огромного Ласенера, — такой этот феномен».
Имя Ласенера мелькает в переписке А. Дюма, встречается оно у Максима Дюкана, Андре Бретона, упомянутых уже Теофиля Готье и Эжезипа Моро. И что особенно интересно, Ласенер оказался в поле зрения Ф. М. Достоевского.
Судебная хроника
Интерес Достоевского к судебным отчетам, к психологии преступника общеизвестен. В каждом номере газеты, говорил писатель, можно встретить отчеты о действительных фактах и задача литератора — замечать их, разъяснять, описывать и углублять.
Чаще всего внимание его занимали судебные разбирательства и расследования уголовных дел. Читал же Достоевский газеты, особенно во время пребывания за границей, регулярно и «до последней литеры». Они были единственным источником, который помогал уяснить происходящее на родине и из которого он мог черпать нужные ему факты русской действительности.
Использование газетной информации позволило Достоевскому говорить о том, например, что «многие вещицы» в романе «Идиот» «взяты с натуры». Конкретный материал в этом смысле предоставляли «Московские ведомости», «Голос», «Петербургские ведомости» и другие. Отчеты об уголовных процессах, опубликованные на их страницах, вошли в том или ином виде в сюжет «Идиота». Знакомство в конце ноября 1867 года с судебным делом потомственного почетного гражданина Мазурина пришлось как раз на период нового, вторичного обдумывания идеи романа и произвело на Достоевского, как известно, сильное впечатление. В романе оно нашло отражение в описании взаимоотношений Настасьи Филипповны и Рогожина, который с тем же хладнокровием, что и Мазурин, обдуманно осуществляет убийство. И вообще, все литературоведы, которые пытались выявить связь Рогожина с преступлением Мазурина, приходили к выводу, что образ Рогожина задуман и введен в роман под влиянием завладевшего воображением Достоевского образа Мазурина.
Восстановить обстоятельства дела Мазурина помогают «Московские ведомости» за ноябрь 1867 года.
С самого утра, писала газета, густая толпа в буквальном смысле загородила проезд с Мясницкой улицы в Златоустинский переулок. Перед запертыми воротами дома почетной гражданки Мазуриной стоял полицейский караул, с трудом сдерживая напиравшую толпу. Еще летом 1866-го об этом доме ходили странные слухи в связи с исчезновением художника-ювелира Ильи Калмыкова.