— Нет, спасибо, я не хочу. А хотите, я вам подарю кусок московского туалетного мыла? — сказал я вдруг, поддавшись настроению Надежды и Ванюшки, который осторожно заворачивал конфеты в пластик. Я принёс из машины ещё не початый, в фирменной упаковке, кусок мыла. Надежда взяла его, понюхала. Сказала: «Хорошо пахнет», — и передала Ванюшке. Тот тоже долго нюхал: «Хорошо пахнет, лучше, чем здешнее!»
— Хотите кушать? Я могу угостить вас настоящим украинским борщом… — сказала вдруг Надежда… Конечно, я согласился, и появились большие русские глубокие тарелки, горшок со сметаной, чеснок. Пришёл к столу и Ваня, а за ним и его мать, Лена, дочь Надежды. Я ел и рассказывал о том, что ещё три года назад я обещал приехать сюда девушке Нине из Ганновера. Она говорила, что у неё здесь, «в хате по-над горой», живёт бабушка.
— Так я же и есть её бабушка! Совпадение показалось невероятным. Вот так встретить на улице первого попавшегося — и прямо в точку: брат той Нины-Нэнси. Я с трудом верил самому себе, а они, по-моему, перестали даже верить, как-то сразу охладели, а потом Лена сказала суховато:
— А хотите поговорить с Ниной, она сейчас живёт с мужем в Северной Каролине и не работает?
Каково же было их изумление, и моё тоже, когда уже через минуту я разговаривал с Ниной. После этого все сомнения рассеялись. Привели из сада и мужа Лены. Он, правда, ни слова не понимал по-русски, но откликался на имя Вова. «Он у нас хороший, — говорила Надежда. — Хороший муж, хороший отец для Вани и Нины. И в церковь с нами ходит. Он ведь принял православную религию, и мы ему дали новое имя Владимир, а не какое-нибудь там ихное». Американец Вова понимал, что говорят о нём, и улыбался.
Но я уже чувствовал, что пора ехать дальше.
— Мы тебе покажем чёрные дороги через горы, по которым ты доедешь за два часа вместо четырех по главным, — сказали мне хозяева.
Но, чем подробнее мне чертили планы, как ехать, тем яснее становилось и мне, и моим хозяевам, что я заблужусь на первых же трех десятках миль. Наконец Вова решительно сказал:
— Уберите из сада инструмент. Я вряд ли сегодня буду работать. Я поеду показывать Игорю дорогу. Ты просто езжай за мной, и я выведу тебя на место, откуда нельзя заблудиться. — И пошёл заводить машину.
— Я поеду с тобой, отец — сказал Ванюшка и пошёл с девочкой на руках в ту же машину.
— Возьмите и нас! — крикнула в окно Лена и вместе с женой Вани пошла к той же машине.
— А меня куда же? — растерянно сказала Надежда. — Ведь я тоже хочу проводить Игоря. Тогда я поеду с ним.
Целый час вёл меня Вова по путаным дорогам, пока вдруг не остановился на обочине:
— Теперь не собьётесь. Счастливого пути! Приезжайте…
Надежда, перекрестив меня и прослезившись, пересела к ним, они лихо развернулись и покатили к себе в Ричмонд, а я взял курс на Ганновер. Приближалась ночь, а мне ещё надо было пересечь горы.
«Здравствуйте, я Ричард Камерун»
Я начал рассказывать о ДПП, но сбился, так и не дойдя до гордого племени кураторов научных программ. А ведь именно с ними, точнее, с куратором по гляциологии, мне приходилось больше всего работать.
Куратором по гляциологии в ДПП с незапамятных времён является доктор Камерун. Ещё во время МГГ, в 1957 году, он зимовал на американской станции Уилкс (ныне она передана австралийцам), и его имя я впервые узнал, прочитав умную, неторопливую статью о температурах верхней части толщи снега и льда в Антарктиде. За статьёй просвечивало спокойное, в очках, лицо немолодого теоретика, работающего «на века». Потом я встретил его во время своей зимовки у американцев в 1965 году. Мы с Бертом Крери жили на станции Амундсен-Скотт, на Южном географическом полюсе, ожидая самолёта, который заберёт нас в Мак-Мёрдо. И вот вдруг, как всегда неожиданная, команда: через два часа быть готовыми к отлёту. Нам сообщили, что тяжёлый самолёт «Геркулес» С-130 только что взлетел с Антарктического плато, где-то в тысяче километров отсюда, но у него обнаружена утечка жидкости из гидравлической системы: посадка на плато была слишком жёсткой. Поэтому, вместо того, чтобы лететь прямо домой в Мак-Мёрдо, самолёт сделает здесь посадку, чтобы долить жидкость в систему. Заодно он заберёт и нас.
