Наконец Хизеля удалось схватить. Его выдал один из соратников, которого атаман собирался изгнать за нарушение законов леса. Но и на этот раз Хизелю удалось уйти от руки Фемиды. В лес он вернулся лишь для того, чтобы сообщить товарищам о своем намерении порвать с прошлым и скрыться в горах Швейцарии. Убеждал и их последовать его примеру, отказаться от прежнего ремесла.
И тут случилось то, что потом произойдет и в трагедии Шиллера. Друзья назвали Хизеля изменником, трусом, «старой бабой». «Храбрый Хизель бежит, как трусливый заяц», — бросали ему в лицо. И Хизель остался. Но с одним условием — с этого часа его воля должна быть законом для всех них. Он потребовал беспрекословного подчинения, «верности и послушания». А получив согласие, предложил новую тактику действий. Не обороняться, отсиживаясь в чаще, а нападать, мстить лесничим и полицейским, чиновникам и вельможам.
Это было все равно что объявить войну сильным мира сего.
Что руководило им, когда он вставал на этот путь? Почему он выбрал жизнь, полную опасностей и лишений?
Свой долг он видел в мщении. Или, как говорил сам Хизель, он воздавал только справедливое возмездие за все притеснения, какие испытывали бедные крестьяне. И в этом на него похож герой Шиллера, который мечтал «исправить свет злодеяниями и блюсти законы беззаконием». Слава о победах Хизеля гремела по округе. Повсюду только и было разговору, что о подвигах его вольницы. А они становились все более и более дерзкими. Дошло до того, что Хизель осмелился совершить налет на городскую ратушу в Тефердинге.
Удачно захватив изрядную сумму в кассе и обобрав чиновников, Хизель обратился к оберфогту со словами: «Мы забираем деньги, бесчестно отнятые у бедноты».
В другой раз всех поразило известие о налете на доминиканский монастырь. Гордый Хизель заявил настоятелю — «лживому фарисею и благочестивому тунеядцу», что, в отличие от него, он не вор и пусть их светлости не беспокоятся: взятые в монастыре деньги будут пристроены наилучшим образом — розданы тем, у кого они были незаконно отобраны.
Бесстрашие Хизеля казалось невероятным. Объяснить его пытались вмешательством волшебных сил, тем, что Хизель неуловим для врагов и неуязвим для их пуль. Поговаривали, что в шляпе храбреца прячется лесной гном Фанкерль — он-то, мол, и предупреждает хозяина об опасности. Сам же «хозяин» всячески поддерживал эти слухи о себе. И часто показывал крестьянам отстрелянные пули, уверяя, что во время боя поймал их рукой на лету. И ему верили, о нем слагали песни, и в них говорилось о том, что ни одна пуля его не берет.
Но если врагам не удавалось поразить Хизеля, то собственное его ружье било без промаха. В швабских народных преданиях прославляется необычайная меткость Хизеля, которому не было равных в искусстве стрельбы. Ему ничего не стоило, ради потехи, выбить пулей трубку изо рта ненавистного егеря или погасить свечу под самым носом лесничего, занятого починкой силков. Его рука была так тверда, что ни одна капля воды при выстреле не проливалась из стакана, поставленного на ствол ружья. И долго еще в Швабии хранились свидетельства его меткой стрельбы. В одном трактире показывали игральную карту, простреленную Хизелем; в другом месте указывали на надпись на колокольне с отметиной от его пули; в третьем выставляли напоказ пробитую им пивную кружку.
Триста солдат и стражников потребовалось для того, чтобы победить Хизеля. Его окружили в трактире Остерцель, неподалеку от Кауфбойерна. Разбойники отчаянно сопротивлялись, бой продолжался несколько часов. И только после того, как солдаты подожгли дом, Хизель вынужден был сдаться.
На допросах, отвергая обвинения в браконьерстве, он заявлял, что лес и обитающая в нем дичь не могут быть ничьей собственностью.
Казнили его в начале сентября 1771 года в Дилингене. Здесь же, еще во время суда, о нем вышла первая книга под названием «Дружеские письма, в которых два приятеля описывают подвиги известного браконьера Матиаса Клостермайера по кличке Баварский Хизель».
