Рождение наследника престола и вовсе повергло Лезюра в уныние. Отныне Наполеону не о чем больше мечтать, он добился всего. А ведь еще год назад Лезюр был уверен, что он правильно понял своего повелителя — Наполеону нужен труд, который бы с очевидностью, на фактах, документах доказывал бы, что Россия, именно Россия испокон веков и поныне стремилась и стремится к завоеванию не только Европы — всего мира. И пока эта полуазиатская громада не будет сокрушена, нет спокойствия и мира для Европы. А кто может совладать с этим колоссом? Только Наполеон. Только гений императора способен предначертать путь к всеобщему миру. Но путь этот трудный, долгий, это тропа войны, в конце которой откроется цветущая долина мира…
— Господин историк, вам не кажется, что вы напрасно истратили время, силы и деньги?
Лезюр вздрогнул от неожиданности, от резкого, злого голоса. Это приговор. Беспощадный, жестокий. Отчаяние иногда делает слабых людей смелыми. В отчаянии Лезюр совершил дерзость — посмел противоречить императору.
— Ваше величество, умоляю, откройте страницу двести четвертую…
Наполеон, листая, разрывал бумагу… «Завещание императора Российского Петра I…»
И снова водворилась напряженная тишина. Историк ни жив ни мертв. Если и «завещание» не произведет впечатления на Наполеона, то… О том, что произойдет, Лезюру и подумать страшно.
Наполеон откинулся на спинку кресла. Улыбнулся.
— Господин Лезюр, кто автор этого завещания?
Лезюр возликовал. Император улыбается! Как жаль, что никто из придворных не видит этого. Он, историограф Лезюр, вызвал улыбку на лице Наполеона! Но как ответить на вопрос? Если назвать имя того, кто уверяет, что снял «точную копию» с завещания, император может и не поверить. И вместо улыбки он прикажет схватить обманщика и…
— Ваше величество, этот документ написан императором всероссийским — Петром Алексеевичем I.
Наполеон рассмеялся. Лезюр, конечно, видный ученый, но пройдоха. Что ж, пусть думает, что император ему верит. Это «завещание» наделает шума в Европе. Впрочем, и он, Наполеон, может поверить в его подлинность. А если поверить, то все сомнения прочь. Разве не он, повелитель почти всей Европы, обязан охранять ее от «азиатской жадности» российских царей?
Так тому и быть!
— Я прикажу опубликовать ваш памфлет на всех европейских языках. Я доволен вами, господин Лезюр. Уже близок великий час, и пусть все народы Европы знают, от какой опасности их спасает Франция.
…Платоновым овладело нетерпение. Война на одну ночь вернула его к привычной, мирной работе. Такого подарка он от нее не ожидал! Нет, голова должна быть холодной, трезвой. Ему не с кем из коллег посоветоваться, негде навести справки. Он один на один с противником и должен разгадать его маневр.
Опять в голову лезут сравнения, подсказанные военной действительностью. Ладно, пусть это будет ночь «полководца». Вот так, лейтенант Платонов, Владимир Алексеевич! «Завещание» — подделка, и он догадывается о том, кто ее сочинил. Но не это сейчас главное. Подделки, фальсификации всегда преследовали совершенно определенные и, по большей части, политические цели…
Итак, доктор Геббельс что-то промямлил насчет точной копии «завещания». А ведь точная копия предполагает дословность. Ерунда! Вот, извольте видеть: пункт XII — «Пользоваться религиозным влиянием на греко-восточных отщепенцев или схизматиков (gres désunis), распространенных в Венгрии, Турции и южной Польше…»
«Греко-восточные отщепенцы», «схизматики»? Что ж, выходит, православный русский царь именует православных же, живущих в Венгрии, Турции и южной Польше — «отщепенцами», «схизматиками»? Nonsens! Такое словоупотребление имеет место только в римско-католической терминологии. «Схизма» — слово греческое и означает «раскол». С точки зрения папства — схизматиками были восточные христиане, то есть православные.
Но разве Петр назвал бы так своих единоверцев? Да никогда! Если же имеются в виду раскольники, то это чисто русское слово и в копии оно должно быть русским. «Схизматиками» старообрядцев Петр никак обозвать не мог, он скорее назвал бы их староверами, хлыстами, духоборцами, самосожженцами, дырниками, наконец! Но «схизматиками»? Бред! Неудачная подделка с негодным лингвистическим исполнением или, попросту говоря, невежественная.
Платонов удовлетворенно хмыкнул. Пожалуй, он нашел подход к разрешению хотя бы некоторых загадок этого документа, вернее, «липы». Подход чисто лингвистический. Так, дальше… В той же фразе написано «южная Польша». Эти два слова прямо-таки с головой выдают фальсификатора. Только в дипломатической практике Франции и Англии употреблялось слово «Польша». В России же в начале XVIII столетия, да и позже, никому в голову, и прежде всего Петру, не пришло бы Польшу назвать Польшей. Речь Посполитая — и никак иначе. (Сколько забавных ответов Платонов выслушал от студентов на вопрос, что означает это название. А ведь всего-то искаженное латинское слово — Respublicum, то бишь государство.)
