Всего два человека, сам папа да кардинал Эмиль Катцингер, знали, что этот низенький человечек с елейным голосом и есть всемогущий ректор. Для всех же прочих, urbi et orbi[2], он оставался скромным минутантом Конгрегации.
— Садитесь. У нас два вопроса: один касается дел внутренних, другой — внешних.
Так было принято в правящих ведомствах Ватикана: под «внутренними вопросами» подразумевалось то, что происходит внутри церкви, стало быть, в дружественной, привычной и уютной среде. А вопросы «внешние» имели отношение к остальному миру — враждебному и безумному, который тем не менее следовало держать под контролем.
— Мы уже обсуждали проблемы французского бенедиктинского аббатства…
— Да, вы просили меня принять необходимые меры, но мы не успели вмешаться, несчастный отец Андрей покончил с собой. Полагаю, дело закрыто.
Его высокопреосвященство терпеть не мог, когда его перебивали, главным здесь был он. Нужно поставить Кальфо на место.
Папа приблизил к себе австрийца Катцингера, поскольку тот обладал репутацией просвещенного богослова. Но кардинал оказался ярым консерватором, что соответствовало глубоким убеждениям самого папы.
— Самоубийство — страшный грех, да примет Господь его душу! Но, похоже, в этом монастыре завелась еще одна паршивая овца. Взгляните на сообщение отца настоятеля. — Он протянул Кальфо папку. — Может быть, это не так уж важно, вы ознакомьтесь, потом обсудим.
Отношения Катцингера с собственным прошлым были довольно сложными: его отец был офицером австрийского вермахта, служил в дивизии «Аншлюс». Кардинал отвергал нацизм, но при этом считал, что только он способен объединить мир под эгидой единственно истинной католической веры.
— А вот внутренний вопрос непосредственно касается вас, монсеньор…
Кальфо закинул ногу на ногу и ждал продолжения.
— Вам известна римская поговорка: una piccola avventura non fa male — от маленького приключенья вреда нет, лишь бы прелат, уважая свой сан, не забывал о скромности и хорошем тоне. А до моего сведения дошло, что некая… некое создание может пойти на контакт с папарацци. Антиклерикальная пресса обещает ей целое состояние в обмен на откровения касательно… Как бы выразиться?.. Личных отношений, в которых вы якобы с ней состояли.
— Это были духовные отношения, ваше высокопреосвященство: мы вместе продвигаемся по стезе мистического опыта.
— Не сомневаюсь. Но дело в том, что журналисты предлагают очень большие деньги. Что вы думаете делать?
— Молчание — первейшая добродетель христианина. Наш Господь, и тот отказался отвечать Каиафе, клеветавшему на него. Полагаю, хватит нескольких сотен долларов?
— Вы шутите! На сей раз сумма на порядок больше. Я готов вам помочь, но пусть это будет в последний раз. Святой Отец вряд ли не заметит так встревожившую нас статейку в «Ла Стампа». Все это прискорбно!
Эмиль Катцингер извлек из складок своей пурпурной сутаны маленький серебряный ключик, открыл нижний ящик письменного стола. В ящике лежали десятка два пухлых конвертов. Католическая империя собирала налог со всех, даже самых маленьких приходов. Катцингер руководил одной из трех конгрегации, обеспечивающих сбор этих денег.
Он осторожно взял первый конверт и проворно пересчитал содержимое. Затем протянул конверт Кальфо, тот его приоткрыл, но проверять не стал, неаполитанцу достаточно одного взгляда на пачку купюр, чтобы определить размер суммы.
— Ваше высокопреосвященство, я бесконечно тронут, мои преданность и благодарность не будут иметь границ!
— Я уверен в этом. Мы ценим ваше рвение в самом святом из всех дел церкви, ибо оно касается Господа нашего Иисуса Христа. Что ж, ступайте с миром, успокойте эту прыткую девицу, возжаждавшую известности, и, прошу вас, впредь руководите ею на путях духа не столь… гм… дорогостоящим образом.
