— Гражданин Морис — гвардеец муниципалитета. Он может видеть королеву с глазу на глаз в любой час дня и ночи. Если бы гражданину Морису нужно было что-то сказать или передать королеве, он не стал бы для этого что-то писать.
— Раньше ты знала гражданина Мориса?
— Я встречала его раньше в Тампле, когда еще жила там с моей бедной матерью, знала его чисто визуально.
— Ты слышишь, презренный! — воскликнул Лорэн, грозя кулаком Симону, который, ошеломленный таким поворотом дел, опустив голову, старался незамеченным выскользнуть из зала, — Видишь, что ты наделал?
Взгляды присутствующих обратились на Симона, они выражали крайнее негодование.
Председатель продолжил допрос:
— Поскольку ты вручила букет, поскольку ты знала, что в каждом цветке спрятана записка, ты должна также знать, что в ней было написано!
— Я знаю это.
— Тогда скажи, что же было в той записке?
— Гражданин, — твердо произнесла девушка, — я сказала все, что могла и хотела сказать.
— Ты отказываешься отвечать?
— Да.
— Знаешь, что тебя за это ожидает?
— Да.
— Может быть, ты надеешься на свою молодость и красоту?
— Я надеюсь только на Бога.
— Гражданин Морис Линдей, — сказал председатель, — гражданин Гиацинт Лорэн, вы свободны. Коммуна признает вашу невиновность и отдает должное вашему патриотизму. Уведите гражданку Элоизу в тюрьму здешней секции.
При этих словах жена Тизона, казалось, проснулась, испустила жуткий крик и хотела броситься к дочери, чтобы в последний раз обнять ее, но жандармы не позволили ей это сделать.
— Я прощаю вас, матушка, — закричала девушка, когда жандармы уводили ее.
Жена Тизона дико завопила и упала замертво.
— Какая благородная натура! — взволнованно и печально прошептал Моран.
Пойдет, пойдет, пойдет,
Бей аристократов…[52]
И жена Тизона принялась напевать ужасным голосом. Потом внезапно прервала пение, разразилась смехом.
Казалось, мужчина в плаще был сам напуган началом безумия этой женщины и сделал шаг назад.
— Ты не уйдешь так просто, — в отчаянии сказала жена Тизона, хватая его за плащ, — нельзя сказать матери: «Сделай это, и я спасу твое дитя» и после того добавить: «может быть». Так ты спасешь ее?
— Да.
— Когда?
— В тот день, когда ее повезут из Консьержери на эшафот.
— Зачем ждать? Почему не сегодня ночью, не сегодня вечером, не теперь же?
— Потому что не могу.
— Ага! Вот видишь, видишь, — закричала женщина, — ты не можешь, а вот я, я могу.
— Что же ты можешь?
— Я могу преследовать узницу, как ты ее называешь, могу следить за королевой, как ты говоришь, аристократ! Я в любое время дня и ночи могу войти в эту тюрьму и сделаю это. Что же до ее спасения, посмотрим. Посмотрим. Ведь мою дочь не хотят спасти, а ее должны спасти? Нет уж, голову за голову. Ну как? Мадам Вето была королевой, я это хорошо знаю, Софи-Элоиза Тизон всего лишь бедная девушка, я и это хорошо знаю. Но перед гильотиной все равны.
— Ну что ж, ладно, — сказал человек в плаще, — спаси ее, а я спасу твою дочь.
— Поклянись.
— Клянусь.
— Чем?
— Чем хочешь?
— У тебя есть дочь?
— Нет.
— Ну ладно, — сказала жена Тизона, уронив руки в унынии, — чем же ты поклянешься?
— Клянусь Богом.
— Вот еще, — ответила женщина. — Ты же хорошо знаешь, что они убрали старого, а нового еще не придумали.
— Клянусь могилой своего отца.
— Могилой нельзя клясться, это принесет ей несчастье… О, Боже мой, Боже мой! Как я только подумаю, что может быть через три
дня тоже буду клясться могилой своей дочери! Моей дочери! Моей бедной Элоизы! — воскликнула жена Ткзона так громко, что на этот крик открылись многие окна.
При виде открывающихся окон, стоящий у стены мужчина шагнул к тому, кто укрывался плащом.
— С этой женщиной не о чем говорить, — сказал тот, что был в плаще, — она безумна.
— Нет. она всего лишь мать, — ответил другой.
И он увел своего товарища,
Видя, что они уходят, жена Тизона, казалось, пришла в себя.
— Куда вы? — закричала она. — Вы спасете Элоизу? Подождите, я пойду с вами. Подождите, да подождите же!
И с криками бедная женщина последовала за ними, но на ближайшем перекрестке потеряла их из вида. Она остановилась, в нерешительности оглядываясь по сторонам. Поняв, что осталась одна в тишине и в ночи — двойном символе смерти, она душераздирающе закричала и рухнула без сознания на мостовую.
Пробило два часа.
А в это время королева, сидя возле коптящей лампы между золовкой и дочерью, скрытая дочерью, которая притворялась, что обнимает ее, от взглядов муниципальной гвардии, перечитывала маленькую записку, написанную на тончайшей бумаге таким мелким почерком, что ее обожженные слезами глаза с трудом разбирали написанное.
В записке было следующее:
— Боже мой! — произнесла принцесса. — Неужели наступит конец нашим несчастьям?
— А эта записка не западня? — добавила мадам Елизавета.
— Нет, нет, — ответила королева, — это так отчетливо говорит о присутствии моего друга, таинственного, но мужественного и верного.
— Это от шевалье?
— От него, — ответила королева.
Мадам Елизавета сжала руки.
— Перечитаем записку еще раз по очереди, — предложила королева, — чтобы все знали, что нужно делать.
И они втроем стали читать и, когда заканчивали чтение, услышали, то дверь их комнаты открывается. Мадам Елизавета с принцессой обернулись, королева, не меняя положения, незаметным движением поднесла записку к волосам и сунула ее в прическу.
Дверь открыл один из муниципальных гвардейцев.
— Что вам угодно, сударь? — хором спросили мадам Елизавета и принцесса.
— Гм! — ответил гвардеец. — Мне кажется, что уже поздно и вам пора ложиться спать…
— Разве теперь есть новое постановление Коммуны, — сказала королева, поворачиваясь к нему со своим обычным величием, — которое определяет, в котором часу мне нужно ложиться спать?
— Нет, гражданка, — ответил гвардеец, — но, если нужно, такое постановление будет принято.
— А пока, сударь, — продолжила Мария-Антуанетта, — извольте уважать, я не говорю комнату королевы, но комнату женщины,
— Эти аристократы выражаются так странно… — проворчал гвардеец.
И он удалился, подчиняясь высокомерному достоинству королевы.
Через минуту лампа погасла и, как обычно, женщины разделись в темноте, оберегая свою стыдливость.
На следующий день, в девять утра, королева, перечитав спрятанную в постели вчерашнюю записку, чтобы еще раз освежить в памяти инструкции, разорвала ее на мельчайшие куски, оделась, после чего разбудила мадам Елизавету, подошла к дочери.
Потом, через несколько минут, она вышла и позвала дежурных гвардейцев.
— Что тебе нужно, гражданка? — спросил один из них, в то время как другой не соизволил оторваться от завтрака, чтобы откликнуться на призыв королевы.
— Сударь, — сказала Мария-Антуанетта, — я сейчас была в комнате моей дочери, бедное дитя, она очень больна. У нее распухли ноги и сильно болят. Вы, наверное, знаете, что это я приговорила ее к необычной для нее неподвижности: мне было разрешено выходить на прогулку в сад, но, поскольку для этого нужно было проходить мимо комнаты, в которой раньше жил мой муж, а это было выше моих сил, я ограничивалась прогулками по террасе.
— Теперь же такие прогулки недостаточны для моей бедной дочери. Я прошу вас, гражданин гвардеец, попросить от моего имени у генерала Сантерра разрешение на прогулки в саду. Буду вам за это признательна.
Королева произнесла последнюю фразу так мягко, но в то же время с таким достоинством, она так умело избегала того, что могло бы задеть республиканскую гордость собеседника, что он поначалу представ перед ней в головном уборе, как большинство охранников, снял его и, когда она закончила говорить, поклонился ей со словами:
— Будьте спокойны, сударыня, у генерала Сантерра испросят разрешение на то, что вы желаете.
Уже потом, уходя, как бы убеждая себя в том, что поступил согласно этикету, а не проявил слабость, он повторял:
— Ну, конечно, это будет справедливо.
— Что будет справедливо? — спросил его напарник.
— Что эта женщина станет гулять с больной дочерью.
— Чего же она просит?
— Она просит, чтобы ей разрешили погулять в саду.
— Вот еще! — ответил второй охранник. — Пусть еще попросит разрешения прогуляться от Тампля до площади Революции, и ее прогуляют.
Услышав эти слова, королева побледнела, но потом из них же почерпнула новый прилив мужества для того, чтобы пойти на то, что ее сегодня ожидало.
Гвардеец покончил с трапезой и спустился вниз. Королева попросила подать завтрак в комнату дочери, и ей это было разрешено.
Принцесса, чтобы подтвердить слух о своей болезни, осталась в постели, а мадам Елизавета и королева сидели рядом с ней.
В одиннадцать часов пришел Сантерр. Как обычно, его появление сопровождалось барабанным боем и входом в Тампль нового караульного отряда, менялись также и гвардейцы муниципалитета.
Когда Сантерр, гарцуя на своем коне, инспектировал отряд, который отдежурил, и тот, что заступал в караул, он останавливался, чтобы те, у кого к нему были просьбы, требования или жалобы, могли их высказать.
Закончивший дежурство гвардеец воспользовался этим и подошел к генералу.
— Что тебе нужно? — резко спросил Сантерр.
— Гражданин, — сказал гвардеец, — я хочу сказать от имени королевы.
— А кто такая королева? — спросил Сантерр.
— И действительно, — продолжил гвардеец, и сам удивленный тем, что настолько забылся. — Так что я там говорил? Что я, с ума сошел? Я хотел сказать от имени мадам Вето…
— Ну, ладно, понял, — ответил Сантерр. — Так что же ты хотел сказать?
— Маленькая Вето больна, кажется, из-за того, что ей не хватает воздуха и движения.
— Разве стоит из-за этого предъявлять претензии нации? Нация позволила ей прогулки в саду, а она отказалась.
— Да, все именно так, но теперь она просит, чтобы ей позволили спуститься.
— Здесь нет проблемы. Вы все слышите, — сказал Сантерр, обращаясь к отряду, — вдова Капета спустится в сад погулять. Это решение нации. Но будьте осторожны, чтобы она не перебралась через стены, если же это произойдет, то я всем отрублю головы.
Шутка гражданина генерала была встречена взрывом гомерического хохота.
— Ну, теперь вы предупреждены, — отметил Сантерр, — прощайте. Я еду в Коммуну. Кажется, нужно выдать паспорт на тот свет Ролану и Барбару[53]…
Именно эта новость привела гражданина генерала в хорошее расположение духа.
Покидая Тампль, Сантерр пустил коня галопом.
Следом за ним покинул Тампль отряд, который закончил дежурство.
Наконец и гвардейцы муниципалитета уступили свои места вновь прибывшим, которые получили распоряжение Сантерра в отношении королевы.
Один из них поднялся к королеве и объявил ей, что генерал Сантерр удовлетворил ее просьбу.
«О! — подумала королева, глядя на небо за окном. — Неужели твой гнев, Господи, улегся и ты больше не станешь преследовать