Вслед за периодически вертящейся башней — и как только у носильщиков не кружилась голова! — шла толпа родственников и знакомых, а также захваченных людским потоком зевак вроде нас. Среди них были и иностранцы; порой мелькали вспышки фотоаппаратов, но это не смущало никого из местных жителей. Вместе со всеми мы двигались, слегка пританцовывая и хлопая в ладоши в такт, с оркестром-гамеланом, громыхавшим и завывавшим где-то впереди.
— А где сам… покойный? — спросил я у Спартака.
— На спине быка.
Действительно, к спине священного перевозчика плоти было прикручено нечто напомнившее завернутую в белую тряпку связку дров.
— Наверное, ждали несколько месяцев, — пояснил Спартак. — Он уже успел разложиться. Если умерший не задерживается в земле, его лицо оставляют открытым.
— Веселый вы народ, балийцы, — перекрикивая шум от оркестра и подпевавшей ему толпы, выпалил я. — Даже смерть превращаете в праздник.
— Прощаться с близким человеком всегда нелегко. Зачем же растравливать себя плакальщицами и скорбными лицами окружающих? Если верить «Ведам», с последним ударом сердца наша жизнь не заканчивается. Это как смена времен года. Когда дожди становятся особенно сильными, вдруг понимаешь, что их время проходит… Вы ведь знаете, что такое старшие арканы таро?
Когда-то я интересовался гаданием на картах таро, в девяностых годах это было увлечением многих людей в России. Но слышать из уст индонезийца словосочетание «старшие арканы» было диковато.
— Знаю. Но тебе-то откуда это известно?
— Здесь многие используют карты таро. Например, когда решают, продавать землю или нет. — Спартак хитро посмотрел на меня. — Аркан «Повешенный» — один из самых мрачных. Никому не нравится, когда он выпадает в раскладе на ситуацию. Его боятся даже больше, чем следующий, тринадцатый, аркан, «Смерть». А если подумать, что в нем плохого? Все меняется, и «Повешенный» — признак перемены. Умирая, мы приносим жертву, возвращая тело и деяния природе, которая на время подарила нам свою частицу. Отдав, мы получаем новую жизнь. Возвращения на землю не избежать — если ты не стал Буддой. Так чего печалиться! Мы были свидетелями кусочка существования того, кто нам дорог. А теперь отпускаем его в новую дорогу. Кто знает, сколько еще раз нам доведется встретиться с ним?
Возразить против философии Спартака мне было нечего. «Остается поверить в переселение души», — усмехнулся я про себя.
Минут через десять процессия добралась до места назначения. Белого быка под небесными балдахинами установили на мыске, нависавшем над одним из речных потоков, который бежал со склонов Гунунг Агунга на юг, в сторону океана. На противоположной стороне росла пальмовая роща, а на нашей стояло несколько фикусовых деревьев, чьи верхушки еще освещало заходящее солнце.
— Они выбрали хорошее время для прощания, — заметил Спартак. — Он успеет уйти вместе с солнцем. Завтра, возможно, он уже вернется. Дети на Бали рождаются каждый день…
Пока молящиеся священники обходили помост с умершим, носильщики обложили его со всех сторон вязанками хвороста. Прямо под бычье пузо засунули несколько увесистых поленьев. Для близких родственников наступило время окончательного прощания с покойным. Не меньше двух десятков человек — и стар и млад — подходили к кульку с останками. Делали они это без всяких сантиментов, деловито и спокойно. Каждый положил на спину быка какую-то мелочь: сладость, фрукт, кусочек жареного мяса, сигарету, монетку.
Когда покойный был снабжен всем необходимом для посмертного путешествия, вновь заиграл гамелан. Траурным маршем назвать это было сложно, но нотки торжественности в мелодии я уловил. Вслед за оркестром затянули новую молитву священники, которым стали вторить балийцы, в том числе и Спартак. Молитва напомнила мне сольные партии певцов кечака, она была столь же протяжна и прихотлива по своей мелодии.
Не дожидаясь завершения песнопений, старший жрец — тот самый, что размахивал кропилом, — достал откуда-то пучок сухой соломы, вынул из своего пояса зажигалку, а затем заметил группу иностранцев, активно фотографировавших происходящее. Как и мы, они были захвачены процессией на улицах Убуда.
Выбрав миловидную рыжеволосую женщину, одетую в зеленую расписную тунику, священник подошел и решительно сунул ей в руку солому. Балиец, стоявший рядом с иностранцами, начал что-то им говорить на грубоватом гортанном языке.
— Откуда они? — спросил у меня Спартак.
— Похоже, скандинавы. Или голландцы.
В этих языках я силен не был.
— Брахман предлагает ей возжечь костер. Это честь для нас, когда огонь приносит гость, приехавший издалека, — пояснил Спартак. — Быть может, хотите вы?
— Нет-нет, боже упаси! — поспешно отказался я. Мне не нравилась перспектива оказаться поблизости от дурно пахнущего свертка с останками.
А скандинавка между тем уговорилась. Сопровождаемая ободряющими криками своих спутников и родственников покойного, она подошла к белому быку и позволила священнику поджечь солому. Брахман помог женщине запалить хворост вокруг быка и бросил остатки соломы в быстро разгорающийся огонь.
Оркестр замолчал. Одни балийцы подпрыгивали на месте и что-то кричали. Другие, наоборот, стояли тихо, сложив руки перед лицом. Но никто не плакал. Лица окружающих растягивались в улыбках или хранили безмятежное спокойствие.
— Им не жалко этого?.. Красивое изображение, сколько вышивки — все сгорит! — сказал я Спартаку.
— Что в этой жизни не сгорает? — философски заметил он. — Отправить вслед за умершим красивую вещь — значит не привязываться к тому, что вокруг тебя. Время сжигает все вокруг нас. Смерть — это только символ перехода и изменения.
Огонь уже охватил весь помост. Полыхали хвост и золотые рога волшебного животного. По шестам, поддерживающим балдахин, ползли языки пламени. Вскоре они охватили баронгов, Раму с Ситой. Занялись и небесные светила. Вместе с умершим уходил весь его мир, расточая вокруг запах смолы и благовоний, которыми были пропитаны все части балийского «катафалка».
Спустя четверть часа от сооружения, стоившего, по словам Спартака, немалых денег, остался только тлеющий бычий остов. Как всегда на Бали, быстро стемнело. Священники длинными щетками стряхивали пепел с бычьих останков и сметали его в большой металлический совок. Гамелан перестал играть, родственники начали разносить угощения. Нам досталось по большой ананасовой оладье, которую Спартак посоветовал мне съесть тут же, на глазах у участников церемонии.
— Что они сделают с пеплом? — поинтересовался я у своего спутника.
— Развеют над водой. Река понесет его в океан, чтобы каждый из атомов тела умершего вернулся на свое место.
Дожидаться этого события мы не стали. Спартак быстро нашел обратный путь к машине и всю дорогу до моего отеля сохранял торжественное спокойствие. Желания разговаривать не было и у меня. Похоронные церемонии — даже если они сопровождаются танцами, улыбками и сладкими оладьями — у европейца вызывают дурные предчувствия и мысли о бренности существования. Возможно, это был запоздалый похмельный синдром после вчерашнего виски, но настроение у меня испортилось. Хотелось просто лечь и заснуть.
Я так и сделал. Договорился со Спартаком о времени, когда он за мной заедет, пришел в свое бунгало, шуганул парочку ящерок гекконов, ползавших по краю моей кровати, и заснул под едва слышное гудение кондиционера.
Глава восьмая
Есть, молиться, любить
«Есть, молиться, любить» — название книги Элизабет Гилберт, вышедшей в свет несколько лет назад и ставшей своего рода событием в области дамской литературы. Как написали в одной из рецензий, «попробуйте коктейль, в котором смешаны рецепты в духе „помоги себе сам“, путевые заметки и описание похождений неунывающей, но очень болтливой неудачницы». Всем бы быть такой неудачницей, объехавшей половину Апеннин, просидевшей несколько месяцев в знаменитом индийском ашраме, а потом обретшей новую любовь в промежутках между веселыми тусовками на Бали! О качествах романа говорить не буду. Сам я дочитал его до конца, хотя многие сцены пролистывал или просматривал вскользь, — чересчур словоохотлива госпожа Гилберт, да и ее героиня тоже, уж больно она носится, на мой, мужской, вкус, со своими переживаниями по поводу мужа, любовника, своей брошенности и неприкаянности.
