12 декабря мы наконец вышли из гор, и перед нами снова развернулась бесконечная равнина. Через два дня мы вступили в великолепные ворота Лянь-чжеу-фу.
Здесь мне выпало на долю счастье пользоваться гостеприимством английских миссионеров, мистера и мистрис Бельчер, принадлежавших к Внутренней миссии, и познакомиться с двумя молодыми их помощницами мисс Мелар и мисс Пиккель. Об последние жили в отдельном доме, в порядочном расстоянии от дома миссии, вели собственное хозяйство, держали слуг-китайцев и нисколько не боялись за свою безопасность.
XXVI. Через пустыню Ала-шань в Нин-ся
В Лянь-чжеу-фу терпение мое подверглось жестокому испытанию: я был задержан здесь на целых двенадцать дней. Причиной задержки явилась невозможность достать четырех верблюдов, нужных нам для перехода в Нин-ся. Верблюдов-то было здесь много, но хозяева не соглашались отпустить менее 40 голов зараз. К тому же Нин-ся лежал в стороне от большого проезжего тракта, и владельцы, боясь, что назад верблюдам придется возвращаться порожними, заламывали двойные цены.
Сам мистер Бельчер оказался в отсутствии в Лань-чжоу, но вернулся на другой день. Первый вечер я, таким образом, обедал в обществе трех молодых, любезных англичанок, со вкусом одетых в китайские платья.
На следующее утро я отправился на телеграфную станцию, нашел там чиновника, говорящего по-английски, и послал телеграмму его величеству королю Оскару. Через неделю я имел удовольствие получить, в виде рождественского подарка, милостивый ответ моего высокого покровителя.
Китайцы относятся к телеграфу очень скептически. Понятия их о его конструкции крайне наивны. Так, они думают, что бумажку с написанной на ней телеграммой свертывают и пускают по проволоке, по которой она и несется с быстротой молнии; изоляторы же служат, по их мнению, промежуточными станциями, на которых бумажки отдыхают в случае дождя.
Лянь-чжеу-фу после Лань-чжоу занимает в провинции главное место и вместе с окрестными селениями вмещает около ста тысяч жителей. Город имеет обычный, прямоугольный план и окружен толстыми стенами с четырьмя величественными воротами. Главные улицы широки и отличаются оживлением; повозки, караваны и народ так и снуют во все стороны.
В ожидании найма верблюдов я занялся эскизами и расспросами миссионеров, которые сообщили мне много интересных сведений, посетил некоторых мандаринов и сделал кое-какие закупки в магазине «Тянь-цзин» — настоящем пассаже с прекрасными лавками. Между прочим, я купил две шо-ло, или грелки для рук, похожие на круглые чайники с решетчатой крышкой. Их набивают золой, и в нее зарывают несколько горячих углей, которые и поддерживают теплоту в грелке в течение суток. Без этих грелок я бы не раз отморозил себе руки по дороге в Пекин.
Я посетил находящуюся за городом величественную кумирню и набросал там несколько эскизов. Еще я побывал в селении Сунь-шу-шуан; в селении этом находится бельгийская католическая миссия. Епископ уехал в Пекин, откуда его ожидали обратно в июле, но я нашел ласковый прием у трех братьев, которые угостили меня красным игристым вином, сигарами и печеньем. Церковь с увенчанной крестом башней, видной на полмили кругом, была выстроена в полукитайском стиле; в сводчатых окнах были вставлены цветные стекла, а на алтаре возвышались изображения Божьей Матери, перед которыми теплились восковые свечи. Несколько десятков крестьян-китайцев молились в церкви на коленях, представляя оригинальную и внушительную картину.
Мои чичероне, бельгийцы, сообщили мне, что здесь есть семьи, насчитывающие в своем роду уже семь поколений христиан; число же всей паствы доходит до 300 душ. Проезжая мимо церкви, они по доброй воле заходят в нее, снимают шапки и крестятся; вообще, набожность их, по-видимому, вполне искренняя. При миссии находятся школы для мальчиков и девочек. Мы заглянули в одну из комнат, где за пюпитрами сидело двадцать мальчиков, склоняясь над Библией и писаниями Конфуция. В большом, прекрасном библиотечном зал находились между прочим портреты целой армии католических миссионеров, между которыми я узнал моего старого друга патера Гендрикса. Бельгийские миссионеры имеют также отделение и часовню в городе, где служат обедню в церковные праздники.
