В июне и июле, когда снег и лед тают в горах Тибета, по руслу реки струится масса воды, но глубина ее все-таки так невелика, что повсюду найдутся места, где можно перейти реку вброд. Эта масса воды не попадает в арыки и называется «ак-су», т.е. белая вода, так как происхождением своим обязана горным снегам и в противоположность «кара-су» — черной воде, которую приносят источники. Осенью вода в реке быстро спадает, а в конце ноября покрывается льдинами, которые громоздятся одна на другую, так что река кажется шире, чем есть на самом деле.
Теперь река находилась как раз в таком периоде. Ожидали, что она тронется недели через три, если погода простоит ясная и тихая; иначе лед мог продержаться еще дольше. Во время вскрытия разлив воды причиняет иногда немалые опустошения. После того русло в течение нескольких месяцев остается сухим, так что пастухам приходится выкапывать колодцы. Одним словом, Керия-дарья отличается теми же свойствами, как и ее соседка, Хотан-дарья, но далеко уступает последней обилием воды и протяжением.
Гуссейн отправился к югу, мы к северу, держась русла, оставленного рекой шестнадцать лет тому назад; река проложила себе в трех километрах новое, по которому и течет на протяжении полутора дней пути. Итак, и эта река обнаруживает стремление переместиться к востоку.
Новый рукав проложил себе путь в бесплодном песке; вся растительность — леса и камышовые заросли остались около старого русла, питаясь грунтовыми водами. Но настанет время, когда корни уже не будут доставать до нее, когда песок возьмет верх и лес умрет, превратится в «кётек», какой нашли мы около развалин. Новое же русло обрастет мало-помалу молодым леском.
Отдохнув день, мы продолжали путь дальше на север. Теперь недостатка в проводниках не было, и нас постоянно вел через лес какой-нибудь пастух. Часто приходилось нам продираться сквозь такие чащи, где верблюды еле пробирались, а мне то и дело приходилось остерегаться, чтобы какая-нибудь ветка или сук не содрали с меня кожу.
30 января миновали место, где старое и новое русло снова соединяются. Река представляла здесь величественное зрелище; ширина ее превосходила 100 метров; лед местами блестел как зеркало, местами был слегка запорошен пылью. Атмосфера в течение десяти дней оставалась насыщенной этой тончайшей пылью, которую вздымают первые весенние ветры; она долго носится в воздухе, прежде чем опять осядет на поверхность земли.
Пыльные туманы в это время года — обычное, но малоприятное для пастухов явление. Пыль покрывает тончайшим налетом каждую былинку, и у овец, поедающих пыльную траву, начинает першить в горле. Пыль проникает всюду и покрывает все предметы. Желтые песчаные барханы становятся от нее белыми, и следы, оставленные на песке, бывают видны издалека, выступая темной линией.
1 февраля река явно выразила стремление завернуть к северо-востоку. У меня же был план пересечь всю эту часть пустыни Гоби с юга на север и попытаться достигнуть реки Тарим, поэтому я с некоторой тревогой наблюдал уклонение реки вправо. Быть может, чем дальше, тем оно будет сильнее; пожалуй, в конце концов река пойдет параллельно Тариму к Лобнору, но, разумеется, не достигнет этого озера! С каждым днем вопрос все обострялся: удастся ли наша экспедиция, или мы принуждены будем ввернуться обратно по собственным следам?
В этот день мы достигли области Юган-кум, вполне оправдывающей свое название: мощный песок. Высокие голые барханы отвесно спускаются здесь в реку. У южной же их подошвы простиралась степь, где мы снова встретили пастухов. Один из них проводил нас дальше, до лесной области Тонкуз-басте (Подвешенный кабан). Здесь проживали две пастушьи семьи, образовавшие настоящий лагерь дикарей вокруг костра, под открытым небом. Матери были окружены ребятишками, все одеяние которых состояло из распахнутого тулупчика. Поблизости лагеря паслось 300 овец. Еще имелся в лагере петух, три курицы, голубь и пара собак.