Платонов заторопился. Теперь его подгоняло нетерпение. Вот еще одно подтверждение того, что это не перевод с русского, а какое-то самостоятельное литературное творчество: «И лишь только последние углубятся в Германию….» Порол горячку незадачливый фальсификаторишко! Можно с уверенностью сказать, что он попросту не знал русского языка и никогда не видел в глаза ни одного документа, написанного русскими, не говоря уж о документах Петра.
В XVIII веке Польшу на Руси именовали Речью Посполитой, а всевозможные немецкие княжества, курфюрства, герцогства и королевства так и называли королевствами, курфюрствами, герцогствами, но не Германией. В русском дипломатическом обиходе «Германия» появилась только с момента образования Германской империи в 1871 году… Платонов еще раз просмотрел «завещание», и снова его внимание привлек высокопарный слог, каким оно написано. Но разве бы Петр написал: «несметные азиатские орды» или «свирепые кочующие народы», «все эти диверсии» и т. д.? Эти выражения Петру не были свойственны. Петр и говорил и писал исключительно по-русски, сухо, четко и частенько настолько «выразительно», что и читать-то конфузно.
Платонов вспомнил, что ему предстоит все эти доводы изложить командованию, а посему нужно вести что-то вроде протокола следователя. Взял лист бумаги, и рука сама непроизвольно вывела слова Горького: «Историк смотрит в даль прошлого с высоты достижений своей эпохи, он рассказывает о процессах законченных, как судья о преступниках или защитник преступника». Да, для того чтобы вынести окончательный приговор, у него еще очень мало фактов… Лампа на столе вдруг стрельнула сгустком копоти, потом часто-часто замигала. Платонов почувствовал, как задрожали стены домика, и тут же в уши ворвался раскатистый, басовитый взрыв. И хотя по ночам фашисты редко обстреливали, «дежурная батарея» могла пальнуть и сюда, просто так, по площадям или со страху. Но когда отгремело эхо, приглушенное снегом, Платонов различил, как где-то невдалеке жалобно звякнул колокол, ему отозвался потревоженный гудом второй. И еще долго в морозном воздухе, едва уже слышно, вздыхали колокола какой-то сельской церквушки.
Платонов встал с лавки, подошел к окну, прислушался. Этот шальной снаряд, эти колокола воскресили фразу: «…эти колокола, как голос божий, предупреждали безумствующих человецей о каре, которая им уготовлена за кровавую вакханалию, длящуюся вот уже столько столетий». Это слово из дневника Мурзакевича-младшего. Странно ведь, не попадись это «завещание» на глаза того смоленского учителя, не знай тот немецкого, сидел бы сейчас раб божий Володимир в своем окопе или дрых в блиндаже. И Гарик не вспомнил бы о своем забытом предке, да вряд ли они с Гариком и встретились бы… А не вспомни Гарик о Мурзакевиче и Лезюре, вряд ли он, доцент Платонов, догадался, что автор этого «завещания» не кто иной, как кавалер д'Эон…
Платонов отошел от окна. Война подарила ему только одну ночь. А мысли разбредаются. «Завещание», Мурзакевич, взятие Берлина, д'Эон… Так нельзя. И Гарик куда-то запропастился…
Подполковник был легок на помине.
— Ну как?
— Послушай, Игорь, а Мурзакевичи не служили, часом, в армии, и один из них не был ли участником Семилетней войны 1756–1763 годов?
Богданов с удивлением посмотрел на приятеля. Все-таки здорово у Владимира скроена голова. Вот он, потомок этих Мурзакевичей, вспомнил лишь о священнике, да и то только потому, что в руки попало «завещание», а Платонов тут же восстановил и родословную Мурзакевичей. Действительно, был какой-то предок офицером, и именно в восемнадцатом веке. Большего подполковник просто не знал.
— Володя, а зачем тебе тот Мурзакевич, ну, который военный?
— Видишь ли, я сейчас перебираю в памяти все факты, чтобы утвердиться в догадке. Мурзакевича-офицера я припомнил только потому, что он жил одновременно с автором «завещания» и, чем черт не шутит, быть может, даже и встречался с ним.
— Так ты знаешь автора?
— Знаю, Гарик, знаю и все тебе расскажу, а пока не мешай.
Платонов замолчал. Машинально свернул огромную самокрутку, раскурил огненную ташаузскую махорку, поговаривают, что ее делают из коры саксаула и она просто прожигает горло.