Появилось (и не одно) иллюстрированное издание с гравюрами, изображающими подвиги популярного крестьянского бунтаря. И даже придворный баварский поэт вынужден был признать, что нет ни одного дома в деревне и почти ни одного в городе, где бы не висела гравюра с изображением этого героя.
В одной из книг его называли «знаменитейшим партизаном швабских лесов». В другой, изданной в Лейпциге в 1772 году, то есть год спустя после казни разбойника, на основе судебных протоколов излагалась его история. Автор с сочувствием рассказывал о подвигах покровителя бедняков, защищал его от наветов тех, кто хотел представить Хизеля обыкновенным вором.
Не побывала ли в руках у Шиллера биография этого немецкого Робин Гуда? Историк К. Т. Хейгель, автор исследования «Эссе по новейшей истории», еще в прошлом веке попытался сопоставить шиллеровскую трагедию с этим лубочным жизнеописанием разбойника. По его мнению (как, впрочем, и других), драматург несомненно пользовался биографией Хизеля. Она стала как бы историко-бытовым фоном пьесы. И хотя у Шиллера нигде нет упоминания об этом атамане, как и вообще о знакомстве поэта с «разбойничьим фольклором», влияние его в пьесе несомненно. Просматривается оно и в детальном описании разбойничьего быта, и в использовании жаргона «лесных братьев», их песен, и в знаменитом словесном поединке с патером, посланным магистратом с тем, чтобы уговорить шайку сдаться. «Ступай и скажи досточтимому судилищу, — восклицает атаман, — властному над жизнью и смертью: я не вор, что, столкнувшись с полночным мраком и сном, геройствует на веревочной лестнице».
Но, пожалуй, наибольшее сходство с разбойником- мстителем Хизелем и другими, подобными ему, следует искать в образе главного героя трагедии Карла Моора.
Недавно еще беспечный лейпцигский студент, Карл Моор становится мятежником, главарем восьмидесяти молодцов. Отныне — это мститель. Но он не убивает ради грабежа. И если носит на руке чужие драгоценности, то лишь в память о возмездии сильным мира сего — министру, которые всплыл на слезах обобранных сирот; финансовому советнику, который продавал почетные чины и должности тому, кто больше даст, и прогонял от своих дверей скорбящего о родине патриота; гнусному попу, в проповедях своих тоскующему по упадку инквизиции.
Когда же случается ему получить свою долю добычи, то он тотчас же раздает ее сиротам или жертвует на учение талантливым, но бедным юношам. И не знает пощады, когда в руки ему попадает помещик, дерущий шкуру со своих крестьян, бездельник в золотых галунах, криво толкующий законы и серебром отводящий глаза правосудию, богатый граф, выигравший миллионную тяжбу благодаря плутням своего адвоката.
Насколько Карл Моор ненавидит врагов, настолько беззаветно предан друзьям. Под видом монаха проникает он в тюремную башню к своему товарищу, обреченному на смерть, и предлагает поменяться платьем. А потом, после отказа узника, все-таки спасает его, когда тому остается три шага до виселицы.
О благородных поступках Карла Моора было известно далеко за пределами Богемских лесов, где он скрывался со своими удальцами.
Выбор этого места действия не случаен у Шиллера.
Грозная шайка обосновалась в глухих лесах Богемии, издревле известных как надежное укрытие для тех, кто ставил себя вне закона. Непроходимые заросли и густая листва, горы и ущелья служили приютом многим отщепенцам, гонимым и преследуемым властями.
Не удивительно, что об этих местах ходило немало толков и рассказов. Одно упоминание здешних названий — «Близ черной ели», «Чертова мельница», «Гнилая дыра» — заставляло трепетать власть имущих, напоминало о неумолимой каре обитателей чащи.
Прочь, тиран!
Замысел вызревал подобно тому, как зреют, наливаются хлеба в поле. С семнадцати лет, то есть спустя четыре года с того момента, как прочитал повесть Шубарта о двух братьях, Шиллер вынашивал будущие образы. Вначале едва намеченные, они становились все более выпуклыми, все определеннее вырисовывались характеры.