Тут же на земле были разбросаны их пожитки: разная деревянная посуда для печения хлеба, доения овец и трапез. Вода хранилась в кожаных мешках и ведрах, выдолбленных из тополевых пней. Муку держали в мешках. Лежали здесь еще пара кунганов, несколько ножей, ножницы, деревянные ложки, «дутар» (двухструнный инструмент), войлочные ковры, котел, сито из конских волос для процеживания молока и кое-какая одежда.
Двое из мужчин носили оригинальную обувь, которую нам пришлось видеть здесь впервые: подошвы дикого верблюда целиком с когтями. Пастухи и их семьи скоро перестали дичиться нас и позволили срисовать с себя портреты. Эти пастухи дали нам важное указание, что в дне пути к северо-западу погребены в песке развалины еще одного древнего города. Они называли его Кара-дун (Черный холм): некоторые из барханов поросли кустами тамариска, которые издали смотрятся черными силуэтами на желтом песке.
2 и 3 февраля мы посвятили экскурсии на развалины. Этот город занимал меньшую площадь, нежели первый, но относился к тому же времени. Мы нашли здесь такие же образчики стенной живописи, но менее хорошо сохранившиеся, ту же архитектуру и тот же строительный материал. Одна почти квадратная постройка, стены которой имели в длину 85 и 76 метров, напоминала караван-сарай; внутри находился двор, а посреди двора еще четырехугольная постройка меньших размеров. От другой постройки удивительно хорошо сохранились стропила. Чего-нибудь особенно замечательного мы не нашли, но хорошо познакомились со способом постройки домов, связью стропил и устройством очага. Ось от арбы свидетельствовала, что здесь когда-то пролегала проезжая дорога. Нашли также множество черепков глиняной посуды.
Пастухи и охотники из области Хотан-дарьи знали эти развалины; так, однажды ходил сюда с Хотан-дарьи мои слуга Касим и провел в пути 5 дней. Но удивительное дело! Им никогда не приходило в голову продолжать путь к востоку еще в течение одного дня — тогда бы они нашли воду, людей, говоривших одним с ними языком, овец, хлеб и все, в чем нуждались. Им удавалось проводить на развалинах, где они, по обыкновению, искали сокровищ, не более дня, так как они не могли захватить с собой воды и хлеба на одном осле более чем на 10 дней. Обитатели лесной полосы около Керии-дарьи тоже бывали на развалинах, но никогда не встречались там с хотандарьинцами. Этим отчасти и объясняется, что первые не слыхали о Хотан-дарье, а вторые не знают Керии-дарьи.
Вернувшись к реке, мы продолжали путь вниз по ее течению. 6 февраля мы достигли Сарык-кетме, где река имела 79 метров ширины, и, судя по ее общему виду, можно было думать, что ей еще долго конца не будет. Замечательно, что мощная Хотан-дарья, которая летом катит через пустыню Такла-макан такие огромные массы воды и, соединяясь с Яркенд и Аксу-дарьей, образует Тарим, зимой так иссыхает, что узкая ледяная лента ее совсем обрывается к югу от Буксама, т.е. около того пункта, где я в прошлом году достиг реки. Дело в том, что она питается исключительно горными потоками, получающимися при таянии снегов и ледников Северного Тибета, тогда как менее значительная Керия-дарья даже осенью и зимой получает значительное подкрепление из источников.
Тем не менее и этой реке, которая была для нас до сих пор неоценимым путеводителем в пустыне, вскоре предстояло быть побежденной песками. Достигнув 7 февраля лесной области Катак, мы узнали, что нам остается идти по реке всего в течение полутора дней, а затем мы вступим в область голого песку.
Мы остановились здесь на день, пользуясь гостеприимством старого Магомет-бая, истинно комического персонажа, который всю свою жизнь провел в лесу и даже не знал, кто теперь владеет страной — Я куб-бек или китайцы. Эти лесные жители свободны от податей и вследствие этого от всякого сношения с китайскими властями. Пожалуй, китайцы и не подозревают, что леса Керии-дарьи населены, иначе, наверное, и эти туземцы не избегли бы посещений сборщиков податей.
Совершенно отрезанный со своей семьей — женой, сыновьями и внучатами — от внешнего мира, Магомет-бай, однако, сохранил свою магометанскую религию и неукоснительно исполнял все ее обряды. «Не делай я этого, — пояснял он, — волки или дикие кабаны давно бы покончили с моими овцами».
Покровителем своим эти лесные жители считают Хазрет-и-Музу (Моисея), который, по преданиям, сам был пастухом, и ежедневно молятся ему. Они не знают названий месяцев и дней, но родного языка, который сопровождает людей на край света, не забыли; по разговору они почти и не отличаются от своих родичей, разбросанных по всей стране. Можно подметить лишь некоторые особенности выговора и сравнительную бедность языка.
9 февраля мы направились дальше к северу. Река, которая еще около Катака имела в ширину 84 метра — правда, в месте, где она образует озеровидное расширение, — сузилась теперь до 15 метров и текла между непроходимыми лесными чащами медленно, крупными извилинами. На следующий день последний наш проводник повернул обратно, а мы продолжали путь, руководясь этой иссыхающей полоской воды, продираясь с помощью топора сквозь чащи тамариска, пересекая небольшие камышовые заросли или шагая между поросшими редкой растительностью барханами.
Сердце у меня сжалось, когда мы наконец дошли до того места, где река погибала в неравной борьбе с песками и где полоска хрупкого пористого льда обрывалась. В течение целого дня мы, однако, еще без труда руководились сухим руслом реки, которое наполняется водой лишь в летнее половодье. Русло это было узко и глубоко; по берегам рос лес, настолько частый, что путь в нем можно было проложить лишь огнем.
Там и сям в чаще виднелись проходы, вроде туннелей, проложенные к реке дикими кабанами. Ландшафт несколько напоминал каналы, вырытые между сплошными рядами темных финиковых пальм около Басры.
Вечером мы расположились лагерем в самом русле, где вырыли колодец и нашли воду на глубине 1,85 метра, здесь же в последний раз слышали мы, как ветер шуршал желтой, высохшей листвой, опавшей с тополей осенью. Затем опять со всех сторон объял нас вечный песок; нам предстояло еще раз помериться с ним силами.
IX. Родина диких верблюдов
Странствуя по этой сказочной стране, я все время горел желанием хоть раз увидеть дикого верблюда. Но я и не мечтал никогда познакомиться с этим замечательным животным так близко, как это удалось мне теперь. Вообще, хоть я и видел в петербургском музее Академии наук чучело дикого верблюда, привезенное Пржевальским, и знал, что Литледэлю, Певцову и его офицерам случалось подстреливать диких верблюдов, я как-то не мог освободиться от некоторого скептицизма по отношению к этому животному, и оно все оставалось для меня почти мистическим существом.
Чтобы таким торжественным вступлением не ввести в заблуждение читателя, который, пожалуй, сочтет меня каким-то Немвродом, спешу добавить, что сам я не застрелил ни одного дикого верблюда. Во-первых, я вовсе не охотник, что, впрочем, отчасти и хорошо, так как можно употреблять время с большей пользой, во-вторых, я близорук, что представляет большое неудобство: дичь успевает скрыться прежде, чем я успею уловить тень ее; наконец, в-третьих, будь я даже охотником, я вряд ли решился бы произвести выстрел в такое животное, как дикий верблюд.
Но, приближаясь к обетованной земле диких верблюдов, самой внутренней и непроходимой части пустыни Гоби, я, конечно, не желал упустить случая приобрести шкуру этого животного, которую надеялся когда-нибудь привезти в Стокгольм.
Моя собственная непригодность как охотника с избытком возмещалась охотничьими способностями Ислам-бая и двух из моих людей, взятых с Хотан-дарьи. Они были отличными стрелками и сгорали желанием узреть это животное, о котором лишь слыхали. Во время странствования по лесам Керии-дарьи у нас только и разговору было, что о диких верблюдах.
«Происходят дикие верблюды от домашних, которых держали в древних городах», — с уверенностью объяснял мой славный Ахмет-Мерген, и я, при всем моем уважении к Пржевальскому, склоняюсь на сторону Ахмета. Если судить по собранию найденных мною около Буразана терракотовых изображений верблюдов, изображений, которым, по всей вероятности, не менее 2 тысяч лет, верблюд уже и в те древние времена считался одним из главнейших домашних животных.
Вполне правдоподобно, что погребенные в пустыне Такла-макан города вели с Китаем и Индией караванную торговлю на верблюдах. Когда же песок стал грозно надвигаться на города, душить растительность и запружать каналы, корабли пустыни, вероятно, находили массу удобных случаев освободиться от ярма, надетого на них человеком. Размножившись на свободе, они теперь и водятся в изобилии и в этой и в других частях пустыни Гоби. Как ни рискованно с моей стороны высказывать такое предположение, я все-таки скажу, что, если бы удалось проследить по восходящей линии род нынешних диких верблюдов, мы не далее как в сотом поколении вернулись бы к домашним. Приведу некоторые доводы в пользу этого предположения.
Пржевальский нашел диких верблюдов в области Астын-тага и около Лобнора и выводит из своих наблюдений заключение, что нынешние дикие верблюды происходят прямо от диких предков, но что, вероятно, несколько раз скрещивались с домашними верблюдами, убежавшими на волю. Эти последние и оставили в тех случаях, когда были способны к производительности, потомство, которое в следующих поколениях уже ничем не отличалось от типа диких. В том же духе высказывается и доктор Е. Ган в своей книге «Домашние животные».
Все сказанное относится, разумеется, лишь, к тем верблюдам, которых Пржевальский видел сам. Он, ясное дело, не мог ничего сказать о верблюдах, водящихся в области нижнего течения Керии-дарьи, так как не подозревал об их существовании здесь, определив район распространения диких верблюдов следующим образом: «По единогласным утверждениям жителей области Лобнор, настоящей родиной диких верблюдов должна считаться песчаная пустыня Кум-таг, к востоку от Лобнора. Водится он и в области нижнего течения Тарима и в Курук-таге; в области Черчен-дарьи встречается редко, а к западу от Хотана и вовсе не попадается».
В зоологическом отношении различие между домашним и диким верблюдом, во всяком случае, крайне незначительно, и доктор Ган говорит: «Дикий верблюд отличается от домашнего только отсутствием жировых отложений на горбах, присущих домашнему». Что же до меня, то я нашел у трех застреленных нами диких верблюдов совершенно ясно выраженные жировые отложения на горбах, хотя и не столь сильно развитые, как у домашних.
Впервые услыхали мы о керии-дарьинских диких верблюдах 1 февраля в области Тонкуз-басте. Пастухи, проживающие в этой области, не видали самих верблюдов, но видали их следы на песке, прилегавшем к опушке леса. С тех пор дня не проходило, чтобы мы не узнавали чего-нибудь нового об этих замечательных животных.
Многие пастухи, жившие дальше вниз по реке, видали верблюдов, бродящих в одиночку или стадами по пяти-шести голов. Они точь-в-точь походили на домашних своих родственников: та же величина, та же поступь, те же привычки. Время течки наступает и для диких верблюдов в январе — феврале; и даже следы их подошв на песке оказались совершенно одинаковыми со следами, оставленными домашними.
Мне говорили, что дикий верблюд очень пуглив и, замечая, что его преследуют, несется, как ветер. Особенный ужас наводит на него дым от костра, и пастухи утверждали, что, зачуяв запах горящего дерева, он также обращается в бегство и исчезает надолго. Проживающие недалеко от устья реки пастухи держали однажды пару домашних верблюдов, и, когда последние паслись на свободе, дикие, завидев их, убегали от них, как от чумы, считая их за таких же врагов, как волков или тигров.
Пастухи рассказывали, что дикий верблюд мгновенно замечает отверстие в носовом хряще, а также палочку и веревку, посредством которых управляют домашними верблюдами. Дикий верблюд сразу угадывает также, что домашний родственник его носит вьюки — будь то мука, мясо, шерсть или тому подобное, — по сплюснутым горбам.