Мы знали об этом полёте. Это был первый полет четырехмоторного самолёта с посадкой на неподготовленную снежную поверхность в Центральной Антарктиде. И, как все первое, это был очень рискованный полет. Недаром рядом с обычным пилотом на этот раз сидел лётчик-испытатель фирмы «Локхид», которая сконструировала и строит эти самолёты, составившие целую эпоху в развитии как транспортной авиации вообще, так и полярной авиации и полярных исследований США.
Риск этот был вынужденный, запланированный. Уже несколько месяцев по центральной части высокогорной антарктической ледяной пустыни двигался американский научно-исследовательский санно-тракторный поезд. И вот теперь пришла пора забрать домой усталый экипаж, бросив машины и оборудование до следующей антарктической весны. Обычно поход завершался на какой-либо внутриконтинентальной или береговой станции с аэродромом. В этот раз поезд шёл только вперёд.
Мы с Крери внимательно следили за новостями из похода. Берт — потому, что он был его идейным вдохновителем, я — потому, что часть маршрута этого похода проходила по местам, где несколько лет назад я проводил наблюдения в скважинах глубиной сорок метров и потом опубликовал об этом статью. И вот сейчас, в этом походе, сам знаменитый доктор Камерун собирался повторить, уже повторил эти наблюдения. Но телеграммы из похода были лаконичны: «Все наблюдения, предусмотренные программой на точке, выполнены. Начинаем движение снова. Происшествий нет. Больных нет». Таков был основной их смысл, и я в глубине души дрожал, представляя, что будет, если температуры, которые намеряет в своих скважинах Ричард Камерун, окажутся отличными от того, что мной уже опубликовано.
Мы уже были на аэродроме с десятками канистр, наполненных жидкостью для самолётной гидравлики. Почему-то лётчики запросили весь запас станции. Когда самолёт сел, вся полоса была красной от лившейся из каких-то лопнувших трубок похожей на кровь жидкости. Весь самолёт был также залит ею. Я думал, что на таком самолёте уже нельзя летать. Но лётчики думали иначе. «Скорее, скорее! — махали они пассажирам. — Сейчас дольём жидкость, починим систему и взлетим».
Так мы с Бертом — честно говоря, без особого желания — оказались внутри самолёта. На скамьях вдоль бортов сидели люди в ободранной, темно-серой от грязи, машинного масла и копоти амуниции. Даже вата, вылезавшая там и сям из когда-то ярко-красных парок, была такого же цвета. Такого же цвета были и лица — как у шахтёров, только что поднявшихся из шахты. Я начал думать, который же из этих измождённых, как бы одичавших людей — мой Камерун, но не смог его себе выбрать.
Лётчики лили куда-то канистру за канистрой, и скоро красный столбик жидкости в водомерном стекле большого, похожего на баллон бака оказался в самом верху. Мы взлетели. Прошёл час. Всем в салоне было видно, как медленно, но неуклонно уменьшается красный столбик в водомерном стекле. Сначала к стеклу подошёл парень с наушниками и микрофоном на длинном проводе, который выливал канистры. Он посмотрел на уровень жидкости, постучал по стеклу, снова посмотрел, вытащил фломастер и, отметив уровень жирной чертой на оправе стекла, сказал что-то длинное в микрофон. Через некоторое время он вернулся и снова стал стучать по стеклу. Но всем в салоне и без того было видно, как сильно ушёл вниз уровень. Парень снова долго что-то говорил в микрофон, и из кабины пришёл лётчик-испытатель. Он тоже постучал по стеклу и дал команду. По жестам, сопровождавшим её, было ясно: «Доливайте жидкость в бак, что ждёте?» Всем салоном мы наблюдали, как лётчики перерывали груз в поисках канистр с жидкостью, и вскоре стало ясно вот что: испытатель сказал о канистрах пилотам, пилоты — бортинженеру, бортинженер — парню с наушниками матросу салона, а матрос понял, по-видимому, что надо лишь долить жидкость в бак, и оставил остальные канистры на земле.
Когда мы подлетали к Мак-Мёрдо, уровень жидкости уже ушёл за пределы стекла и мы только гадали, что будет дальше. Каждый из нас, пассажиров, ушёл в свой собственный мир и постарался как бы расслабиться, как бы уснуть. Ведь если что — экипаж скажет, что делать. А всматриваться в уровень жидкости и по лицам лётчиков догадываться, как дела, — пустое занятие. Но вот уже моторы с рёва перешли на шёпот, самолёт затрясся в приземной турбулентности, удар, ещё удар, что-то лопнуло в водомерной трубке, струя липкой вонючей жидкости обдала нас, и моторы снова взревели в реверсе, гася скорость бегущей по снегу машины.
Можете себе представить, какая гулянка была в тот вечер в кают-компании Мак-Мердо в честь отмывшихся в бане, преобразившихся героев — участников похода и героев-лётчиков, привёзших их прямо с купола. Вот тогда-то ко мне и подошёл невысокий, худой, с окладистой чёрной цыганской бородой и чёрными яркими глазами человек средних лет и сказал:
— Здравствуйте, я Ричард Камерун. Но зовите меня Дик. Когда я пробурил скважину в месте, для которого вы уже опубликовали данные о температурах, и опустил в эту скважину гирлянду своих термометров, я ужасно боялся. А вдруг то, что я измерю, не совпадёт с тем, что получилось у вас? Вдруг в моих измерениях есть ошибка? Но результаты совпали! Совпали! Это было так здорово! Пошли выпьем?
— Спасибо, Дик. Спасибо. За то, что вы мне сразу это сказали. Все последнее время я тоже думал только об этом. А что, если данные Камеруна не совпадут с моими? А вдруг в моих наблюдениях была ошибка? А теперь как гора с плеч. Пошли, действительно, выпьем по этому поводу.
Как всегда бывает при таких встречах, очень скоро мы уже достали из карманов фотографии, и я узнал, что у Дика дома, где-то в штате Огайо, живут маленькая, двухлетняя Сара и пятилетний Энди. Через несколько лет, когда я первый раз приехал в Вашингтон, я встретил Дика в НСФ на шестом этаже, в кабинете координатора по гляциологии. Я узнал о том, что что-то в семье Камеруна там, в Огайо, пошло не так, и вот теперь он с двумя детьми, которых оставила ему жена, живёт здесь. Временами мы обедали или ужинали вместе, а когда Роб Гейл уехал в штат Мэн, Дик предложил мне гостеприимство в своём новом доме. «Я только что въехал в него. Это кондоминиум, то есть, по-вашему, кооперативный дом. Я заплатил определённый процент от его стоимости до въезда, а остальные буду выплачивать ещё двадцать пять лет…»
«Кондоминиум» Дика находился за городом. Полчаса на машине — и вот мы въехали в большой массив длинных двухэтажных красного кирпича домов, свободно разбросанных среди подстриженной травы с одинокими огромными деревьями тут и там. Вдоль каждого дома шла асфальтированная дорога, от которой к самому дому отходили ответвления, упираясь во входные двери.
«Кондоминиум» Дика представлял собой большую квартиру с кухней, гостиной и тремя спальнями. Был и подвал, приспособленный для отдыха и игр. Две спальни предназначались для Сары и Энди, одна — для Дика. Там же Дик посоветовал спать и мне. Посоветовал в буквальном смысле, потому что спать я мог и в любой другой комнате, кроме спален детей, конечно. Дело в том, что в квартире ещё не было кроватей. Зато во всех комнатах лежали очень толстые, мягкие паласы, целиком закрывавшие пол. «Лично я сплю вот так, — сказал Дик. — Стелю на пол простыню. Это раз», — и он показал, как он это делает, широко расстелив её по диагонали в центре спальни. Потом он бросил на простыню подушку, пододеяльник и одеяло: «Это два. Вот в этом шкафу — свежее спальное бельё. Вон там подушки и запасные одеяла. Лично я люблю спать в этой комнате, отсюда утром чудесный вид на холмы и рощу вдалеке».
Ребята за это время подросли. Энди уже кончал школу, ну а Сара, ставшая в свои пятнадцать лет «юной леди», была украшением дома. Дети, так же как и отец, были невысокие, темноволосые, с тёмными, всегда искрящимися весёлым юмором глазами. Но Сара была все же очень серьёзной девочкой. Она училась в частной школе с математическим уклоном и мечтала стать астронавтом или работать в индустрии, связанной с космосом.
Сначала я принял её слова несерьёзно, но вечером отец сказал мне:
— Игорь, я должен предупредить тебя, жизнь в нашем доме нелёгкая и начинается обычно очень рано. Ведь три раза в неделю, перед школой, Сара должна ещё и летать. Поэтому она выезжает часов в пять. Правда, она потом возвращается и завтракает с нами.
— Как — летать? — не понял я.
— Очень просто. Уже целый год Сара ходит в местный аэроклуб. Сдала экзамены по теории, потом окончила школу первого обучения и начала летать самостоятельно. Да если ты хочешь, езжай с ней в аэроклуб завтра утром и все увидишь сам.
На другое утро мы действительно встали в пять. Было ещё темно, и, заспанные, мы полчаса ехали по каким-то пустынным в эту пору дорогам. Аэроклуб почувствовался по тому, что над нами все чаще и чаще стали пролетать маленькие самолётики. Вот и лётное поле, огороженное лёгкой металлической сеткой, деревянный домик, с извлечениями из разных лётных инструкций и наставлений. Там уже кипела жизнь. Сара подала что-то в окошко, и дежурный выдал ей шлем с наушниками, планшет с картой и ключи от зажигания и от двери её самолёта. Потом Сара зашла ещё в одну комнатку, получить инструктаж у распорядителя полётов об условиях погоды, изменениях в работе средств связи и привода — и все. Через минуту мы были у ангара, полного самолётов. Пожилой серьёзный мужчина в комбинезоне, взяв ключи и посмотрев на номер, нашёл нужный самолёт.
Сара залезла в самолётик, хлопнула дверцей, помахала мне рукой и укатила к взлётной полосе. Через сорок пять минут, чуть уставшая, Сара уже вернулась к нашему автомобилю.
— Сейчас многие летают, это интересно, и потом, это как-то престижно, что ли. Тяжело, конечно, вставать на рассвете через день. Но надо, если хочешь добиться чего-то, — сказала она по дороге, как бы подслушав мои мысли.
В свободное время Сара показывала мне достопримечательности Вашингтона. Удивительная Национальная галерея, Смитсонианский музей описаны многими, и я думал, что ещё один музей, пусть даже музей истории освоения космоса и авиации, не может удивить меня. В залах, касающихся истории развития различных отраслей техники, наиболее интересными, на мой взгляд, были машины тупиковых направлений, машины, удивляющие необузданной фантазией изобретателей. И не только этим: смотря на них, ты понимал, что многие очевидные, если смотреть сейчас назад, направления, по которым развивалась техника, не казались столь очевидными, когда дело начиналось. В павильоне космоса всё было уже гораздо скучнее. Гигантские, подвешенные под потолком полированные сооружения, состоящие из огромных бидонов и нелепых антенн, я уже видел и на нашей ВДНХ.
Конечно, одни были больше, многие меньше, чем наши на ВДНХ, но и здесь, и там я только умом мог заставить себя восхищаться. Полированный паровоз, подвешенный под потолком, был бы ничуть не хуже, много красивее и сложнее.
Но вот Сара подвела меня к небольшому одномоторному самолёту с выгоревшей зелёной окраской: «Это самолёт Линдберга. На нём он, первым из людей, перелетел Атлантический океан». Сначала я не увидел в нём ничего особенного — самолёт как самолёт. Вот открытая кабина лётчика. Впереди неё — крыло, расположенное почти на метр выше фюзеляжа. Но что это? Прозрачного козырька, через который можно смотреть вперёд, не было. Вместо него между крылом и фюзеляжем, заслоняя обзор, высилась огромная бочка. Чтобы увеличить до предела запас топлива, Линдберг превратил свой самолёт в летающий топливный бак. Но ведь так лётчик не видел, куда летит, рассуждал я сам с собой. Ну и пусть. Ему и не надо было видеть, это самолёт одного полёта. Он взлетел вслепую. Механик, стоявший сбоку от полосы, дал отмашку — и он взлетел. А потом всю дорогу перед ним был только Атлантический океан, над которым тогда никто не летал. Смотреть вперёд незачем — всё равно Линдберг летел лишь по компасу.
— Ну, а как же он думал садиться? — спросил я наконец. И Сара, ожидавшая от меня именно такой реакции и не ошибшаяся в ней, с удовольствием ответила: