От берега к середине реки вела полоса чистой воды всего в восемь-девять локтей шириной. За ней виднелись верхушки длинного камыша, а дальше снова начиналась водная дорожка, упиравшаяся в опутанной тиной островок травы.
Вскоре голова негра показалась на поверхности воды возле стеблей камыша. Беглец затравленно оглянулся на своих преследователей.
— Стреляйте же, стреляйте, — крикнул Абдулмоут. Стоявший рядом с ним солдат приложил ружье к щеке и торопливо спустил курок. К счастью, он не успел как следует прицелиться, и пуля попала в воду недалеко от Лобо, который в это время плыл у края зарослей. Внезапно он остановился, как будто увидел что-то, испугавшее его, а затем издал громкий, пронзительным крик… — и исчез.
— Что он кричал? — спросил один из арабов.
— Он увидел крокодила, — ответил Абдулмоут.
— Но это было похоже на крик радости.
— О нет, — Абдулмоут ухмыльнулся, — здесь, в воде, кажется, нет ничего такого, что могло бы его обрадовать. А вот и крокодил! Посмотрите туда!
Он указал вытянутой рукой на травяной островок, от которого к камышам быстро ширилась полоска чистой воды. Приглядевшись, можно было увидеть, что эта полоска тянется за мордой гигантского крокодила.
— Крокодил! — наперебой закричали ловцы рабов. — Аллах посылает этого пса в преисподнюю! Сейчас он попадет в зубастую пасть.
Крокодил тоже завернул за камыши, и в следующее мгновение послышался новый крик, который уже никто бы не смог принять за крик радости. Так мог кричать только человек, увидевший перед собой смерть.
— Ну, вот и все, — удовлетворенно сказал Абдулмоут, — он его разорвал. Мерзавцу еще повезло, потому что, попадись он мне, я закопал бы его в термитник, чтобы эти твари съели на нем живот, все мясо до самых костей. Но все то, чего он избежал, получит за него Толо, который находится там, в лесу. Эти негодяи убили двух моих лучших собак. За это Толо вытерпит такие мучения, что смерть покажется ему избавлением!
— Ты думаешь, что он прячется все еще в лесу? — спросил один из арабов.
— Да. Я его видел. Он бежал впереди Лобо. Теперь пусть двое из вас выведут из лесу лошадей и подождут нас на опушке. Остальные пойдут со мной.
Ловцы рабов снова направились к лесу, и поиски продолжались. Двоим оставшимся с лошадьми солдатам пришлось ждать больше часа, пока наконец их спутники не показались из-за деревьев. Негра с ними не было.
— Эта черномазая скотина как сквозь землю провалилась! — злобно проговорил Абдулмоут. — Мы не смогли обнаружить ни одного следа!
— Но ты же говорил, что видел его! — напомнил кто-то из его людей.
— Видел, как тебя. Но разве можно отыскать в таком большом пространстве след босой ноги? Этот лес тянется вдоль воды на много часов пути отсюда. Как его тут найдешь!
— Выходит, мы упустили обоих? Одного сожрал крокодил, а другой вообще остался жив и невредим?
— Нет. Ему от нас не уйти. Видите, река отсюда течет прямо на восток, а Омбула, куда он попытается добраться, находится южнее, там, где снова начинается большая голая равнина. Негру придется идти через эту равнину, так что мы можем поскакать вперед и перехватить его там.
— Он наверняка пойдет ночью, чтобы проскользнуть мимо нас незамеченным.
— Мы рассеемся по равнине цепью, и он обязательно наткнется на одного из нас. Итак, вперед!
Они снова оседлали своих лошадей и поскакали на юг. Ошибка Абдулмоута, убежденного, что он видел бегущего впереди Толо, спасла последнему жизнь. Если бы ловцы рабов вернулись назад, туда, где прятался на дереве Толо, то он, охваченный страхом, усталостью и волнением за судьбу Лобо, мог легко выдать свое присутствие. Впрочем, может быть, его уже нет на том суку, где он сидел, крепко уцепившись руками за ствол? И что сталось с его храбрым другом; неужели он и в самом деле нашел страшную смерть в пасти крокодила?
На этот вопрос могли бы ответить люди, которые незадолго до полудня в небольшой плоскодонке переплывали реку возле негритянской деревни Меана. Их было двадцать три — довольно мало для лодки, которая рассчитана на тридцать человек. Двадцать из них составляли негры-гребцы, по десять у каждого борта. Управлял лодкой юноша лет шестнадцати с более светлой кожей, говорившей о том, что в его жилах скорее всего течет арабская кровь. Два пассажира были белыми.
Должно быть, цель, с которой все эти люди предприняли свое путешествие по Нилу, не была мирной: на это указывали ружья, кучей сваленные на носу лодки. Там же, на носу, сидели сейчас оба белых.
На одном из них была накидка с капюшоном и высокие сапоги, точно такие же, как у небезызвестного нам доктора Шварца. Впрочем, сапогами их сходство не ограничивалось: достаточно было взглянуть на высокую плечистую фигуру и черты лица этого человека, чтобы понять, что перед нами не кто иной, как Йозеф Шварц, который, не дождавшись приезда своего брата и Сына Верности, забеспокоился об их судьбе и сам двинулся им навстречу.
— На его спутнике была одежда только серого цвета: матерчатые ботинки, чулки, короткие и очень широкие штаны, жилет, куртка и тюрбан. Серым был болтавшийся у него на шее длинный шарф и кушак, который он обвязал вокруг бедер, а также глаза, цвет лица и густые, длинные волосы, спадавшие из-под тюрбана на спину. И на этом безликом фоне выделялось нечто, что намертво приковывало к себе все взгляды и даже самых воспитанных заставляло забыть о приличиях. Этим «нечто» являлся нос Серого Человека. Он был чудовищно длинен, чудовищно тонок и чудовищно прям, а его острый кончик вполне мог бы быть использован как смертоносное оружие. Он был очень похож на аистиный клюв, но только не красного, а все того же серого цвета, и при взгляде на него становилось понятным странное имя Абу Лаклак, которым назвал его владельца Сын Верности.
Оба пассажира сосредоточенно оглядывали реку, достаточно широкую в этом месте. Серый вел себя при этом очень беспокойно, и когда какая-нибудь птица вспархивала из камышей или перелетала с одного берега на другой, он, как ужаленный, подскакивал на месте. Однако это не мешало ему поддерживать оживленную беседу со своим товарищем. Они говорили по-немецки: Шварц на чистом литературном языке, Серый же — на ярком, сочном и образном диалекте, на котором говорят жители территорий, расположенных где-то между Тюрингенским и Богемским Лесами [104], Инсбруком и вюртембергской границей [105].
— Я с тобой полностью согласен, любезный доктор, — говорил Шварц, — у нас на родине действительно преобладает неверное представление о народах Судана. Чтобы хоть немного узнать их, нужно побывать в этой стране.
— Но они ведь тебе нравятся, а? — спросил Серый.
— Нравятся, и даже очень.
— И когда едят людей?
— Да, если только они не едят меня. У них нет отвращения к такому необычному виду кушанья, это чувство может быть привито им на более поздней ступени развития. А сейчас они преспокойно разделывают после сражению «туши» убитых врагов и считают, что совершенно безразлично, где бедняги будут похоронены: в земле или в их желудках.
— Для меня это не совсем «безразлично»! Нет уж, я лучше буду лежать в земле под какой-нибудь милой часовенкой, чем в желудке такого людоеда!
— Я тоже, милейший доктор. Но ты все же должен делать разницу между…
— Эй, ты! — перебил его Серый, причем его нос, как будто по собственной инициативе, сердито задвигался вверх и вниз. — Если еще раз назовешь меня доктором, ей-ей, получишь такую оплеуху, что у тебя все кости затрещат! Ты тоже доктор, но я-то тебя так не зову! Зачем эти миндальничания между людьми, которые пили на брудершафт, хотя и всего лишь эту чертову маризу, на которую я, понятно, и смотреть бы не стал, кабы имел вместо нее наше доброе пиво! Или, может, ты не знаешь, как меня зовут?
— Конечно, знаю, — улыбнулся Шварц.
— Вот и хорошо! В этом научном мире я уж известен как Игнациус Пфотенхауер. Дома, где я живу, меня прозвали Наци-Птица, потому как я питаю нежную любовь ко всему, что летает, а не ползает. Здесь, в этой стране, меня зовут Абу Лаклак, Отец Аиста, из-за моего носа, который мне так же дорог, как тебе твой. А я зову тебя просто Зепп, от твоего имени Йозеф, и ты, стало быть, тоже докажешь мне свою любовь, а коли будешь называть меня Наци или Нац, это уж покороче, чем Игнациус с четырьмя слогам. Понял?
— Извини, пожалуйста! Надеюсь, что я больше не оговорюсь.
— Надеюсь на это! Я, знаешь, особенный парень, и стало быть… Стой, видишь, летит?
— Кто? Где?
Серый вскочил и взволнованно закричал, указывая рукой вперед:
— Там — здесь — тут он летит! Ты его уж знаешь?
— Да. Это Жемчужная птица [106].
— Верно. Уже, выходит, знаешь, — согласился Серый, усаживаясь на место. — И как туземцы его зовут, тоже знаешь?
— Пока нет.
— Сейчас ты снова убедишься, какие они хорошие и остроумные наблюдатели. Они называют этих птиц по их голосам. Самец кричит так: «Бешеррррету, бешеррррету!» Знаешь, что это значит на здешнем языке?
— Да. «Бешеррррету» значит «ты порвала свое платье».
— Правильно! У самочки оперение темное с белыми пятнами, так что кажется, будто у нее и вправду дырки на платье. И она отвечает ему на это: «Бак-зи-ки, бак-зи-ки!» Ну-ка, что это значит?
— Зашей его, зашей его!
— И это верно. Так их и называют: его — «бешеррррету», а ее — «бак-зи-ки». Тут много поэзии, а? Трудно поверить, что народ, который способен на такое, поедает людей!
— За это их и называют ниам-ниам. Но я, честно говоря, пока не замечал в этих местах никакого людоедства.
— Еще бы! Они уж знают, что нам отвратительно такое угощение, потому и стараются, чтоб мы ничего не заметили. Что и говорить, они прямо из кожи вон лезут, стараются нам угодить. День и ночь охотятся на птиц и приносят их мне. Без них я б и за целый сезон не поймал столько птиц, сколько здесь собрал всего за один месяц.
— Из этого материала получится объемная научная работа, не так ли?
— Да, я уж начал кой-что писать. До сих пор, понимаешь, нет ни одной серьезной работы о здешних птицах. Хочу уж заполнить этот пробел!
— Я уверен, что ты самый подходящий человек для этого. Но откуда, собственно, твое пристрастие к миру пернатых? Была какая-нибудь особенная причина?
— Откуда это могло взяться? Хм! Не знаю! Уж конечно, ангелы не пели над моей колыбелью, что я так заинтересуюсь орнитологией, и если бы пятнадцать лет спустя кто-нибудь сказал мне об этом, я бы здорово удивился! А о своем первом орнитологическом приключении я до сих пор вспоминаю с ужасом!
— Что же это было за приключение?
— Это было… Ну, уж так и быть, тебе я могу рассказать, хотя вообще-то терпеть не могу этой истории. Это было, когда я еще ходил в гимназию, в третий класс. Наш учитель естествознания меня недолюбливал, потому как я по своей глупости вечно задавал ему вопросы, на которые не может ответить ни один нормальный человек.
— Да, дети часто задают такие вопросы, и обычно это является доказательством их живого ума и любознательности.
— Ума и любознательности? Мой учитель называл это в аккурат бестолковостью и пустым любопытством и только о том и думал, как бы дать мне это понять. Как-то были у нас пасхальные экзамены. Я надел новую манишку и повязал новый голубой шелковый галстук, подумав, что в таком-то наряде я уж блестяще отвечу на все вопросы. И все шло довольно сносно до этого чертова естествознания. Всех спрашивали обстоятельно, и вот дошла очередь до меня. Я тогда поднялся, и как думаешь, что спросил у меня профессор?
— Ну, и что же?
— Почему у птиц есть перья?
— Да, этот вопрос он, конечно, задал нарочно, чтобы тебе отомстить. Интересно, что ты ответил?
— Что ответил? Ну, вначале я было подумал, что он… Стой, смотри! Вон он сидит! Видишь его?
Он стремительно вскочил и показал рукой на берег, нос же его наклонился в сторону, как будто и он хотел взглянуть, что же такого интересного углядел его хозяин.
— Кто? Где? — снова завертел головой Шварц.
— Вон, на дереве, на самой верхушке!
— Ах, да, скопа, великолепный экземпляр!
— Местные называют эту птицу Абу Лундж. Она питается почти сплошь рыбой, и знаешь, как местные жители переводят ее крик?
— Нет.
— Сеф [107], хариф [108]джакул хут, хут. Как это будет по-немецки?
— И в сеф, и в хариф я ем рыбу.
— Правильно! Эти негры умеют видеть и чувствовать природу. И вообще они далеко не так глупы, как принято считать. На твоем месте я уж обязательно написал бы книгу в их защиту.
— Что ж, может быть, я так и сделаю, если найду для этого время.
В этот момент внимание обоих было отвлечено рулевым, который отдал гребцам команду сушить весла.
— Ты что, собираешься причалить? — спросил его Шварц, переходя на арабский язык.
— Нет, эфенди, — отвечал тот, — причалить сразу здесь нельзя: сначала надо спрятать лодку в тростнике и разведать, нет ли на берегу врагов.
— И ты хочешь это сделать? А почему мы не едем дальше?
— Потому что мы находимся поблизости от селения Умм-эт-Тимса, где живут люди Абдулмоута. Если они нас увидят, то продадут в рабство.
— Пусть только попробуют!
— Они способны на все и сделают так, как я тебе сказал. Вы оба — храбрые и умные люди, мы тоже умеем обращаться с оружием, но Абдулмоут имеет при себе более пятисот ловцов рабов, и нам их не одолеть. Мы, наверное, убили бы тридцать или сорок человек, а может быть, и еще больше, но остальные все равно схватили бы нас.
Все это рулевой произнес со спокойным достоинством и рассудительностью, странными для юноши его лет.
— Значит, мы можем миновать Умм-эт-Тимсу только ночью? — спросил Шварц.
— Да.
— А может быть, все же рискнем сейчас? Мы поставим парус и постараемся грести как можно быстрее.
— Никогда нельзя сказать, в какую сторону будет дуть ветер через час, — возразил рулевой. — При встречном ветре парус только помешает нам, да и на гребцов не следует особенно полагаться. Возле селения всегда стоит спущенный на воду корабль, я точно знаю это, хотя Абдулмоут и держит это в тайне. Со своего высокого берега он может просматривать реку далеко вверх и вниз, так что он сразу заметит нас; ему останется только вывести корабль на середину, и мы будем у него в руках. Поэтому я все же советую дождаться ночи, только тогда мы сможем миновать это опасное место.
— Но он и ночью вполне может нас заметить.
— Мы прикроем лодку тростником и ветками, и тогда нас можно будет принять за плавучий островок травы. Так ты разрешаешь мне рулить к берегу?
— Да, ты меня убедил.
Гонимая течением, лодка поплыла к левому берегу, миновала описанный выше травяной остров и въехала в заросли высокого камыша. После этого был брошен острый железный якорь, который сразу воткнулся в дно и остановил суденышко. Теперь от левого, ближнего берега путешественников отгораживали высокие стебли камыша. Правый берег был дальше, но, чтобы чей-нибудь зоркий глаз не заметил лодку, негры нарезали камышей и как следует замаскировали ее.
Говорить теперь можно было только вполголоса и при этом изо всех сил напрягать слух, чтобы не пропустить ни малейшего шума на берегу. И вот, не успели ниам-ниам закончить маскировку лодки, как невдалеке послышались неразборчивые звуки, похожие на человеческие голоса. Все затаили дыхание, а юный рулевой поднялся со своего места и прислушался.
— Это два негра. Они разговаривают на берегу, немного ниже нас, — шепотом сообщил он через некоторое время.
— Откуда ты знаешь? — спросил Шварц.
— Я разобрал несколько слов из языка беланда, на котором говорят только черные.
— Ты разобрал, что они сказали?
— Только отдельные слова. «Спасение — умереть — ловцы рабов» — вот все, что я услышал.
— А! Это, должно быть, беглые рабы.
— Если это так, то они, без сомнения, сбежали от Абдулмоута.
— Мы должны их спасти. Возьмем их на нашу лодку!
— Это надо как следует обдумать, эфенди. Лично я готов спасти всякого, кого преследуют враги, но сначала я должен убедиться, что, следуя благородному порыву, не отдаю себя в руки неминуемой смерти. Опасности я не боюсь, но ка безрассудство не пойду, потому что в этом случае вместе со мной погибнет и тот, кого я хочу спасти.