Али повиновался с покорностью, лучше всяких слов говорившей о его преданности. Паскуале разорвал полотенце, надергал из него ниток, соединил их, густо посыпал порохом, заложил этот самодельный фитиль в бочонок и замазал отверстие влажным порохом, укрепив таким образом фитиль; едва он закончил эти приготовления, как снизу донеслись удары топора: солдаты ломились в ворота крепости.
— Что, разве я плохой пророк? — спросил Бруно.
Он подкатил бочонок к порогу комнаты, откуда начиналась лестница, спускавшаяся во двор, затем вернулся и взял из очага горящую еловую ветвь.
— А, — протянул мальтиец, — начинаю понимать.
— Отец, — сказал Али, — они возвращаются со стороны горы, у них лестница.
Бруно подбежал к окну, из которого стрелял в первый раз, и увидел, что враги в самом деле несут лестницу, необходимую им для осады, и что, стыдясь своего поспешного отступления, идут на приступ не без лихости.
— Ружья заряжены? — спросил Бруно.
— Да, отец, — ответил Али, подавая ему карабин.
Не оборачиваясь, Паскуале взял ружье, протянутое ему юношей, и стал целиться еще более сосредоточенно, чем до сих пор; раздался выстрел, и один из двух солдат, несших лестницу, упал.
Убитого солдата тут же сменил другой; Бруно взял второе ружье — и этот солдат рухнул рядом с товарищем.
Двое других заменили убитых и были убиты в свою очередь; казалось, лестница обладала роковой особенностью ковчега Завета: стоило человеку прикоснуться к ней, как он падал мертвым. Осаждающие бросили лестницу и вторично отступили, ответив Бруно залпом, столь же бесполезным, как и предыдущие.
Между тем солдаты, осаждавшие крепость со стороны ворот, с удвоенной силой стучали топорами, а собаки ожесточенно лаяли и выли; удары становились все глуше, а собачьи голоса все яростнее. Наконец одна створка ворот поддалась и два-три человека проникли через это отверстие во двор; но по их отчаянным крикам товарищи поняли, что те имеют дело с врагами более страшными, чем это казалось вначале; стрелять же в собак было невозможно из опасения убить своих людей. Осаждающие вошли поочередно во двор; вскоре он наполнился солдатами, и тут началось нечто вроде циркового представления — борьба людей с четырьмя молосскими псами, неистово защищавшими узкую лестницу, ведущую на второй этаж. Внезапно дверь на верху этой лестницы отворилась, бочонок с порохом, приготовленный Бруно, покатился, подпрыгивая на ступеньках, и разорвался, как снаряд, среди сгрудившихся тел.
От этого чудовищного взрыва часть крепостной стены рухнула и все живое во дворе было уничтожено.
Среди осаждающих произошло замешательство; однако оба отряда успели соединиться и все еще представляли собой значительную силу — более трехсот боеспособных солдат. Жгучий стыд охватил их при виде того, что они не могут одолеть одного человека; командиры воспользовались настроением подчиненных, чтобы подбодрить их. По приказу офицеров осаждающие построились в колонну и строем двинулись по направлению к пробоине, образовавшейся в стене; развернувшись, они беспрепятственно вошли во двор и оказались прямо против лестницы. Солдаты снова остановились в нерешительности. Наконец несколько человек стали подниматься по ней, поощряемые криками товарищей; за ними последовали другие, и на лестнице стало так тесно, что, пожелай передние солдаты отступить, они не могли бы этого сделать; волей-неволей им пришлось налечь на дверь, но, против их ожидания, она сразу же отворилась. С громкими победными криками осаждавшие вбежали в первую комнату. В эту минуту дверь второй комнаты распахнулась, и солдаты увидели Бруно: он сидел на пороховой бочке, держа по пистолету в каждой руке; одновременно из той же двери выскочил мальтиец и крикнул с выражением, не оставлявшим сомнений в истинности его слов:
— Назад! Все назад! Крепость заминирована! Еще один шаг, и мы взлетим на воздух!..
Дверь захлопнулась словно по мановению волшебной палочки; победные крики сменились воплями ужаса; раздался топот множества ног по узкой лестнице; несколько солдат выскочили из окон; всем этим людям казалось, что почва колеблется у них под ногами. Спустя каких-нибудь пять минут Бруно снова оказался хозяином крепости; что до мальтийца, то он воспользовался случаем, чтобы убежать.
Не слыша более шума, Паскуале подошел к окну: осада крепости превратилась в блокаду, против всех входов были установлены сторожевые посты, солдаты укрылись за бочками и повозками. Очевидно, был принят какой-то новый план кампании.
— Кажется, они хотят взять нас измором, — сказал Бруно.
— У, собаки! — выругался Али.
— Не оскорбляй несчастных животных: они погибли, защищая меня, — с улыбкой заметил Бруно, — и не называй людей иначе как «люди».
— Отец! — воскликнул Али.
— Что случилось?
— Видишь?
— Нет.
— Вон там, светлая полоса…
— В самом деле, что бы это значило?.. До рассвета еще далеко. К тому же свет этот на севере, а не на востоке.
— Деревня горит, — сказал Али.
— Кровь Христова! Неужели это правда?
В эту минуту издали донеслись крики отчаяния… Бруно бросился к двери и оказался лицом к лицу с мальтийцем.
— Это вы, командор? — воскликнул он.
— Да, да, я… собственной персоной… Смотрите, не ошибитесь и не примите меня за кого-нибудь другого. Я ваш друг.
— Добро пожаловать. Что там происходит?
— Видите ли, отчаявшись захватить вас, начальство приказало поджечь деревню. Пожар потушат лишь тогда, когда крестьяне согласятся выступить против вас. Властям надоела вся эта канитель.
— Ну, а крестьяне?
— Отказываются.
— Да… да… я так и знал: они скорее дадут сгореть своим домам, чем тронут хоть волос на моей голове. Хорошо, командор, возвращайтесь к тем, кто вас послал, и скажите, чтобы они тушили пожар.
— Как так?
— Я сдаюсь.
— Ты сдаешься, отец? — воскликнул Али.
— Да… но я дал слово сдаться лишь одному человеку, и сдамся только ему. Пусть потушат пожар, как я сказал, и доставят сюда из Мессины этого человека.
— Но кто же он?
— Паоло Томмази, жандармский бригадир.
— У вас нет других пожеланий?
— Еще одно.
И он что-то тихо сказал мальтийцу.
— Надеюсь, ты не просишь сохранить мне жизнь? — спросил Али.
— Разве я не сказал, что после моей смерти мне потребуется от тебя еще одна услуга?
— Прости, отец, я позабыл.
— Ступайте, командор, и сделайте все, как я сказал. Если пожар будет потушен, я пойму, что мои условия приняты.
— Вы не сердитесь на меня, что я взялся за это поручение?
— Ведь я же говорил, что назначаю вас своим парламентером.
— Да, правда.
— Кстати, — спросил Паскуале, — сколько домов они успели поджечь?
— Горели два дома, когда я отправился к вам.
— Вот кошелек, в нем триста пятнадцать унций. Раздайте эти деньги погорельцам. До свидания.
— Прощайте.
Мальтиец вышел.
Бруно отбросил далеко от себя оба пистолета, вновь сел на пороховую бочку и погрузился в глубокую задумчивость. Юный араб вытянулся на шкуре леопарда и остался лежать в полной неподвижности с закрытыми глазами: можно было подумать, что он спит. Понемногу зарево от пожара побледнело — условия Бруно были приняты.
Прошло около часа; дверь комнаты отворилась, и на пороге остановился человек; видя, что ни Бруно, ни Али не обращают на него ни малейшего внимания, он несколько раз нарочито кашлянул: это был способ деликатно заявить о своем присутствии, который, как он видел, с успехом применялся на подмостках мессинского театра. Бруно поднял голову.
— А, это вы, бригадир? — проговорил он, улыбаясь. — Одно удовольствие посылать за вами: ждать вас не приходится.
— Да… они встретили меня в четверти мили отсюда на пути к вам. Мой отряд перебросили сюда… и мне передали вашу просьбу.
— Да, мне хотелось доказать вам, что я человек слова.
— Черт возьми, я и так это знал.
— Я обещал дать вам заработать те пресловутые три тысячи дукатов, и мне захотелось выполнить свое обещание.
— Черт!.. Черт! Черт возьми! — произнес бригадир с возрастающим волнением.
— Что вы хотите этим сказать, приятель?
