— Я сказал вам недавно, — продолжал Шлик, — что ожидаю новых сведений.
— Да.
— Так вот, вернувшись домой, я их нашел.
Затем, подойдя к пастору, он проговорил:
— Кажется, что тот, кого мы разыскиваем, гораздо более опасный человек, чем мы думали.
— Боже мой! — прошептала Лизхен. — Значит, еще не все кончено?
— Более опасный, чем вы думали? — повторил старик.
— Настолько опасный, что его голова, господин Вальдек, оценена…
Лизхен бросила быстрый взгляд на комнату сестры, но капрал перехватил даже этот мимолетный взгляд Лизхен.
«Очень хорошо, — сказал он про себя, — значит, наш парень еще не ушел!»
— … оценена? — спросил пастор, помнивший о слабости капрала Шлика к деньгам и понявший, что борьба снова начинается.
— В две тысячи талеров всего лишь, господин Вальдек.
— И что же? — сказал пастор, давая таким образом капралу свободно высказаться.
— А то, что тот, кто его схватит, получит неплохой куш — вот что я говорю.
Лизхен, мертвенно-бледная, обменялась взглядом, полным ужаса, со своим отцом.
— Не считая повышения в чине, — добавил капрал.
— Повышения в чине? — повторил пастор.
— Конечно! Вы отлично понимаете, господин Вальдек: если заговорщика арестует капрал — он станет вахмистром, если это будет вахмистр — он станет младшим лейтенантом; а между тем, так как того непременно поймают…
— Шлик, что вы такое говорите? — воскликнул пастор.
— Я говорю, что его непременно поймают, господин Вальдек, если не здесь, то где-нибудь недалеко… И я вернулся, чтобы сделать вам одно предложение, справедливость которого вы поймете.
— Какое предложение?
— Так вот, мне кажется, что лучше я получу эту премию и повышение, чем кто-нибудь другой.
— Несчастный! — воскликнул пастор.
Лизхен, не проронив ни слова, протянула обе руки к капралу.
— Проклятие! — продолжал Шлик. — Я жандарм, господин пастор, а две тысячи талеров — это мое жалованье за два года.
— О!.. И вы господин Шлик, столь великодушный только что, за такую жалкую сумму…
— Черт побери! Господин Вальдек, что вы говорите! Две тысячи талеров — это не жалкая сумма, а в те времена, когда я рассказывал свои истории начальнику главного штаба, я часто рисковал своей головой за пять сотен!
— Но, несчастный! — воскликнул пастор. — Этот человек, голова которого оценена, один из ваших бывших братьев по оружию!
— Я это отлично помню, — сказал, почесывая ухо, Шлик, — и это меня огорчает.
Лизхен несколько воспряла духом.
— И вы, Шлик, хладнокровно позволите его расстрелять?
Девушка почувствовала, как ее охватила дрожь.
— Черт возьми, господин Вальдек! Я в полном отчаянии! — ответил капрал. — Но что вы хотите? Сейчас деньги — вещь редкая, и, поймите меня, если надо подняться лишь на двенадцать ступенек, чтобы на тринадцатой подобрать мешок с двумя тысячами талеров… черт! это очень заманчиво!
И при этих словах жандарм, чтобы не оставить никаких сомнений у пастора, бросил взгляд на дверь комнаты второго этажа.
— О! Вы, господин Шлик, вы такой честный человек, — прошептала Лизхен.
— Вот именно, фрейлейн, — сказал Шлик, прервав ее на полуслове, — и остаюсь честным человеком, поскольку я жандарм, а мой долг арестовывать людей в случае необходимости.
— О! Даже жандарм вроде вас имеет сердце! — воскликнула девушка.
— Да, конечно, у меня есть сердце, фрейлейн Лизхен, но в то же время у меня есть жена, которую надо кормить, и дочь-невеста: не выдают же девушку замуж без приданого, вы это знаете, господин Вальдек, вы ведь во всем себе отказываете, чтобы собрать приданое для фрейлейн Лизхен; так вот, эти две тысячи талеров будут приданым для моей дочери!
— Вы забываете, господин Шлик, что часть этой суммы отойдет вашим товарищам.
— Ни в коем случае; в предписании великого герцога говорится: «Тому, кто арестует…» А между тем мои товарищи легли спать и я поостерегусь будить их! А так как я один задержу заговорщика, вся премия достанется мне одному.
— Отец мой, — прошептала Лизхен на ухо пастора, — я никогда не выйду замуж!
Пастор посмотрел на свою дочь с глубокой нежностью.
— И ты еще говоришь, что не любишь его! — прошептал он.
Затем он обернулся к жандарму:
— Послушайте, Шлик.
— Слушаю, господин пастор, но разрешите мне, пока я вас слушаю, не спускать глаз с этой двери. (И он обернулся к двери комнаты Маргариты.) — Вот так, теперь я вас внимательно слушаю.
— Вы сожалеете о том, что должны сделать, не так ли? — спросил его пастор.
— Я в отчаянии, — ответил капрал.
— И не с легкой душой обрекаете вы на смерть этого человека, вашего бывшего соратника, брата по оружию?
— Я никогда не утешусь, господин пастор, никогда!
— Так что, если вы заработаете эти две тысячи талеров, но не станете арестовывать этого несчастного изгнанника…
— За жалость не платят, господин пастор.
— Иногда, господин Шлик.
— Кто же?
— Те, для кого жалость не только добродетель, но и долг.
— Отец мой! — радостно воскликнула девушка.
— Если, например, я дал бы вам две тысячи талеров?
— Вы?
— Да, я, чтобы спасти жизнь этого человека.
— Остается продвижение по службе, господин Вальдек.
— Но это продвижение не обязательно состоится!
— Хорошо, господин Вальдек, слово чести, тогда, поскольку я тоже со своей стороны хочу чем-нибудь пожертвовать, я жертвую продвижением по службе.
— И дадите скрыться человеку, которого вы преследуете?
— Иначе говоря, — подхватил, улыбаясь, жандарм, — если бы вы мне дали две тысячи талеров, господин Вальдек, это было бы так прекрасно с вашей стороны и я был бы так глубоко восхищен этим поступком, что вам осталось бы лишь указать мне, в какую сторону повернуть голову и сказать, на сколько времени надо закрыть глаза!
— Дитя мое! — сказал пастор Лизхен. — Возьми этот ключ… Ты знаешь, где лежат деньги.
— Отец! О отец! — воскликнула девушка, целуя руку пастору.
— Одну минуту, господин Вальдек! — сказал Шлик.
— Что такое? Вы берете назад свое слово? — спросил пастор.
— Боже мой! Боже мой! — прошептала Лизхен.
— Нет, — сказал Шлик, — слово есть слово, и договор остается в силе, только я хочу, чтобы вы знали, что я не краду у вас две тысячи талеров. Вот постановление, о котором идет речь.
Шлик положил на стол рядом с собой карабин, с которым он не расставался ни на одно мгновение, вытащил из кармана бумагу с правительственной печатью и сам прочел ее:
— О! — воскликнула в отчаянии Лизхен. — Все пропало!
— Капитан Ришар? — повторил пастор, побледнев так, что можно было подумать, будто он при смерти. — Капитан Ришар? Там действительно стоит это имя?
— Ну да, черт побери! — сказал Шлик. — Прочитайте сами…
— Капитан Ришар! — произнес пастор, бросаясь к карабину, положенному капралом на стол, и, схватив его так стремительно, что жандарм не успел этому воспрепятствовать. — Тогда не вы, а я, я сам…
И он кинулся вверх по лестнице, но на первой же ступеньке натолкнулся на Лизхен, упавшую на колени; обняв его, она закричала:
— Отец, именем сестры Маргариты, которая простила, умирая!
— О, — прошептал Шлик, — что же такое происходит?
На какое-то мгновение все замерли на месте; затем пастор медленно выпустил карабин из левой руки, а правой протянул Лизхен ключ от шкафа.
— На, возьми, дочь моя, — сказал он, — делай так, как тебе подсказывает твое сердце, и пусть на то будет Божья воля!
— О! — воскликнула Лизхен. — Отец мой, вам вся моя любовь, вам вся моя жизнь!
Тогда пастор, почти потеряв сознание, бессильно упал в кресло на глазах удивленного жандарма.
В это время дверь комнаты Маргариты на мгновение открылась, а затем медленно закрылась.
— Господин Шлик, — сказал через минуту пастор, вытирая со лба пот, свидетельствующий о той борьбе, которую он выдержал с самим собой, — господин Шлик, вы получите деньги, за вычетом трех талеров, так как сегодня утром я отдал их как милостыню, и они принесли мне счастье, поскольку сегодня вечером я смог спасти жизнь одному из себе подобных.
— Три талера? — сказал Шлик. — Э! Право, господин Вальдек, я не стану придираться к такой мелочи, совершая доброе дело. Однако, как объясню я жене отсутствие этих трех талеров? Если бы я был французом, то сказал бы, что проел их, но я немец и скажу ей, что пропил их!
Капрал завершал свою речь, указывающую на глубокое знание темперамента обоих народов, к которым он поочередно принадлежал, когда вернулась Лизхен с мешком в руке.
— Вот деньги, — сказала она, запыхавшись, поскольку бежала за ними туда и обратно.
— Спасибо, моя прекрасная фрейлейн, — сказал капрал, беря мешок с деньгами из рук Лизхен, — если бы вы были менее красивы, меня мучили бы угрызения совести; но с вашей внешностью, спасибо Господу Богу, нет необходимости иметь приданое!
— Господин Шлик, — серьезно сказал пастор, — на этот раз вы мне дали честное слово!
— О господин Вальдек, будьте спокойны! Только попросите кузена Нейманна поскорее вернуться в Абенсберг, даже если вам придется поехать туда к нему вместе с вашей прелестной дочкой и отпраздновать помолвку там!
В то же самое время, когда за капралом закрылась дверь во двор, дверь из комнаты открылась и капитан спустился по лестнице, но ни Лизхен, ни старик не заметили его. Тем более что, как только исчез Шлик, Лизхен бросилась в объятия пастора.
— О дорогой мой отец, — проговорила она, — как вы добры, какое у вас великое сердце!
Старик прижал на минуту дочь к своему сердцу с печальной улыбкой; затем, отстранив ее от себя, сказал:
— Подожди, теперь я позову этого человека…
— Но ни одного слова, не так ли, отец мой, ни одного упрека? — сказала Лизхен.
— О, будь спокойна, дитя мое, — сказал ей пастор. — Без этого в чем же будет заслуга моего поступка?
Но, подняв голову, чтобы позвать капитана Ришара, он заметил молодого человека, прислонившегося к перилам лестницы. Вся кровь прилила к его сердцу.
— Вы были тут, сударь? — спросил он.
— Да, — ответил молодой человек. — Я все слышал и должен повторить то, что сейчас сказала ваша дочь. О господин Штиллер, как вы добры, какое у вас великое сердце!
— А! Так вы знаете, кто я такой?
— Этот портрет в простенке меж двух окон…
— Вы узнали ее, сударь?
Молодой человек вытащил из кармана медальон.
— Благодаря этой миниатюре, которую мой брат взял на память, — проговорил он, — и которую он оставил мне, умирая, поручив найти пастора Штиллера и его дочь Маргариту; он завещал ей все свое состояние, и не для того, чтобы исправить причиненное ей зло, а чтобы искупить его.
— Но тогда, сударь, — задыхаясь, воскликнула Лизхен, — капитан Ришар?..
— Нас было два брата, дорогая Лизхен, два брата-близнеца, мы оба были военными, оба капитанами, и так походили друг на друга, что нас различали лишь по разным мундирам. Шлик был знаком с моим братом, как вы только что видели, но спутал меня с ним… Это мой брат был виновником вашей трагедии, Лизхен, а умирая, он поручил мне просить у вас прощения.
— О отец, отец! — прошептала Лизхен, опускаясь к ногам старика.
* * *
Неделю спустя пастор Штиллер получил из Амстердама письмо, в котором были только эти слова:
XXIV
АВГУСТ ШЛЕГЕЛЬ
В 1838 году я ездил по берегам Рейна и собирал там легенды и национальные предания, превращающие старую немецкую реку в самую поэтичную из всех рек, и вот однажды, во время одной из остановок — в Бонне — я имел честь быть представленным поэтом Зимроком старому профессору Августу Вильгельму Шлегелю, основателю журнала «Атеней», автору «Параллели между “Федрой” Расина и “Федрой” Еврипида», переводчику «Рамаяны», близкому другу г-жи де Сталь, Гёте и Шиллера.
Это был красивый семидесятилетний старик, который, занимаясь всю свою жизнь только критикой, не истощил так своих сил, как это могло бы произойти с поэтом или романистом, вынужденными постоянно черпать идеи в себе самих. Он полностью сохранил ум, ученость и свежесть суждений.
Понятно, что, оказавшись перед одним из самых образованных людей Германии, я изложил ему цель своего путешествия и попросил предоставить мне имеющийся у него запас легенд и преданий.
— Что бы вы сказали, — ответил он мне, — если бы я рассказал вам одну французскую историю вместо немецкой легенды?
— Я был бы рад ее услышать, сударь, как и все, что исходит от вас.
— Мне хотелось бы создать небольшой роман или трогательную повесть страниц так в пятьдесят; но наступает возраст, господин Дюма, когда человек уже не уверен в том, что успеет написать роман даже в пятьдесят страниц! Вы молоды (тогда мне было тридцать пять лет, ровно половина возраста Шлегеля), у вас впереди много времени: именно вы сумеете создать из моих пятидесяти страниц роман в два или три тома.
— Я охотно сделаю это.
— Но, однако, при одном условии.
— Каком же?
— Так как я был знаком с этими людьми, а двое из главных героев еще живы, вы ничего не будете менять ни в их характерах, ни в ходе событий.
— Согласен.
— Вы мне обещаете это?
— Обещаю.
Он попросил принести чаю; я взял свою дорожную тетрадь, чтобы помочь моей памяти записью некоторых событий, в случае если между этим рассказом и написанием романа пройдет долгое время, и Шлегель начал рассказывать мне историю, которую вы только что прочли.
Он был знаком со всеми ее героями, начиная с Наполеона и кончая шпионом Шликом, только его имя он попросил меня изменить.
Я слушал знаменитого профессора с таким же вниманием, как и его ученики. Затем он, закончив свой рассказ, продолжавшийся полчаса, и увидев, что я улыбаюсь, спросил меня:
— Ну и что вы думаете об этой истории?
— Что я о нем думаю?.. Черт побери! — ответил я. — Я не осмеливаюсь заниматься критикой перед первым в мире критиком.
— Говорите, говорите! Ваш баснописец (а баснописцы — это переодетые критики) написал притчу о человеке, который видит соломинку в глазу своего соседа, не замечая бревна в своем собственном.
— Так вот, — сказал я ему, ободренный этим разрешением, — я полагаю, что из всей военной части рассказа можно многое сделать: всякий раз, как в рассказе появляется Наполеон, этот исполин побед, как называет его Гюго, рассказ становится возвышенным и принимает размеры великой эпопеи; эпизод со Штапсом интересен и любопытен; смерть Поля Ришара драматична; но…
Я заколебался.
— Давайте! Давайте! — сказал профессор. — Я готов все услышать.
— Но разрешите сказать мне, что с того мгновения, когда Луи Ришар попросил гостеприимства у пастора Штиллера, мне кажется, вы впали в пасторальный стиль.
— Что вы хотите сказать?
— Что ваша французская история превращается в немецкую идиллию.
— Хорошо.
— По моему мнению, — продолжал я, — в этом самое большое несчастье немецкой литературы; ей не хватает золотой середины: либо она поднимается до возвышенного, либо падает до крайней наивности.
— То есть вы считаете, что мы отступаем от естественного хода событий?
— Вот именно!
— А диалоги в «Разбойниках»?
— Чистая выдумка! В них нет ни простоты, ни правды.
— Таким образом, на ваш французский вкус, сцены между Лизхен и Луи…
— …представляют из себя образчик вычурности, доходящей иногда до ребячества.
— Приведите мне пример.
— О! Выбрать есть из чего! Так, например, букет фиалок: у нас есть десятка два водевилей, которые начинаются с преподнесения букета, а заканчиваются его возвращением.