Мишель Бенуа
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
Поезд мчался во мраке ноябрьской ночи. Римский экспресс, пересекая Италию, по обыкновению, опаздывал на два часа. Пассажир взглянул на часы и вздохнул: раньше девяти вечера до Парижа не добраться…
Стараясь устроиться поудобнее, он оттянул пальцем целлулоидный воротничок, давивший шею. Отец Андрей не привык к традиционному облачению священнослужителя, так он одевался, только когда покидал аббатство, а случалось это редко. Эти итальянские вагоны, должно быть, еще помнят эпоху Муссолини! Сиденья, обтянутые искусственной кожей, жестки, как кресла в монастырской приемной, окно можно опустить только до половины, кондиционера нет…
Ладно, в конце концов, уже осталось не больше часа пути. Промелькнули огни станции Ламот-Веврон. На длинном прямом прогоне до Солони экспресс развивал максимальную скорость.
Заметив, что монах беспокойно вертится, пассажир, сидевший напротив, поднял от газеты темные глаза и слегка улыбнулся, но его бледное лицо тут же снова стало замкнутым.
«Вроде бы улыбается, — подумал отец Андрей, — а глаза холодны, как галька на берегу Луары».
Римский экспресс так часто перевозил духовных лиц, что стал похож на филиал Ватикана, но в этом купе, кроме отца Андрея, ехали только два молчаливых пассажира. Остальные места были забронированы, но так и оставались пустыми. Отец Андрей бросил взгляд на второго попутчика, забившегося в угол, — этот был чуть постарше, элегантный, с волосами цвета спелой пшеницы. Он, казалось, дремал, но временами пальцы его правой руки барабанили по колену, будто по клавишам. Перед отправлением поезда они обменялись парой вежливых фраз, и отец Андрей заметил, что незнакомец говорит с сильным акцентом, но с каким именно, определить не смог. Может быть, с восточно-европейским? Его лицо казалось юношеским, несмотря на шрам возле левого уха.
Эта привычка замечать малейшие детали… Она появилась после многих лет, проведенных над пыльными страницами древних манускриптов.
Прижавшись лбом к стеклу, он рассеянно смотрел на дорогу, бежавшую вдоль железнодорожного полотна.
Уже два месяца прошло с тех пор, как он должен был отослать в Рим перевод и анализ коптской рукописи из Наг-Хаммади. С переводом он управился в два счета, но вот доклад о результатах исследований… Он так и не сумел его составить. Невозможно сказать все как есть, а уж написать тем более. Слишком опасно.
Тогда его вызвали в Рим. В Конгрегации вероучения — бывшей инквизиции — на него насели с расспросами. Он предпочел бы не делиться с ними своими гипотезами, а ограничиться обсуждением технических проблем, возникающих при переводе. Но кардинал, а еще больше этот жуткий минутант[1] приперли его к стенке и заставили сказать куда больше, чем ему бы хотелось. Потом они начали расспрашивать о мраморной плите в Жерминьи, и физиономии у них мало-помалу стали каменеть.
В конце концов отец Андрей отправился в хранилище библиотеки Ватикана, где ему снова довелось прикоснуться к полной страданий истории своей семьи. Это было тяжело, но, может статься, такова цена, которую нужно заплатить, чтобы наконец получить доказательства того, о чем так давно догадывался. И вот тогда-то ему пришлось спешно покинуть Сан-Джироламо, сесть на поезд и мчаться без оглядки в аббатство, ибо он был в опасности, хотя желал только покоя и мира. Ему нечего делать в Риме, он чужой там. Но есть ли теперь на свете место, где он еще может чувствовать себя дома? Когда отец Андрей вступил под сень аббатства, то вторично поменял родину и одиночество обступило его.
Итак, тайна раскрыта. Что же сказать отцу Нилу? Его друг умеет хранить секреты, а кроме того, он в одиночку уже проделал большую часть пути… То, к чему отец Андрей шел всю жизнь, полную исканий, отец Нил обрел благодаря проницательности и сосредоточенности духа.
Если с ним что-нибудь случится, отец Нил станет достойным преемником.