Неприятное впечатление произвело на меня открытие, что между католическими и протестантскими миссионерами нет доброго согласия; они даже совершенно игнорируют друг друга. Оно, впрочем, и понятно, так как проповедуют они различные вероучения, и то, что одни насаждают, другие готовы, если можно, вырвать с корнем. Простительно поэтому, если китайцы иной раз теряют голову. Но, к счастью, в Лянь-чжеу-фу хватит места для последователей обоих вероисповеданий. Я со своей стороны не могу пожаловаться на католиков, которые принимали меня так же радушно, как и протестантские миссионеры.
В Лянь-чжеу-фу я провел четвертый сочельник в течение этой долгой экспедиции и уже заранее тешил себя мыслью провести следующий сочельник у собственного очага на родине. 24 декабря всегда являлось для меня тяжелым днем, пока я был на чужбине. И на этот раз он прошел так же тускло, как всегда. Я хотел было добыть из гор елку, но миссионеры заявили, что это языческий обычай. Мы и провели вечер в болтовне у камина. Но я рано ушел к себе, в большую, холодную, церковную залу, отведенную мне на все время моего пребывания в городе, и заполз под свои шубы; температура в зале понизилась за ночь до — 15,8.° Первый день Рождества был зато отпразднован у Бельчеров хорошим веселым обедом с плумпудингом и рождественскими подарками.
26 декабря мы наконец добыли восемь верблюдов. Еще раз упаковали вьюки в долгий путь. До Нин-ся было 466 километров. К большому неудобству нашему караван не мог быть готов раньше сумерек, и я хотел выступить на другой день утром, но миссионеры нашли, что выступать в воскресенье нехорошо. Тогда я решил выступить в субботу вечером, с тем чтобы дойти к ночи только до ближайшего селения. Но когда мы добрались до городских ворот, они оказались уже запертыми, и для нас открывать их, конечно, не стали. Проблуждав часа два впотьмах по узким переулкам города, мы наконец нашли жалкий приют на постоялом дворе. Я не хотел уже мешать воскресному отдыху миссионеров.
На следующий день рано утром мы выступили всерьез, но дошли только до площади за северными воротами города. Тут к нам подошли двое оборванных китайцев и вступили в оживленный разговор с вожаками наших верблюдов. Затем один из двух заговорил с Ислам-баем беглым тюркским языком и предложил сопровождать нас до Нин-ся за 50 таэлей. Оказалось, что он много лет провел в Кашгаре и Ак-су и что у него есть девять отличных верблюдов, куда лучше наших.
Случай заполучить заодно в лице вожатого отличного переводчика был слишком соблазнителен, и мы остановились посреди дороги. Оба новых вожака явились с девятью верблюдами, и через час багаж наш был перевьючен.
Благодаря такому приобретению я примирился с двенадцатидневной задержкой в Лянь-чжеу. Славно было наконец навсегда покинуть этот грязный и несимпатичный город.
Путь на Нин-ся шел по пустыням Ала-шаня огромной дугой, минуя колодцы и постоялые дворы, носящие частью китайские, частью монгольские названия. На всем пути лежало только два города, на западной и восточной окраинах пустыни, а именно Чинь-фань и Ван-я-фу.
В первый день путь наш шел все к северу через селения, мимо кумирен и садов. На юге мало-помалу заволакивались дымкой и исчезали редкие снежные вершины Нань-шаня. Погода стояла прекрасная, но это было лишь затишье перед бурей. 28 декабря с запада налетел такой ураган, что нельзя было выглянуть из «фанзы» (жилья), в которой не было, впрочем, ни дверей, ни окошек, а только входное пустое отверстие. Песок и пыль тучами летели в эту убогую лачугу.
Верблюды попались отличные, со спокойным, ровным ходом. Приятно было снова совершать путь на спине одного из этих выносливых, славных животных. Да и дорога была хороша — твердая, ровная травяная степь. Селения на пути стали попадаться все реже и реже, но мы все еще встречали караваны ослов и запряженные волами повозки с разными сельскими продуктами, которые везли на продажу в город.
Наконец перед нами встали стены Чинь-фаня, но ворота были закрыты, и пришлось остановиться на постоялом дворе за городом. В этом городке мы пробыли день, так как провожатые наши хотели закупить продовольствия для себя и верблюдов на весь путь по пустыне. Начальник города пытался уговорить меня избрать большую южную дорогу в Нин-ся. Там-де встретишь и людей, и города, и постоялые дворы. На северной же дороге нет ничего, кроме песку, да еще можно наткнуться на монголов-разбойников. Но я велел передать ему, что если я вообще испытывал в пути неприятности, то именно от китайских властей, и что я предпочитаю ночевать в пустыне в своей палатке, нежели отдавать себя на съедение насекомым постоялых дворов.
1 января 1897 г. я решил выступить из Чинь-фаня, но мандарин не пожелал лишить себя удовольствия выпустить меня из города, не причинив мне неприятности. Двое китайцев, которым было поручено эскортировать нас до Ван-я-фу, явились ко мне с заявлением, что не могут быть готовы к отъезду раньше двух дней. Я ответил им, что не просил никакого эскорта и поэтому не стану медлить из-за них ни одного часа, и велел каравану готовиться к выступлению. За воротами нас, однако, окружила целая толпа слуг из «ямена», которые заявили, что мы должны подождать один день, так как монгольский паспорт еще не готов, и что им поручено задержать нас силой, если мы выкажем сопротивление.
Караван остался у ворот, а я, взбешенный такой наглостью, отправился в «ямен». Начальник города не принимал «по болезни». Меня окружила в грязной лачуге целая дюжина курящих опиум писцов, которые шумели и кричали все зараз. Улучив минуту тишины, я заявил, ссылаясь на свой паспорт из Пекина, что, если мандарин осмелится задержать меня здесь, я через русского посла донесу о его поведении Ли-Хунг-Чангу, и дерзкий мандарин лишится своих пуговок и своего положения.
Это подействовало. Переводчик вернулся с приглашением пожаловать к мандарину на завтрак. Но я ответил ему, что, если бы даже его господин приполз на коленях к моему каравану, я не удостою его даже взглядом. Мандарину оставалось только немедленно снабдить меня паспортом и двумя провожатыми.
Писцы вдруг стали вежливыми и оставили свои трубки. В какую-нибудь минуту мне дали и паспорт и людей, и мы беспрепятственно могли продолжать путь, радуясь, что теперь уже до самого Нин-ся не будем иметь дела с мандаринами.
За Чинь-фанем начинается пустыня, и, чтобы защитить дороги, поля и дома, здешние жители воздвигают небольшие стены на пути движущихся песков. Согласно картам, здесь должна была также идти Великая стена, но я, при всем своем желании, не мог найти и следов ее, если только виденные нами в одном месте развалины глиняных валов не были ее остатками.
Прежде чем дойти до пустыни, миновали еще несколько одиноких дворов. По дороге продолжали попадаться многочисленные возы, нагруженные навозом, собранным по дорогам; навоз служит в этой бедной растительностью местности единственным материалом для топлива. Его сушат на солнце и топят им «канги», глиняные лежанки, на которых здешние жители спят.
Джолдаш затравил молоденькую антилопу, которая пыталась спастись по льду. Лед проломился, и быстроногое животное не успело вскочить на ноги, как собака настигла его и перегрызла ему горло.
6 января мы углубились в настоящую пустыню с барханами в 10 метров высоты. Джолдаш, вспрыгнув на вершину бархана и увидав кругом сплошной песок, жалобно завыл — ему, верно, вспомнились трудные переходы по берегам Лоб-нора. Но здесь нам не грозили такие беды, как в Такла-макане. Пустыни Ала-шаня отличаются от Западной Гоби тем, что идут не сплошной полосой, а отдельными участками, перемежаясь степными и болотистыми пространствами. Путь, однако, очень тяжел, и одолеть его могут только верблюды.