— Я хочу сказать… хочу сказать… что лучше бы я заработал эти деньги другим манером… получил бы их за что-нибудь другое… выиграл бы в лотерею к примеру.
— А почему, спрашивается?
— Да потому, что вы храбрец, а храбрецов не так уж много на белом свете.
— Полно, не все ли равно? А для вас это повышение, бригадир.
— Знаю, знаю, — ответил Паоло в полном отчаянии. — Итак, вы сдаетесь.
— Сдаюсь.
— Сдаетесь именно мне?
— Именно вам.
— Честное слово?
— Честное слово. Вы можете отослать весь этот сброд? Не желаю иметь с ними никакого дела.
Паоло подошел к окну.
— Можете все разойтись! — крикнул он. — Я отвечаю за пленника. Сообщите в Мессину об его аресте.
Солдаты встретили это сообщение громкими криками радости.
— Теперь, — сказал Бруно, обращаясь к бригадиру, — садитесь за стол, и давайте закончим ужин, прерванный этими болванами.
— Охотно, — ответил Паоло, — ведь я только что проделал за три часа целых восемь льё. Умираю от голода и жажды.
— Ну, что ж, — продолжал Бруно, — раз вы так хорошо настроены и нам остается провести вместе одну-единственную ночь, надо провести ее весело. Али, сбегай за нашими дамами. А пока что, бригадир, — продолжал Бруно, наполняя два стакана, — выпьем-ка за ваше производство в вахмистры.
Пять дней спустя после описанных нами событий князю Карини сообщили в присутствии красавицы Джеммы, которая лишь неделю назад вернулась из монастыря визитанток, где она отбывала свое покаяние, что его приказ наконец выполнен: Паскуале Бруно схвачен и заключен в мессинскую тюрьму.
— Превосходно, — сказал он, — пусть князь Гото уплатит обещанные три тысячи дукатов, а затем велит судить и повесить бандита.
— О, мне было бы так интересно взглянуть на этого человека, — проговорила Джемма тем нежным, ласкающим голоском, услышав который князь ни в чем не мог отказать этой женщине. — Я никогда не видела его, а ведь о нем рассказывают чудеса…
— Не беспокойся, мой ангел, — ответил князь. — Мы прикажем повесить его в Палермо!
XI
Князь Карини, верный обещанию, которое он дал своей любовнице, велел перевести заключенного из Мессины в Палермо, и Паскуале Бруно был доставлен под усиленной охраной жандармов в городскую тюрьму, расположенную за Палаццо Реале, рядом с домом умалишенных.
К вечеру второго дня в его камеру явился священник; при виде его Паскуале Бруно встал, но, сверх всякого ожидания, отказался исповедоваться; священник стал настаивать, однако ничего не могло побудить Паскуале выполнить этот христианский долг. Видя, что ему не побороть упорства заключенного, священник осведомился о причине такого умонастроения.
— Дело в том, — ответил Бруно, — что я боюсь совершить святотатство.
— Каким образом, сын мой?
— Скажите, ведь во время исповеди надо не только раскаяться в своих преступлениях, но и простить преступления других?
— Несомненно, без этого не может быть подлинной исповеди.
— Так вот, — продолжал Бруно, — я не простил, следовательно, исповедь моя будет не настоящей, а я этого не хочу…
— А может быть, под вашим упорством кроется другое? — продолжал священнослужитель. — Вы страшитесь признаться в своих грехах, ибо они так велики, что отпустить их не может ни один священник? Успокойтесь, Господь Бог милостив, и надежда не потеряна, если раскаяние грешника искренне.
— И все же, отец мой, если после отпущения грехов перед смертью мне придет в голову грешная мысль и я не смогу отогнать ее?
— Плоды вашей исповеди будут потеряны, — ответил священник.
— Значит, мне нельзя исповедоваться, — сказал Паскуале, — ибо грешная мысль все равно придет мне в голову.
— И вы не можете ее изгнать из своих помыслов?
Паскуале улыбнулся.
— Она-то и дает мне силу жить, отец мой. Неужели вы думаете, что без этой дьявольской мысли, без последней надежды на месть я позволил бы выставить себя на посмеяние перед собравшейся толпой? Ни за что на свете! Скорей бы задушил себя вот этой цепью. Я решился на это еще в Мессине, но тут был получен приказ о моем переводе в Палермо. Я понял, что она пожелала видеть, как я умру.
— Кто это?
—
Она.
— Но если вы умрете нераскаянным грешником, Бог не простит вас.
— Отец мой,
она тоже умрет нераскаянной грешницей, ибо умрет в ту самую минуту, когда меньше всего этого ожидает.
Она тоже умрет без священника, без исповеди.
Она тоже не получит Господнего прощения, и мы будем прокляты оба.
В эту минуту вошел тюремный сторож.
— Святой отец, — сказал он, — все готово для заупокойной службы.
— Вы упорствуете в своем отказе, сын мой? — спросил священник.
— Да, — спокойно подтвердил Бруно.
— В таком случае я больше не буду настаивать и отслужу за вас заупокойную мессу. Впрочем, надеюсь, что во время службы Дух Божий снизойдет на вас и внушит вам иные помыслы.
— Возможно, святой отец, только вряд ли.
Вошли жандармы, отвязали Бруно и отвели его в ярко освещенную церковь святого Франциска Сальского, находившуюся как раз напротив тюрьмы. Согласно обычаю, осужденный должен был присутствовать на собственной заупокойной службе и провести в церкви ночь перед казнью (она была назначена на восемь часов утра).
В одну из колонн клироса было вделано железное кольцо; Паскуале подвели к этой колонне и привязали цепью к кольцу, однако цепь была достаточно длинна, чтобы он мог подойти к алтарному ограждению, возле которого принимали причастие коленопреклоненные прихожане.
Перед началом мессы служители из дома умалишенных принесли гроб и поставили его посреди церкви; в гробу лежала покойница, безумная женщина, скончавшаяся в тот же день, и управляющему больницы пришла в голову мысль сэкономить и совместить отпевание приговоренного к смерти преступника и умершей больной.
Впрочем, это было удобно и для священника, так как позволяло ему сберечь время и силы, — словом, распоряжение управляющего устраивало решительно всех, а потому не встретило ни малейшего возражения. Пономарь зажег две свечи — одну у изголовья, другую в ногах усопшей, — и заупокойная месса началась; Паскуале с благоговением выслушал ее всю, от начала до конца.
По окончании мессы священник подошел к осужденному и спросил, не смягчилось ли его сердце, но тот ответил, что ни церковная служба, ни молитвы, которые он сам прочел, не ослабили его чувства ненависти. Священник обещал прийти еще раз в семь часов утра, чтобы узнать, по-прежнему ли Паскуале думает о мести после ночи, проведенной в Божьем храме, перед распятием, в одиночестве и размышлениях.
Бруно остался один. Он погрузился в глубокую задумчивость. Вся прожитая жизнь прошла у него перед глазами, начиная с раннего детства, когда ребенок еще только начинает познавать мир; но напрасно он перебрал прожитые годы в поисках своей вины, ведь должен был он в чем-то провиниться, чтобы навлечь на себя несчастья, поразившие его в юности. Он ничего не нашел, кроме почтительного, сыновнего повиновения родителям, данных ему Богом. Он вспомнил отчий дом, прежде такой мирный и счастливый, ставший затем по неизвестной ему тогда причине обителью горя и слез; он вспомнил день, когда отец куда-то ушел, вооружившись стилетом, и вернулся в крови; он вспомнил ночь, когда человек, даровавший ему жизнь, был арестован, как теперь он сам; вспомнил, что мальчиком его привели в церковь, подобную этой, и он увидел там отца в цепях, таких же, как вот эти цепи. И ему показалось, что причиною всех бед, обрушившихся на его семью, было некое роковое влияние, игра случая, торжество победоносного зла над добром.
Дойдя до этой мысли, Паскуале перестал понимать что-либо в обещаниях блаженства, якобы уготованного людям на Небесах; он не мог припомнить, как ни старался, чтобы ему хоть раз в жизни явилось столь хваленое Провидение; подумав, что в эти последние минуты ему, быть может, приоткроется извечная тайна, он бросился ничком на пол, всей душой моля Бога поверить ему суть страшной загадки, приподнять край непроницаемой завесы, предстать перед ним в образе отца или тирана. Надежда оказалась тщетной: ответом ему была тишина, лишь голос собственного сердца глухо повторял: «Мщение! Мщение! Мщение!»