Отец Андрей раскрыл сумку и стал рыться в ней под бесстрастным взглядом пассажира, сидящего напротив. В конце концов, даже хорошо, что их всего лишь трое в купе, рассчитанном на шестерых. Можно сбросить новую куртку, положить ее на пустое сиденье, чтобы не помялась. Он наконец нашел карандаш и маленький листок бумаги, быстро нацарапал несколько слов, сложил бумажку и зажал в левом кулаке, потом откинул голову на спинку кресла.
Перестук колес убаюкивал его. Он почувствовал, что начинает засыпать…
Дальше все произошло очень быстро. Пассажир, сидевший напротив, спокойно отложил газету и встал. В то же мгновение лицо блондина, сидевшего у выхода из купе, напряглось и застыло. Он тоже поднялся и подошел, словно затем, чтобы взять что-то с багажной полки. Отец Андрей машинально поднял глаза: полка была пуста.
Удивиться он не успел: мужчина потянулся к куртке, лежавшей на соседнем сиденье, а потом наступила темнота: отцу Андрею накинули куртку на голову. Мускулистые руки ухватили его за пояс, оторвали от пола. Ткань заглушила его протестующий крик. Раздался скрежет окна. Отец Андрей стал вырываться, ветер яростно трепал куртку, но ее удерживала твердая рука.
Отец Андрей задыхался. «Кто они? Я должен был ждать этого! За две тысячи лет столько людей… Но почему сейчас? Почему здесь?»
Пальцы его руки, придавленной к оконной раме, так и остались стиснутыми в кулак.
Монах почувствовал, как его выбрасывают в пустоту.
2
Преподобный Алессандро Кальфо был доволен. Прежде чем покинуть большую продолговатую залу в доме близ Ватиканского дворца, Одиннадцать предоставили ему полную свободу действий: нельзя было допустить ни малейшего риска. Вот уже четыре века они стерегут бесценное сокровище Римской апостольской католической церкви. Любой, кто приблизится к нему, должен быть устранен.
Кальфо поостерегся сказать кардиналу всю правду. Долго ли тот сможет хранить молчание? Если тайна будет предана огласке, это станет концом католической церкви, да и всего христианства. И ужасным ударом для Запада, который и без того сильно ослаб в противостоянии с исламом. Ответственность, что лежала на плечах двенадцати человек, огромна: Союз Святого Пия V создан с единственной целью — сохранить тайну, а он, Кальфо, был его ректором.
Итак, в беседе с кардиналом он ограничился заверениями, что известно лишь об отдельных разрозненных знаках, понять и интерпретировать которые способны лишь немногие. Но о главном он умолчал: кто угодно, окажись он достаточно упорным или догадливым, собрав воедино и сопоставив знаки, получит возможность докопаться до истины. Вот почему так важно, чтобы эти знаки оставались разрозненными.
Кальфо встал, обошел стол и остановился перед распятием:
— Учитель! Твои двенадцать апостолов охраняют Тебя!
Задумчиво покрутил перстень на безымянном пальце правой руки. Изысканный камень — темно-зеленый гелиотроп, усеянный красными точками, — был слишком увесист даже для римского прелата, не гнушавшегося показной роскоши, призванной подчеркивать величие сана. Этот драгоценный камень постоянно напоминал Кальфо об истинном значении возложенной на него миссии.
Он, Кальфо, должен уничтожить любого, кто приоткроет завесу тайны.
3
Поезд, похожий на огненную змею, мчался по равнине Солони. Отец Андрей все еще продолжал упираться, сопротивляясь тем, кто толкал его в бездну, но вдруг обмяк.
«Боже, с юных лет я искал Тебя, и вот жизнь моя подошла к концу».
Поднатужившись, убийца толкнул еще раз, и отец Андрей исчез в пустоте за окном. Второй пассажир неподвижно стоял у дверей купе.
Тело жертвы, перевернувшись в воздухе, рухнуло и распласталось на щебне.
Римский экспресс упорно стремился наверстать время — минуты не прошло, а он уже скрылся, только на обочине железнодорожного полотна осталось лежать тело монаха, как сломанная кукла. Куртка отлетела далеко в сторону. Странное дело, левая рука отца Андрея, зажатая во время борьбы оконной рамой, осталась согнутой, а кулак, по-прежнему сжимающий клочок бумаги, словно тянулся к немому черному небу, по которому катились на восток тяжелые тучи.
Чуть позже из ближнего леса появилась косуля и подошла понюхать этот бесформенный предмет, пахнущий человеком. Ей был знаком этот терпкий дух, что исходит от двуногих в минуты опасности. Косуля долго обнюхивала стиснутые пальцы отца Андрея.
Вдруг она вскинула голову, прислушалась и проворно бросилась к лесу, где замерла под пологом деревьев. Автомобиль, спугнувший ее, резко остановился на обочине дороги под насыпью. Из него вышли двое, вскарабкались по откосу и склонились над телом, потом вернулись к машине, о чем-то оживленно переговариваясь.
Когда же косуля увидела стремительно приближающиеся пятна света от мигалки на автомобиле жандармерии, она стрелой умчалась в глубь темного, молчаливого леса.
4
Евангелия от Марка и Иоанна
Досадливо скривившись, он подвинул повыше съехавшую подушку: сам пожелал придать этой трапезе некоторую торжественность. Только богачи могли завести привычку есть как римляне, полулежа на диване, а бедные евреи едят где придется, сидя прямо на земле. Влиятельный хозяин дома позаботился обо всем как нельзя лучше, но Двенадцать, возлежа в этой зале вокруг столов, поставленных покоем, чувствовали себя немного неловко.
В этот вечер четверга 6 апреля 30 года сын Иосифа, которого вся Палестина знала как Иисуса из Назарета, готовился принять свою последнюю трапезу в окружении двенадцати апостолов.
Оттеснив других учеников, они образовали вокруг него что-то вроде доверенной охраны — группы избранных, куда вошли только они — Двенадцать — число в высшей степени символическое; напоминающее о двенадцати коленах Израиля; Когда они возьмут штурмом храм, главный, единственный, а этот час близок, — народ поймет. Тогда они, Двенадцать, будут править Израилем во имя Господа, давшего Иакову двенадцать сыновей. На сей счет между ними было полное согласие. Вот только одесную от Иисуса, когда он воцарится, будет лишь одно место, и они уже теперь яростно соперничали, торопясь узнать, кто станет первым среди них, Двенадцати.
Уже скоро. После бунта, который они разожгут, пользуясь пасхальной суматохой. Через два дня.
окинув родную Галилею, чтобы отправиться в столицу, они тогда же договорились с человеком, который оказывал им гостеприимство этим вечером, владельцем прекрасного дома в западном квартале Иерусалима. Между собой они так и называли его — Домохозяин. Это был высокообразованный богатый иудей, между тем как знания Двенадцати ограничивались умением обращаться с рыболовной снастью.
Пока слуги разносили кушанья, Домохозяин помалкивал… Однако же Иисус подвергается чудовищной опасности в окружении этой дюжины фанатиков. Совершенно очевидно, что этот дурацкий захват храма закончится провалом. Нужно оградить его от участия в их честолюбивых и безумных планах, даже если ради этого придется временно стать сообщником Петра.
С Иисусом Домохозяин встретился два года назад на берегу Иордана. В прошлом ессей, он тогда стал назореем — эта иудейская секта провозглашала свою приверженность учению Иоанна Крестителя. Иисус и сам был одним из них, только никогда о том не распространялся. Между ними быстро установилось согласие, основанное на понимании и обоюдном уважении. Домохозяин утверждал, что лишь ему дано постигнуть, кем на самом деле является Иисус. Не Богом, как поговаривали в народе после одного потрясшего всех исцеления. Не мессией, каким хотел бы видеть его Петр. И не новым царем Давидом, как об этом мечтали зелоты.
Он был иным. Двенадцать, чьи умы были помрачены бреднями о власти и могуществе, и помыслить не могли, кем был Иисус на самом деле.
Себя Домохозяин считал гораздо выше их и всякому, кто хотел его слушать, говорил, что в глазах Учителя именно он — «возлюбленный ученик», что Иисус за последние месяцы все с большим трудом терпит эту банду невежественных галилеян, у которых аж руки чешутся дорваться до власти.