Некоторые упрекают его в том, что он исказил действительность. В столь просвещенное время, говорят ему, при умелой полиции и строгих законах разбойничья шайка, подобная описанной им, вряд ли могла бы возникнуть, а тем паче просуществовать целых два года. Обвинение это ничего не стоит отвести, сославшись на всем известные факты. Тем не менее, не желая вступать в спор, Шиллер ограничивается напоминанием о праве поэтического искусства возводить вероятность в ранг правды, возможность — в ранг правдоподобия.
Что касается характеров, то они, по его утверждению, выхвачены из глубины жизни: «тут я как бы лишь списывал дословно с природы», подчеркивает он. Но его герои остались бы холодными, бездушными манекенами, если бы он не стал их задушевным другом, если бы не умел не столько живописать их, сколько вместе с ними распаляться гневом, страдать и сопереживать ближнему.
Друзья по академии принимают живое участие в его творении. Охраняют, когда он пишет, от внезапного налета надзирателей, обсуждают эпизоды и сцены будущей пьесы; при этом некоторые узнают в ее героях себя. Друзья же станут первыми критиками и ценителями его произведения.
Нередко при этом вспыхивают жаркие, порой забавные, споры. Одним намеки автора на вюртембергскую действительность кажутся недостаточно определенными, и они предлагают четче обозначить прототипы. Например, в сцене, где Карл Моор, указывая на перстни на своей руке, обличает советника и министра. Всем должно быть ясно, что речь идет о ненавистных приспешниках герцога — графе Монмартене и Витледоре. Другие настаивают на том, чтобы в образе Франца Моора — защитника феодальных прав, жестокого и лицемерного, заточившего в темницу родного отца, отчетливее был виден намек на всем известный случай с неким Вильгельмом фон Зиккин- геном из Майнца. Этот любимец Иосифа II двадцать четыре года продержал своего родителя под замком. Еще Шубарт в своей новелле, зная об этом злодействе и не случайно назвав одного из братьев Вильгельмом, призывал стереть «фальшивую краску с лица притворщика».
Когда пьеса увидела свет, многие без труда поняли намек автора. Сам фон Зиккинген, ославленный на всю Германию и пригвожденный к позорному столбу, вынужден был оставить государственную службу.
Часто во время обсуждений и словесных баталий звучало имя Ульриха фон Гуттена. Молодежь видела в этом национальном вюртембергском герое, гуманисте XVI века, пример, которому надо подражать.
Этот интерес к личности великого гуманиста поддерживал в своих воспитанниках и профессор истории Шотт. Ученик Шиллер, питая особое пристрастие к минувшему, прилежно записывал в своей тетради лекции по истории Вюртемберга. Много лет спустя, в 1859 году, чудом уцелевшие записи были опубликованы. Их напечатали, ошибочно полагая, что это неизвестное сочинение поэта.
С увлечением слушали карлсшулеры рассказы профессора о борьбе Ульриха фон Гуттена. Знали они и о том, что перу гуманиста принадлежит рукопись «Против тиранов». Однако познакомиться с ней, к их досаде, было невозможно — рукопись не сохранилась. Она была известна лишь по названию, упомянутому однажды в письме фон Гуттена. Но тираноборческий девиз привлекал друзей Шиллера, мечтавших о возрождении свободолюбивых традиций. По их совету, он сначала поставил эти слова эпиграфом к своей драме.
В годы учения собственных денег у Шиллера никогда не было. Все необходимое, вплоть до книг, поступало из дома. В письмах к сестре он то просит поскорее прислать белье, то ему срочно требуются башмаки. Чулки надеется получить от матери, от нее ждет и ночную рубашку из грубого холста. Бумагу и перья, так необходимые теперь, поставлял отец.
И не удивительно, что главная причина, по его собственным словам, почему он хочет опубликовать свое творение, — это всемогущий Маммон, столь не привыкший обитать под его кровом. Мысль о том, что ему удастся заработать немного денег, приводит его в восторг. За пьесу Шиллер рассчитывает получить от какого-нибудь издателя хотя бы несколько дукатов.