Поверхность в течение трех дней не изменялась. Караванная тропа продолжала 8 января извиваться дальше между барханами, и местами ее трудно было различить, так как все следы были заметены. Но хуже всего было то, что в сумерках мы не могли отыскать колодца. Стало совсем темно, мы в это время как раз достигли степного участка, и наши китайцы, решив, что вода должна быть где-нибудь неподалеку, пошли шарить по всем направлениям.
Я с Исламом остался около верблюдов. Мы развели костер, чтобы китайцы могли, по крайней мере, руководиться огнем. Издалека, с востока, доносилось позвякивание караванных колокольцев; оно становилось все явственнее и затем, постепенно удаляясь, замерло на западе. Ясно было, что мы уклонились с пути. Прошло почти три часа, прежде чем китайцы вернулись к нам — ни с чем.
Пока их не было, мы с Исламом видели падучую звезду. Красивее этого явления я не видал. Сильно светящаяся светло-зеленая полоса пересекла созвездие Ориона и на несколько мгновений так ярко озарила степь, что свет от костра померк. Вслед за тем ночной мрак стал еще непроницаемее. Наконец месяц осветил степь, и мы еще два часа шли к востоку. Светившийся вдали огонь показывал, что мы идем верно; наконец, усталые до полусмерти, добрались мы до колодца Куку-мёрук, по-китайски Чи-ши-ги-ньян.
У колодца встретили монголов с длинными косами, говоривших по-китайски. Забавно, что они не слыхивали названия Ала-шань; я так и не узнал значения этого названия. Песчаную пустыню эту они называли Улан-элесу, т. е. Красный песок, что напоминало о киргизском названии Кызыл-кум.
Следующий переход вел нас все по той же пустыне к самому северному пункту Алашанского тракта Куку-бурту. По пути встретился нам лишь один монгол, одетый в нарядную голубую шубу; за поясом у него торчал кинжал в серебром окованных ножнах, а ехал он на быстроногом, статном и длинношерстом верблюде-самце.
Среди ночи снова послышались колокольчики, и вокруг колодца расположился большой караван. Началось развьючиванье верблюдов, которых затем пустили пастись, разбивка лагеря, загорелись костры, китайцы шумели и кричали; в общем, картина на темном ночном фоне рисовалась очень живописная.
Верблюжьи караваны, ходящие между Нин-ся и Лянь-чжеу, предпочитают южному более короткому пути северный, более длинный и ведущий через пустыню, главным образом, потому, чтобы избежать таможенных поборов и расходов, связанных с остановками на постоялых дворах и вообще с путешествием по населенной местности. Отправляясь в путь по северной дороге, вожаки верблюдов забирают продовольствие только для себя — главным образом, побольше хлеба, — верблюды же питаются подножным кормом на привалах у колодцев, довольствуясь сухой, твердой растительностью пустыни. В путь караваны выступают не раньше 3 часов пополудни, чтобы дать верблюдам наесться вдоволь, и идут до полуночи. Около колодцев люди готовят себе ужин: суп из вяленого мяса и зелени с накрошенным туда хлебом и чай.
По отличной, широкой дороге с твердым грунтом, извивавшейся по степи желтой лентой, мы достигли, миновав колодец Хашато, городка Ван-я-фу, куда прибыли 12 января и где дали верблюдам день отдыха.
Предстояло обделать и кое-какие дела. Обоих китайцев из Чинь-фаня отпустили и наняли двух новых проводников до Нин-ся. Кроме того, закупили продовольствия и кое-каких украшений, бывших в ходу у монголов. Я сделал визит монгольскому князю Норво, вану, или вассалу китайского императора. Он проживал в обычном китайском ямене, внутри городской стены. Он принял меня в просторном, но очень простом помещении с голыми стенами. Вокруг него группировалась свита из знатных монголов в китайских одеждах, с косами. Сам князь был приветливый, любезный старик с седыми усами, одетый в серый балахон.