Зато Гилберт не делает из своей героини фигуры глубокой и загадочной. Она такая, какая есть, — болтливая, думающая и пишущая исключительно о себе американская журналистка, убежденная в том, что весь мир должен ее любить. Быть может, эта искренность и сделала «Есть, молиться, любить» бестселлером. Читательницы стали узнавать в героине самих себя: не ту романтическую фигуру, о которой они мечтают с двенадцати лет, а взрослую, ужасно боящуюся одиночества и старости женщину.
Увлечение этой книгой привело к тому, что Голливуд экранизировал ее, уговорив сыграть главные роли Джулию Робертс и Хавьера Бардема. На Бали «Есть, молиться, любить» можно обнаружить во всех книжных магазинах и туристических офисах. Она издана не только на английском, но и на немецком, французском, испанском, китайском и русском языках.
Поэтому я нисколько не удивился, когда заметил на столе сексапильной китаянки-секретарши моего юриста книгу Элизабет Гилберт. Судя по закладке, она уже приближалась к тому волнующему моменту, когда пятидесятилетний бразильский инженер предложит главной героине закрутить роман.
Когда Спартак привез меня в приемную Гунтура Харимурти, было ровно одиннадцать часов. Именно на это время мы назначили завершение последних формальностей и подписание контракта. В приемной юриста, помимо секретарши, находился Марат. При нашем появлении на его лбу выступил румянец, и Марат начал многословно извиняться за свою сестру:
— Господин Иванов, прошу вас, не сердитесь. Марта звонила, она очень извиняется. Она будет с минуты на минуту. Но мы подписываем такой большой контракт. Она должна была помолиться и еще… выглядеть достойно этого дня. Она вот-вот будет.
Опоздание заинтересованной стороны на подписание контракта — вещь на Бали невиданная. По крайней мере, так мне неоднократно говорилось: опоздать — следовательно, проявить крайнее неуважение.
К счастью, в этот момент вышел Молот. Он поздоровался, мрачно посмотрел на Марата и пригласил нас в свой кабинет.
Сегодня утром Спартак посвятил меня в некоторые дополнительные подробности происходящего. Марат и Марта разрешили ему это сделать, чтобы в будущем я не упрекал их в сокрытии существенной информации.
Настоящее имя Марты было Маде Десак Масан, а Марата — Неман Дева Масан. Имена Десак и Дева означали, что они происходят из касты кшатриев — княжеского сословия, которое когда-то правило на Бали. Масан — фамилия, которую когда-то носили министры нескольких балийских королевств. Еще при голландцах их семейство владело большими земельными угодьями в разных частях острова. После освобождения от голландцев семья потеряла многое, но осталась очень уважаемой на Бали. Самое главное, что ей удалось сохранить баньяр. Это было не простое соседство, как у крестьян, а содружество бывших аристократов и землевладельцев. К нему принадлежали, например, господин Самир, с которым мы общались во второй день моего пребывания на острове, госпожа Сама Удун, а также хозяин ресторана «Милонга». За несколько дней я побывал в самых разных частях Бали, но со мной общались люди, принадлежащие к одному соседству. И земли, которые я покупал, были в собственности людей из баньяра. Поскольку Марта оставалась номинальной владелицей участков, переходивших ко мне, они не уходили из совместно нажитого за века.
С точки зрения цены или качества земли я не страдал: мне подбирали реальные варианты — или подешевле, но поплоше, или подороже, но в хорошем районе. Да еще повезло, что экс-баскетболист решил заняться биржевой игрой. Но, купив землю, я оказывался связан с баньяром. Моя земля и мой бизнес отныне находились под присмотром, и теперь только от меня зависело, будут ли чиновники из «нашего» соседства помогать мне в решении неизбежных бумажных вопросов, станут ли «наши» рестораторы заказывать мой рис и так далее.
То, что на Востоке клановая система распространена повсеместно, я знал очень хорошо. Но впервые мне предстояло войти в один из таких кланов — если я, конечно, соглашусь.
В именах Марты и Марата скрывалась еще одна загадка. Маде и Неман означали Вторая и Третий. В балийских семействах, чтящих традиции своей родины, детей называют Первый, Второй, Третий, Четвертый. Не очень благозвучно, однако местные жители к этому привыкли. Но если Марта была Второй, а Марат Третьим, то… в их семье существовал и кто-то Первый!