Несколько часов спустя Катцингер вошел в другой кабинет, расположенный над колоннадой Бернини и выходящий окнами непосредственно на площадь Святого Петра. Возвысившись до апостольского сана, папа немало времени проводил в разъездах, возлагая руководство повседневными делами на тех, кто всегда оставался в тени, но твердой рукой вел ладью святого Петра к реставрации прежних порядков.
Его высокопреосвященство Эмиль Катцингер управлял делами католической церкви тайно — и держал кормило железной рукой.
Сейчас другая рука, немощная и дрожащая, протянула кардиналу, почтительно стоявшему перед креслом, номер «Ла Стампа». Раздался голос — речь говорившего была заметно затруднена:
— А эта история, где мелькает имя Кальфо… гм… это наш монсеньор Кальфо?
— Да, Святейший Отец, это он. Я виделся с ним сегодня; он примет надлежащие меры, чтобы помешать мерзкой клевете запятнать Святой Престол.
— И… как же избежать…
— Он проследит за этим лично. К тому же, как вам известно, мы через ватиканский банк контролируем ту группу СМИ, к которой принадлежит «Ла Стампа».
— Нет, этого я не знал. Что ж, ваше преосвященство, помогите вновь воцариться миру. Я молюсь об этом каждый день и час.
Кардинал поклонился, улыбаясь. С годами он научился любить старого понтифика. Он был свидетелем той ежедневной борьбы, которую папа вел с болезнью, и восхищался силой его веры и мужеством, с которым тот переносил страдания.
11
Отец настоятель последним вошел в просторную трапезную. Монахи в грубошерстных балахонах почтительно ожидали его, стоя возле табуретов, расставленных в ряд с безукоризненной аккуратностью. Мелодичным голосом он прочел молитву, монахи сели за стол. Сорок голов склонились, готовясь в молчании внимать чтению. Полуденная трапеза началась.
Напротив прелата в другом конце трапезной занимали стол учащиеся схоластиката — будущие безукоризненные служители церкви. Лица их были сосредоточены, под глазами залегли круги. На столах перед ними стояли миски с салатом, на который они готовы были накинуться по первому сигналу. Начинался учебный год, нужно продержаться до июня.
Отец Нил всегда любил раннюю осень, когда зреют плоды, недаром Францию сравнивают с фруктовым садом. Но сейчас… Вот уже несколько дней, как у него пропал аппетит, занятия в схоластикате тяготили.
— Итак, совершенно очевидно, что Евангелие от святого Иоанна — произведение не вполне цельное, оно является результатом продолжительной литературной обработки. Кто его автор? Или здесь скорее надлежит говорить о нескольких авторах? Мы с вами только что сопоставили некоторые фрагменты этого священного текста и убедились, что в различных его частях не только язык, но подчас и содержание весьма отличаются. Один и тот же автор не мог одновременно так живо описать события, очевидцем которых он явно был сам, и в то же время пускаться в пространные рассуждения на блестящем греческом языке, в которых чувствуется влияние философии гностиков.
Отец Нил разрешал своим студентам прерывать его во время лекций при условии, что вопросы будут краткими. Но сегодня, стоило ему затронуть столь волнующую его тему, как он увидел перед собой окаменевшие лица учеников.
«Я понимаю, что мы сходим с торной дороги, это совсем не то, чему вас учили на уроках катехизиса. Но если сам текст вызывает вопросы… Вам еще предстоит много удивительного!» — думал он, глядя на застывших студентов.
Замысел его лекций возник в результате многолетних одиноких исследований и раздумий. В библиотеке аббатства он несколько раз тщетно разыскивал некоторые произведения, недавно вышедшие в свет. Он узнавал о них из специализированного журнала, который получал отец Андрей.
— Смотрите-ка, отец Нил, наконец извлечена из забвения еще одна часть рукописей с берегов Мертвого моря! Я уж и не надеялся… Пятьдесят лет прошло с тех пор, как в Кумранских пещерах были обнаружены кувшины, но после смерти Иггаэля Ядина ничего не публиковалось, больше половины этих текстов до сих пор не известны публике. Неслыханное безобразие!
Отец Нил улыбнулся. Он вспоминал, как постепенно ему открывались новые черты характера отца Андрея — увлеченность, стремление постоянно узнавать что-то новое. Он полюбил их долгие уединенные беседы, когда отец Андрей, слегка наклонив голову, внимательно слушал рассказы Нила о его изысканиях. Потом одним словом, а порой и молчанием или одобрял выводы своего ученика, или помогал сориентироваться в дебрях самых рискованных предположений.
Человек, которого он тогда видел перед собой, совсем не походил на сдержанного библиотекаря, сурового хранителя трех ключей, каким испокон веков полагалось быть исполнителю сей важной должности в аббатстве на берегу Луары!
Здание после войны было перестроено, хотя монастырь при этом не закрывался. Оно напоминало собой подкову. Библиотека располагалась на верхнем этаже под самой крышей, занимая все три крыла — северное, южное и центральное.
Четыре года назад в распоряжение отца Андрея вдруг поступили значительные суммы. Ему надлежало пополнить библиотечные фонды ценными изданиями по религиозной и исторической проблематике. Придя в восторг, он поставил все свои знания и умения на службу предложенной задаче. На стеллажах появились издания редкие или уже исчезнувшие из продажи, каких обычно днем с огнем не сыщешь, книги на древних и современных языках. Последовавшее непосредственно за этим распоряжение Ватикана об открытии схоластиката подсказало, откуда вдруг появилось такое сказочное изобилие материалов для исследований.
Однако все это сопровождалось и новым непривычным ограничением. Каждый из восьми монахов, преподававших в схоластикате, получил в свое распоряжение один ключ, дающий доступ только в ту часть библиотеки, где хранились материалы по его дисциплине. Отцу Нилу, читавшему лекции по Новому Завету, выдали ключ от двери, ведущей в помещения центрального крыла здания и над которой висел деревянный щит с вырезанной надписью «Библейские науки». Книгохранилища «Исторические науки» в северном крыле и «Теологические науки» — в южном оставались для него закрытыми.
Ключи от всех трех библиотек, собранные в неразделимую связку, были только у отца Андрея и отца настоятеля.
В самом начале своих исследований, отец Нил попросил у друга позволения посещать и историческую библиотеку.
— Я не смог найти в центральном крыле некоторых материалов, без которых мне не продвинуться дальше. Вы однажды говорили мне, что они приписаны к фондам северного крыла. Почему мне нельзя входить туда? Это же смешно!
Лицо библиотекаря внезапно замкнулось. Отец Андрей помялся и наконец, смущенно произнес:
— Отец Нил… Забудьте то, что я сказал тогда, я не должен был этого говорить. Пожалуйста, никогда не просите у меня ключей от тех двух библиотек, куда вам запрещен доступ. Поймите, мой друг, я не могу поступать так, как мне бы хотелось. Распоряжения отца настоятеля на этот счет категоричны, и это идет… с самого верха. Никто больше не может посещать все три наши библиотеки. И это совсем не смешно — это трагично. Я то допущен во все три крыла и часто пользуюсь правом читать все, что пожелаю… Но ради вашего душевного спокойствия, во имя нашей дружбы умоляю вас, довольствуйтесь тем, что найдете в центральном крыле.
Затем он погрузился в тяжкое молчание, обычно не свойственное ему в те часы, когда они с отцом Нилом оставались наедине.
И пришлось обескураженному преподавателю экзегезы волей-неволей ограничиться теми сокровищами, что таились за дверью, открывавшейся его единственным ключом.
— При внимательном чтении становится ясно, что основной автор Евангелия от святого Иоанна хорошо знал Иерусалим, имел в столице связи; это был просвещенный, зажиточный иудей, тогда как сам апостол Иоанн вырос в Галилее, был беден и малограмотен… как же он мог создать подобный текст, носящий теперь его имя?
Лица студентов мрачнели все больше, по мере того как он развивал свою мысль. Некоторые неодобрительно покачивали головами, однако никто не произносил ни слова. Это молчание аудитория тревожило отца Нила больше всего. Его ученики — сплошь отпрыски самых консервативных семей страны. Каждый из них оказался здесь неслучайно, завтра они станут передовым отрядом церкви — хранительницы догматов. И зачем только его назначили на это место? Как хорошо было работать одному, в тишине!
Отец Нил понимал, что всех своих выводов открывать ученикам не стоит. Но он и вообразить не мог, что настанет день, когда уроки толкования священных текстов станут для него такими трудными и опасными. Когда он сам учился в Риме, все казалось таким простым и легким рядом с Рембертом Лиландом, исполненным горячей братской приязни…
Первый удар колокола, зовущего к мессе, неторопливо поплыл в воздухе.
— Благодарю вас, и всего доброго. До будущей недели.
Студенты встали с мест, собрали свои записи. Коротко стриженный семинарист в сутане замешкался, дописывая несколько строк на маленьком листке из тех, которыми монахи пользуются, чтобы перекинуться парой слов, не нарушая тишины.
Пока молодой человек, прикусив губу, складывал листок вдвое, отец Нил рассеянно заметил, что ногти юноши обкусаны. А тот наконец встал и прошел мимо преподавателя, даже не взглянув на него.
Пока отец Нил переодевался в церковное облачение в ризнице, где приятно пахло свежим воском, тот, в сутане, проскользнул в общую залу и подошел к шкафчикам, отведенным для святых отцов, бросил проворный взгляд вокруг, чтобы убедиться, что в зале никого нет. И вот уже рука с обкусанными ногтями сунула сложенный листок в шкафчик отца настоятеля.
12
Если бы не венецианские бра, рассеивающие теплый приглушенный свет, лишенная окон зала выглядела бы мрачной. Всю ее длину занимал стол из вощеного дерева, за которым стояли тринадцать кресел, касающиеся спинками стены. В центре высилось некое подобие трона в неаполитанско-анжуйском стиле, обитого пурпурным бархатом. А по обе стороны от него — по шесть кресел попроще, хотя и с подлокотниками, украшенными львиными головами.
Драгоценные занавеси входной двери маскировали ее массивную броню.
Около пяти метров отделяло стол от противоположной, почти голой стены. В кирпичную кладку был вмурован темный деревянный щит. На фоне красного дерева, выделяясь своей мертвенной бледностью, белело окровавленное распятие, выполненное в янсенистском духе, в свете двух скрещивающихся прожекторов, спрятанных над центральным троном.
На этом троне никто никогда не сидел, да и впредь не будет; он призван напоминать членам собрания, что присутствие Учителя, главы Союза Святого Пия V, хотя и чисто духовно, зато вечно. Иисус Христос, Бог воскресший, на протяжении уже четырех столетий восседает на нем в Духе и Истине, окруженный двенадцатью верными апостолами, шестеро одесную, шестеро — ошую. В точности так, как за той последней трапезой, которую он разделил с учениками две тысячи лет назад в высокой зале одного из домов западного квартала Иерусалима.
Все двенадцать кресел были заняты людьми в широких стихарях, с низко надвинутыми капюшонами. Лица были скрыты простой белой тканью так, что на виду оставались лишь глаза, а длинные рукава умышленно скроены с таким расчетом, чтобы скрывать запястья и даже пальцы участников. Сидящие располагались за столом таким образом, что рассмотреть прочих собравшихся без дополнительных усилий было невозможно.
Члены этой ассамблеи обращались не друг к другу, а всегда как бы только к окровавленному распятию, которое видели перед собой. И если остальные слышали сказанное, то потому лишь, что так было угодно Учителю, безмолвствовавшему на кресте.
В этой комнате, само существование которой было тайной для простых смертных, Союз Святого Пия V ныне держал совет, собравшись в три тысячи шестьсот третий раз со дня своего основания.
Лишь один участник совета, занимавший место справа от пустого трона, сидел, положив на стол не прикрытые рукавами пухлые руки, и, когда он встал, на одной из них сверкнул темно-зеленый драгоценный камень. Машинально разгладив стихарь на внушительном животе, обладатель перстня заговорил: