Однажды ночью, когда Даво добросовестно бдела, читая роман Поля де Кока, прикрытый молитвенником, Ролан очнулся от тяжелого сна. Он словно заново родился. Он смутно понимал, где он и что с ним, но не мог ни пошевелиться, ни заговорить.
Роман был, видимо, очень забавным, время от времени сиделка разражалась заливистым смехом. Ролана мучили жажда и страх.
Постепенно из глубин сознания выплыло имя матери. Сердце Ролана сжалось, пересохшие губы затрепетали, словно он звал мать.
Ее имени оказалось достаточно, чтобы вспомнить все, что с ним случилось. Словно во сне, перед ним прошли события последней карнавальной ночи. Он увидел ослепительно прекрасную Маргариту, почувствовал пьянящий аромат пылкого и странного свидания, а затем ужас неожиданной развязки, и наконец ощутил, как нож вонзается ему в грудь. Ролан заснул, совершенно измученный.
Тогда ему не пришло в голову притворяться. Эта мысль возникла у него на следующий день, когда первым, кого он увидел и услышал, был посыльный из прокуратуры, пришедший узнать, возможно ли возобновить допрос пострадавшего. Следствие застопорилось самым печальным образом, и отправители правосудия с нетерпением ожидали показаний жертвы. Услышав такое, Ролан вновь испытал приступ страха. Но теперь он знал, чего он страшится: его пугала мысль о матери.
Ролан догадался, что находится в приюте. В каком именно, его не интересовало, подробности казались неважными, когда он понял главное: вершители правосудия не отпустят его с миром, пока не заведут дело на человека, ранившего его. Ролану представлялась его бедная мать, больная, беспомощная, и он тут же принял решение: сбежать – сбежать или умереть.
Решение было столь ясным и твердым, словно явилось результатом долгих раздумий. Мать и правосудие! Два этих понятия казались несовместимыми, и желание убежать становилось все сильнее, все настоятельнее. Его мать даже в несчастье умела сохранять благородство и гордость. А правосудие, эта совесть народа, вещает так громко и задевает так больно даже тех, кого оно призвано защищать!
Для правосудия найден хороший символ: рука, огромная каменная рука, холодная, суровая, неподкупная, она не хочет и не может действовать осторожно. Эта рука срывает все покровы, используя не только свое право, но и выполняя свой долг, ибо слабости ей не простят. Она должна всех и вся обнажить. Но каждое преступление предполагает наличие двоих: преступника и жертвы. Тем хуже для жертвы!
Тогда все предстает в ином свете, или, если хотите, в своем истинном свете. Малодушные иллюзии исчезают вместе со спасительными умиротворяющими словами. Действительность становится суровой и бесстыдной, словно вы оказались в покойницкой.
Ролану привиделся судья, подводящий итог следствию. Указывая на него пальцем, судья говорил: «Этот человек был убит, когда выходил от женщины легкого поведения. При нем было двадцать тысяч франков. А его мать погибает в нищете!»
И что, если подобное обвинение достигнет ушей его матери?!
Существовало лишь два способа избежать беспощадного публичного обвинения: сбежать или умереть, так и не назвав себя и не проронив ни слова.
Человеку рассудительному оба способа показались бы нелепыми и невозможными. Но Ролан отвергал лишь один: смерть. Он с глубоким раскаянием сознавал, что в долгу перед матерью, и хотел жить ради нее.
Оставался побег. Он с трудом мог пошевелиться, лежа в постели, однако мысль о побеге, однажды зародившись, более не отпускала его. Таков был Ролан: отважный, терпеливый и сильный.
Он сделал попытку встать. Ослабевшее тело не слушалось его. Тогда он воззвал к разуму.
Но тут новая забота омрачила его думы. Ролан не знал, сколько дней прошло после трагедии. Он преувеличивал срок, полагая, что находится в приюте непростительно долго. И перед ним встал вопрос, который мы уже задавали себе: почему мать не ищет его? А если ищет, то почему до сих пор не нашла? Ответ был прост. Ролан вспомнил доктора Абеля Ленуара, говорившего: «Ее спасет надежда». Что остается одинокой больной женщине? Только молиться!
Ролан молился и плакал. Рука невольно потянулась утереть слезу – и радость волной захлестнула юношу! Его рука, уперевшись в матрас, поднялась. Он почувствовал, как напряглись мускулы. Ролан решил, что свершилось чудо.
За чудом последовал обморок, и сиделка отправилась к матери Франсуазе Ассизской, дабы уведомить, что раненый совсем плох. Это случилось в среду, на пятнадцатый день пребывания Ролана в обители.
Ныне никто не сомневается, что у медицины есть бесценная помощница – гимнастика. Сама по себе гимнастика не лечит, но она помогает излечению столь впечатляющим образом, что порою ей начинают приписывать решающее значение, несправедливо отнимая заслуги у лекарств. Если бы гимнасты, шарлатаны или невежды не подрывали уважения к их искусству, раздавая невыполнимые обещания и внушая несбыточные надежды, гимнастика давно бы вошла в каждый дом, что принесло бы огромное благо общественному здоровью.
Лучше всего заниматься гимнастикой в гимнастическом зале, и, конечно, господин Триа не зря выдумал тысячу и одно приспособление, упражняющие каждый мускул нашего двигательного механизма. Но, в крайнем случае, гимнастикой можно заниматься вне зала и без специальных инструментов.
Если бы у Ролана был Триа и его приспособления, его дела пошли бы намного быстрее. Но у него ничего не было, потому он делал то, что мог.
Заметим, что все в этом мире является гимнастикой, и каждый из нас постоянно занимается ею, сам того не замечая, упражняя тело и ум.
Не претендуя на научность определения с точки зрения медицины, а также вступая в некоторое противоречие с модной ныне философией, мы полагаем, что гимнастика – это прибавочная стоимость, образующаяся от пользования всякой вещью. Лопата, побывавшая в деле, копает лучше, чем новая; вскопанная земля повышается в цене; рука, поработавшая лопатой, обретает силу. Разве это не замечательно, не утешительно, не общественно полезно и не подразумевает божественный промысел? Разве не в этом заключается великий смысл всякого труда?
Не следует путать пользование и износ, эти две вещи противоположны друг другу, как жизнь и смерть. Разумеется, все мы смертны и победа изнашивает нас не меньше поражения, тут уж ничего не поделаешь. Но мы всегда предпочитаем победу поражению.
Гимнастика представляет собой прибавочную стоимость, полученную в результате усилий или активного пользования. Она, собственно, ряд, усилий, направленных на получение вожделенной прибавочной стоимости.
Любая мать может припомнить, как первые попытки ребенка заняться гимнастикой вызвали у нее слезы радости. Белокурое дитя уперлось пухлыми ножками в пол. Ребенок покачнулся и чуть было не упал. Отец улыбнулся: ребенок сделал первый шаг. Второй шаг был уже более твердым, а третий наполнил счастливую мать гордостью. Через месяц дитя бегает вовсю! Затем губы и небо начинают упражняться в звуках. Родители в восторге! А как славно ваш ребенок изъясняется спустя несколько лет, не правда ли?
То же самое верно и для игры на фортепьяно. Маленькие пальчики неловки, слабы, непослушны, когда они впервые тычут в неподатливые клавиши, с трудом добираясь до конца гаммы до мажор, лишенной бемолей и диезов и прямой, как шоссе Сен-Дени. Разве не удивительно, что приходит время, когда маленький пианист, закрыв глаза, исполняет сложные пьесы? Но музыкальные упражнения – сущие пустяки по сравнению с теми усилиями, которые необходимо предпринять, дабы из эльзасского новобранца сделать полковника!
Ролан занимался гимнастикой, сам того не подозревая, как господни Журден не знал, что говорит прозой. Юноша делал упражнения, лежа в постели, без ведома сиделки и хирурга. Рисковал ли он? Возможно. Однако затея увенчалась успехом.
Разумеется, ему приходилось нелегко. Смысл гимнастики заключается в разнообразии и постоянном умножении движений, а Ролан находился под неусыпным наблюдением.
К счастью для него, Мари Даво, движимая благодарностью или жаждой наживы, или же тем и другим чувствами одновременно, приняла знаменательное решение. До сих пор она каждый день отдыхала по шесть часов, и тогда ее сменяла послушница. Даво, якобы опасаясь упустить нечто важное, отказалась от отдыха, дабы не терять из виду раненого ни на минуту. В результате восемь часов из двадцати четырех она крепко спала, несмотря на бесчисленные чашки черного кофе, призванного побороть Морфея.
Мы охотно даем себе поблажки. Вот и Даво полагала, что, когда больной заснет, она вполне может вздремнуть пару минут.
Но именно этого Ролан и ждал. Когда Даво бодрствовала, он наслаждался сном, но стоило ей закрыть глаза, гимнастика шла своим ходом.
Сначала он делал легкие, неуловимые для постороннего глаза движения, стараясь не разбередить все еще не затянувшуюся рану. Однажды ночью, когда сиделка, напившись кофе, храпела, Ролан сел в постели. Он был смертельно бледен, упражнение утомило его.
И, конечно, когда сиделка проснулась, Ролан спал без задних ног. Он спал, как охотник, пробежавший за зверем двенадцать лье в промокших сапогах, как солдат, проделавший длительный переход. Он спал от усталости!
Приемная была просторной. Там поставили печку и большую ширму, оберегавшую больного от сквозняка, идущего от входной двери. Даво помещалась в большом старинном кресле, специально купленном для нее матерью Франсуазой Ассизской. Кресло стояло справа от кровати рядом со столиком, уставленным лекарствами. Ширму расположили с другой стороны кровати.
На девятнадцатый день пребывания в обители, в четыре часа утра, когда храпевшей сиделке снилось, что она на дежурстве, Ролан сумел соскользнуть с кровати и оказался за ширмой.
Лучшего места для занятий гимнастикой нельзя было найти! Но бедный малый дрожал от холода и задыхался на холодной плитке. Несомненно, Ролан рисковал жизнью. Он это понимал, но, по его мнению, он рисковал большим, чем жизнью: если бы сиделка сейчас проснулась, для Ролана все было бы кончено.
Но сиделка не проснулась. Ролану потребовалось полчаса мучительных усилий, чтобы добраться до кровати, в которую он с трудом залез. У него начался жар, и он более не был уверен в том, что сумеет убежать, как только представится возможность.
Но каким же образом Ролан собирался выбраться из монастыря? Окна приемной были зарешечены, дверь выходила в вестибюль, временно служивший приемной. Для того чтобы выбраться наружу, надо было преодолеть решетчатую перегородку, пройти мимо привратницкой и открыть ворота.
Правда, Ролан не знал обо всех этих обстоятельствах. Когда его внесли в обитель, он был без сознания. Но было, по крайней мере, еще одно препятствие, которое Ролан должен был отлично сознавать, и которое также представлялось непреодолимым: он попал в обитель в карнавальном костюме: костюм, испачканный кровью и продырявленный кинжалом, находился в руках правосудия. Во всем монастыре невозможно было сыскать мужской одежды. У Ролана не было денег. Прикидываясь немым, он не мог никого уговорить или подкупить. Стоило ли тогда заниматься гимнастикой?
ПОСЛЕДНИЙ УРОК ГИМНАСТИКИ
Вереду, на двадцать второй день пребывания в монастыре ордена сестер милосердия, Ролану удалось пройти за ширму на своих двоих. Он сделал пятьдесят шагов, держась за стену, и вернулся в постель, не разбудив Даво. Последняя пребывала в убеждении, что нашла способ обходиться без сна.
– Я закрываю глаза, – говорила она, – но не сплю. Я слышу, как он дышит. Это все кофе и желание исполнить мой долг. Ко всему привыкаешь. Матушка Франсуаза так добра ко мне! Она стала моей покровительницей и обещала подарить выходное мериносовое платье на завтрашний праздник.
Мериносовое платье! Согласитесь, Мари Даво было ради чего лезть из кожи вон!
В среду утром, последовавшим за трудной для Ролана ночью, когда он прошел пятьдесят шагов, к воротам обители ордена милосердия подъехал гонец в богатой ливрее на взмыленном коне. Он привез ответ из Рима от господина герцога де Клара.
Мать Франсуаза Ассизская ожидала его с огромным нетерпением. Она считала дни. До сих пор ей ничего не удалось выяснить, ведь она не догадывалась об упражнениях Ролана за ширмой. Раненый пребывал в прежнем состоянии. Выглядел он намного лучше, но оставался нем и неподвижен, словно камень. Хирург собирался доложить об этом редком случае в Академии.
Дрожащей рукой монахиня вскрыла внушительного вида конверт, украшенный гербом Кларов, и быстро пробежала глазами несколько строчек, начертанных на плотной бумаге.
– Слава Богу! – пробормотала монахиня. – Молитва помогла!
Господин герцог де Клар откликнулся на призыв своей глубокочтимой старшей родственницы и объявлял о своем немедленном возвращении. Он выедет из «Рима через двадцать четыре часа после отъезда курьера.
– Завтра! – воскликнула монахиня. – Он будет здесь завтра!
Она опустилась на колени и принялась молиться. Но ее взгляд невольно искал на стене миниатюрный портрет, и пожилая монахиня, сама того не сознавая, перебивала молитву совсем иными словами:
– Он сам увидит! Я не сумасшедшая. Десятки раз я подходила к его постели и каждый раз поражалась сходству. Герцог де Клар – благородный человек, честный человек, как все, в ком течет королевская кровь… Он увидит! Он поймет!
Она встала, не закончив молитвы, и сняла миниатюру со стены. Лицо ее осветилось радостью, она улыбнулась. Быстро оглядевшись, дабы удостовериться, что она одна в келье, монахиня прижала портрет к губам и поцеловала его.
– Раймон! – сказала она. – Мой названый сын! Бог милостив! Я найду твою вдову, а возможно, уже нашла. Я нашла дитя, которому ты при крещении дал мое имя. Герцог! Настоящий герцог! Глава нашей семьи! Ролан де Клар, в ком Господь увековечил славу и мощь наших предков!
В коридоре послышались торопливые шаги и за дверью раздался взволнованный голос Мари Даво:
– Ах, матушка! Ах, матушка! Мне нужно с вами поговорить!
Пожилая монахиня поспешила открыть дверь.
– Не беспокойтесь, – сказала сиделка, – за ним хорошо смотрят. Я оставила там сестру… Ах маленький негодник! Я должна была догадаться.
– О ком вы говорите? – надменно осведомилась мать Франсуаза Ассизская.
– Да об этом маленьком комедианте. Он водит нас за нос, это точно. И какой хитрец! Ведь я уже шесть дней и ночей подряд не и мыкаю глаз, ни на минуту. А что вы думаете! Кофе помогает… Но вот вдруг сегодня утром, когда я сидела себе спокойно и читала псалмы, он подскочил в постели. Я обомлела. Подпрыгнул, словно рыба из воды. Я видала больных и знаю, что они ни с того ни с сего не станут вот так скакать. Я стала наблюдать. Он пошевелил ногами и руками. Можно было подумать, что он защищается от нападения. Он раскраснелся и весь горел. «Маргарита! – сказал он. – Маргарита!»
– Он заговорил! – воскликнула пожилая монахиня, испытывая угрызения совести оттого, что так разволновалась.
– Ну да, и еще как! Он много чего наговорил. Сначала звал Маргариту, потом свою мать и еще кого-то. Говорил про бумажник, про двадцать тысяч франков в банковских купюрах и про то, что боится полиции!
Сиделка умолкла. Мать Франсуаза Ассизская опустила голову и задумалась.
– Он назвал какое-нибудь имя? – спросила она.
– Маргарита… – начала было Даво.
– Я имею в виду их фамилию.
– Постойте!.. У меня отличная память, если бы спать побольше… Ох и достается мне, но я знаю, что такое благодарность!.. Он назвал имя.
– Может быть, де Клар?
– Пожалуй, нет… Что-то вроде Шарльвуа…
– Фиц-Руа?
– Нет, не Фиц-Руа… Пальвуа, Мальвуа… Он говорил о нотариальной конторе… Ох и жуткая, должно быть, история!
Пожилая монахиня жестом, приказала сиделке выйти из кельи и сама последовала за ней. Они вместе спустились в приемную, где и вправду дежурила сестра.
Когда они бесшумно приблизились к постели, сестра сказала:
– Сейчас он спокоен. Ему приснился дурной сон. Какой красивый молодой человек! Невозможно поверить, что он тяжело болен.
Вот уже три дня, как мать Франсуаза Ассизская не навещала больного и сейчас была поражена происшедшей в нем перемене. Несомненно, румянец на щеках был вызван лихорадкой, но все списать на лихорадку было невозможно. Сестра не преувеличивала: молодой человек выглядел вполне здоровым.
Как обычно, монахиня долго и внимательно разглядывала раненого. Вдруг он сделал резкое движение, легкое и сильное, и перевернулся на бок.