Спартак сообщил, что у Марты и Марата есть старший брат, Вайян. Он живет в Джакарте и занят политикой. Но именно он присматривает за делами соседства. Он нашел Марте мужа. Он же изучал мое досье, прежде чем дать указание своей сестре подыскать мне землю вихбаньяре. Именно с его подачи оформлением бумаг занимается Гунтур. «А это сильный, очень дотошный юрист», — с воодушевлением убеждал меня Спартак.
Не скажу, чтобы слова моего спутника прозвучали грому подобно. Что-то похожее я ожидал уже после визита к господину Самиру. Но широта «соседского» заговора производила впечатление.
Когда мы уже подъезжали к обезьяньему лесу, я спросил у Спартака:
— А нужно ли было говорить мне это? Вы понимаете, что ставите сделку под угрозу?
— Разные люди живут на Бали, господин Иванов. Живут простодушные и хитрые. Те, кто помнит о слове, которое они дали, и те, кто тут же о нем забывает. Скажу честно, семья Масан не простодушная, но и не хитрая. Госпожа Марта звонила господину Вайяну, и тот разрешил ей рассказать правду. Он считает, что только поддержит этим вашу решимость. Ведь теперь мы — союзники.
Некоторое время мною владела злость. Кому понравится, когда вас водят за нос! Как сладко будет войти в кабинет юриста, наорать на него, пообещав рассказать о происшедшем «кому надо». Только «кому надо»? Подобная сделка на Бали была не первой и не последней. Чем плохи союзники на острове, который многие столетия рождал воинов?
Так или иначе, даже войдя в офис Гунтура, решения я еще не принял. Прежде чем говорить «нет» или «да», мне хотелось увидеть Марту.
Та появилась сразу после того, как Гунтур разложил на столе тексты договоров. И тут же заставила меня забыть об уязвленном деловом самолюбии. На ней были черные туфли на высоких каблуках и красная плиссированная юбка, кончавшаяся сантиметров на десять выше колен. Черная блузка с короткими рукавами и глубоким вырезом эффектно подчеркивала ее грудь. Шею украшало ожерелье из черного жемчуга, а мизинец на правой руке — изящное колечко с крошечным, но ярко переливающимся сапфиром. И никаких других колец — даже обручального!
Но более всего меня удивила ее прическа. Марта неожиданно подстриглась а-ля Гаврош, оставив лишь одну прядь, спадавшую у правого уха. Эту прядь она заплела в легкомысленную косичку. В сочетании с индонезийским разрезом глаз выглядело просто сногсшибательно.
Гунтур, поднявшийся, когда Марта зашла в его кабинет, крякнул и не произнес ни одного слова укоризны.
— Простите, господин Иванов, — обратилась она ко мне. — Сегодня я вела себя как европейка.
Я была у парикмахера… вы ведь знаете, сколько времени женщина может провести у парикмахера!
Я пожал ее прохладные пальчики, на мгновение залюбовавшись на красные ноготки.
— Две минуты в Европе — это не опоздание, — ответил я. — Мы даже не приступили к документам.
Ну вот я и сказал «да». Гунтур, Марта и Марат поняли это без слов и восприняли как должное. Мы занялись бумагами, и мысли о соседстве и таинственном господине Вайяне куда-то исчезли сами собой.
К двенадцати договор между господином мной — законным собственником — и госпожой Маде Десак Масан — номинальной собственницей — был согласован. Вскоре появилась Сама Удун в сопровождении огромного Джонсона, лишь с трудом поместившегося в одно из кресел Гунтура.
— Кофе лювак? — предложил Молот и заговорщически посмотрел на меня.
— Нет уж, увольте, — всплеснул руками экс-баскетболист. — Пейте сами эти зернышки, выкопанные в какашках. Принесите мне американо. Обычный, тупой жидкий американо.
Затем мы занялись пунктами договоров, просмотром форм банковских гарантий сделки, переводными векселями и тому подобным. На это ушло более четырех часов, и сил у присутствующих осталось немного, поэтому момент, когда мы — Марта, Сама Удун, Джонсон и я ставили подписи, а Гунтур Харимурти визировал документы, получился будничным. Его сопровождал лишь стук каблуков секретарши, принесшей в кабинет запотевшую бутылку бордо урожая 1994 года, ведерко со льдом и бокалы.