Двенадцать пребывали в бешенстве, видя, что рядом с ними появился еще один, и он добился Дружбы Назорея, чего никому из них до сих пор не удалось. Враг, провозгласивший себя возлюбленным учеником, проник в самое сердце их группы. Да он сиднем сидел в своей Иудее, когда они неотступно следовали за Учителем в его галилейских странствиях. И он говорит, что понимает Иисуса лучше их…
Самозванец!
Он возлежал по правую руку от Иисуса — на хозяйском месте. Петр глаз с него не спускал: не выдаст ли он страшный секрет, что с недавних пор связывает их? Не намекнет ли Иисусу о предательстве? Может, он уже успел пожалеть, что свел Иуду с Каиафой, чтобы расставить Учителю капкан, который захлопнется в этот вечер?
Иисус вдруг протянул руку, взял с блюда кусок, дал стечь подливе. Сейчас ритуальным жестом, говорящим об исключительной приязни, он предложит его одному из сотрапезников. Все разом примолкли. Петр побледнел, на щеках заходили желваки. «Если кусок предназначен этому самозванцу, — подумал он, — все пропало: тут-то он и проболтается о нашем договоре. Тогда я его убью, а сам сбегу…»
Широким жестом Иисус протянул кусок Иуде, который недвижно, словно окаменев, замер у дальнего конца стола.
— Ну же, мой друг… Возьми!
Иуда молча потянулся, взял кусок и положил в рот. Капля подливы стекла на его коротко подстриженную бородку.
Беседа возобновилась. Иуда медленно жевал, стараясь не встречаться глазами с Учителем. Потом встал и двинулся к выходу. Когда он проходил позади хозяина дома, тот заметил, что Иисус слегка повернул голову. И услышал слова, произнесенные так тихо, что больше никто из сотрапезников их не разобрал:
— Мой друг… Что взялся сделать, делай скорее!
Иуда медленно отворил дверь. Пасхальная луна еще не взошла, и ночь была черна.
Их теперь подле Иисуса осталось лишь одиннадцать.
Одиннадцать и возлюбленный ученик.
5
Колокольчик зазвонил — уже во второй раз. В этот ранний смутный час во всем селенье освещено было только аббатство Сен-Мартен. В такие зимние ночи ветер так тоскливо воет над унылыми берегами реки, что Валь-де-Луар начинает смахивать на далекую незнакомую Сибирь.
Отголоски колокольного звона еще звучали в стенах обители, когда отец Нил вошел туда, едва успев сбросить широкий балахон певчего — утренняя служба только что завершилась. Обычно монахи соблюдают полную тишину до «терции», девятичасовой утренней молитвы, и колокольчик на воротах никогда не звонит раньше восьми.
Прозвучал третий звонок — настойчивый, требовательный.
«Брат привратник не отзовется, таково предписание. Тем хуже, придется идти мне».
С тех пор как обнаружились ранее скрытые обстоятельства смерти Иисуса, недомогания отца Нила участились. Он не любил отлучек отца Андрея, как ни редки они были: библиотекарь стал его единственным, не считая Господа, доверенным собеседником. Монахи хоть и живут общиной, но особых отношений между собой не поддерживают, а отцу Нилу было необходимо рассказывать кому-то о своих изысканиях. И вот вместо того, чтобы вернуться в келью, где его ждали еще не законченные записки об обстоятельствах пленения Иисуса, он вошел в привратницкую и отпер тяжелые ворота, отделяющие монастырь от внешнего мира.
Жандармский офицер приветствовал его, вытянувшись по стойке «смирно» в свете фар:
— Отец мой, этот человек проживал здесь?
И протянул удостоверение личности. Отец Нил молча взял документ: «Андрей Соколовский, 67 лет. Проживает: аббатство Сен-Мартен…»
Отец Андрей!
Кровь застыла в жилах монаха.
— Да… конечно, это библиотекарь аббатства. Но что произошло?
Жандарм привык сообщать неприятные известия.
— Мы получили сообщение вчера вечером: двое рабочих, поздно возвращавшихся домой, обнаружили его тело на железнодорожной насыпи между станциями Ламот-Бёврон и Ла-Ферте-Сент-Обен. Он был мертв. Мне очень жаль, но кому-нибудь из вас необходимо явиться для опознания тела. Мы ведем расследование, вы же понимаете?
— Отец Андрей мертв?!