Впрочем, есть еще одна причина, побуждающая его издать «Разбойников». Друзья, восторженно принявшие его творение, возможно, не в меру снисходительны. Пусть же свет вынесет свой приговор и решит его участь — быть или не быть ему писателем. Правда, на всякий случай своего имени он не поставит на первом издании — начинающему автору незачем рисковать. Но возможность разоблачения авторства существует, хотя он и собирается соблюдать величайшую осторожность. Если же такая угроза возникнет, друг Петерсон, как уговорились, отведет удар и выдаст за автора одного из своих братьев.
Вопрос лишь в том, где напечатать рукопись. Если дело выгорит и Петерсону, который взялся ему помочь, удастся найти издателя, то все, что превысит 50 гульденов гонорара, получит он за свои труды. Не обойдется, конечно, и без пары бутылок шампанского.
Но, увы, на самом деле все оказалось гораздо сложнее. Очень скоро выяснилось, что ни один штутгартский издатель не желает рисковать и печатать пьесу никому не известного автора, да к тому же явно революционного содержания. Маммон был верен себе и не хотел поселяться под его крышей. Оставался один путь — издать пьесу за свой счет. Но для этого нужны все те же деньги. А их-то у него и не было. Нищенского жалованья, положенного после окончания академии полковому лекарю Фридриху Шиллеру, едва хватало на то, чтобы сводить концы с концами.
Пришлось влезть в долг и занять 200 гульденов. Только таким образом удалось «продвинуть» рукопись. В последний момент Абель и Петерсон уговорили Фридриха снять эпиграф «Против тиранов». Недвусмысленно направленный против герцога, он мог не только затруднить и без того нелегкое дело издания драмы, но и повлечь за собой более серьезные последствия. (Эпиграф вновь появился на обложке второго издания пьесы.)
Больше того, уже во время печатания, читая корректуру, Шиллер сам пугается своей смелости. В этот момент здравый смысл шваба в какой-то мере берет верх над вдохновением поэта.
Перо безжалостно вычеркивает кажущиеся ему чересчур острыми сцены. Отчасти он действует из боязни причинить ущерб семье, матери и отцу. Месть герцога обрушилась бы и на них. Но к этому его побуждают не только противоречия характера — сказывается, видимо, и воспитание. Он так и скажет потом, что его первая пьеса родилась на свет «в результате противоестественного сожительства субординации и гения».
И все же эти поправки скорее следует назвать лишь редактированием, окончательной шлифовкой текста. Суть пьесы от них нисколько не страдала. Гораздо более серьезные изменения ему еще предстояло внести в свою драму.
Уже мангеймский книготорговец Шван, которому он переслал пахнущие свежей типографской краской листы, посоветовал изменить реплики с выпадами против «проклятого неравенства в мире». Он же предложил заменить и предисловие к пьесе на более сдержанное. Но, как говорится, нет худа без добра. Тот же опытный Шван, сразу же оценивший творение безвестного штутгартского лекаря, показал полученные листы директору мангеймского театра Дальбергу. Результат этого посредничества был самый неожиданный.
Тайный советник барон фон Дальберг сел за стол и собственноручно написал письмо полковому лекарю в Штутгарт.
В этом послании столько лестных эпитетов, что бедный Шиллер просто обескуражен. Знаток и ценитель литературы, статьи которого он хорошо знал и восхищался руководимым им театром, возносил его, скромного писателя, на головокружительную высоту.
Что касается предложения барона о театрализации «Разбойников», то оно для него было «бесконечно ценно».
Слова эти, однако, довольно сухо передавали душевное состояние автора. «Разбойники» на сцене лучшего театра Германии! В это трудно поверить. Об этом он не смел даже мечтать.
В свою очередь осторожный Дальберг также потребовал переделок. По существу, ему нужен был новый вариант текста. Тот, что только что, в начале мая 1781 года, издан анонимно в Штутгарте, хотя на обложке — видимо, для отвода глаз — указаны «Франкфурт и Лейпциг», его не устраивал. Если автор желает видеть свою пьесу в театре, он должен создать ее сценический вариант, а заодно сгладить самые предосудительные места своего примечательного произведения.