Академик Лихачев как-то пошутил; если источниковед сам читал текст документа — он никогда его не забудет, а если только читал о документе, обязательно не вспомнит. А ведь текста «завещания» он раньше не читал, вот почему и вспомнил с трудом. Значит, нужно сейчас вспомнить все, буквально все, что он читал о «завещании» и кавалере д'Эоне…
Значит, так. Бергхольц еще в 60-х годах прошлого века опубликовал работу… как же она называется? Кажется, «Наполеон I — автор завещания Петра Великого». Да, да, точно! Бергхольц приводит целый ряд высказываний французского императора, которые почти текстуально совпадают со статьями завещания. Стоп! Не нужно вспоминать заблуждений историка, они потом были опровергнуты. Важно то, что Бергхольц полемизировал с кем-то из французов. Вот ведь беда, забылись имена этих французов. Их книги читать не довелось, потому они и в памяти не отложились. Платонов сердито воткнул недокуренную самокрутку в какую-то жестяную крышку, уже полную окурков…
Бергхольц, конечно, ошибался, приписывая авторство завещания Наполеону. Но как убедительно он доказывал, почему пронырливый кавалер д'Эон не мог снять точной копии с завещания Петра I. Нужно припомнить его доводы…
Платонов давно уже убедился в том, что у него наиболее развита память ассоциативная. И только когда ассоциации начисто отсутствуют, вступает в строй логика. Но логика свидетельствует только о том, что если Бергхольц отрицал авторство д'Эона, значит, кто-то его утверждал. Но кто? Пока он не может припомнить, с кем полемизировал Бергхольц.
Зато логика подсказала и еще один, бесспорный вывод. Маститый историк спорил со своим современником, а не просто ополчился на историческую традицию. Платонову вдруг захотелось набросить на плечи полушубок, натянуть ушанку до ушей и выбраться на мороз. Ладно, завтра он им надышится вдоволь…
Новая козья ножка — новый ход мыслей.
Оставим французов. Вернемся к рассуждениям Бергхольца относительно того, что д'Эон не мог снять «точной копии».
Во-первых… во-первых…
Ура! Все-таки вспомнил фамилию того французского автора, с которым полемизирует Бергхольц! Его звали Гальярден, или Галльярдэ. Тот самый Гальярден, который вместе с Александром Дюма состряпал роман «Тайна Нельской башни»… Эх, и досталось бы Платонову от литераторов за это «состряпал» по отношению к Александру Дюма! Но здесь его никто не слышит… Итак, у Гальярдена есть какое-то сочинение о жизни кавалера д'Эона. Неужели этот романист отказал себе в удовольствии насочинить с полсотни небылиц об удивительной способности д'Эона с одинаковым успехом выступать под личиной как мужчины, так и женщины? Наверное, присочинил три короба!
Кавалер чем-то прогневал Людовика XV, и тот изгнал его из Франции, запретив впредь появляться в оной в мужском костюме. Пока кавалер был молод, этот запрет мало его трогал, д'Эон превосходно себя чувствовал и в кринолинах. Но когда годы взяли свое, кавалер уже не переодевался — он ненавидел старух. И посему безвыездно жил в Англии, где и умер в глубокой старости.
…Гальярден, кажется, утверждал, что д'Эон под личиной Луизы де Бомон втерся в доверие к русской императрице Елизавете и даже стал ее чтицей, что и позволило ему получить доступ к секретным архивам русских царей. Бергхольц же справедливо замечает, что такая близость д'Эона к Елизавете не подтверждается никакими источниками.
Платонов удовлетворенно потянулся. Уж что-что, а документы и в основном мемуары XVIII века он знает неплохо. И не только опубликованные, но и рукописи, ждущие своих публикаторов. Кстати, даже такой историк и любитель всяческих пикантностей, как Валишевский, тоже отвергает близость д'Эона к русской императрице. Валишевский высмеивает тех любителей анекдотов, которые утверждают, что кавалер вечерами, в облике девицы, читал Елизавете французские романы.
Вот и припомнилось второе, очень существенное возражение Бергхольца — д'Эон русского языка не знал. Тогда, спрашивается, как он снял «точную копию» с завещания, которое Петр I мог написать только по-русски? Платонов самодовольно ухмыльнулся.
Ну а то, что автор «завещания» — Наполеон, это чушь. Наполеон просто использовал эту фальшивку, чтобы оправдать свой поход на Россию. Но Гальярден? Ему-то зачем понадобилось «завещание»? Вот бы сейчас оказаться в Ленинке! Мечта!..
Но ведь Гальярден в своем романе о д'Эоне приводит все «завещание», пункт за пунктом… Платонов почувствовал, что снова забрался в тупик. Конечно, можно обойтись и без французского романиста. У него под рукой достаточно доказательств в пользу того, что «завещание» — подделка, плод злобной фантазии французского проходимца. Но… Но еще есть время подумать, напрячь память. Только не нужно искать лазейки в тупике. Иными словами — к шутам Гальярдена! Романист свое дело сделал, да и Бергхольц, пожалуй, тоже.
Платонов знал, что сейчас ему нужно отвлечься, не думать о завещании, дать мыслям иной ход, причем любой, самый произвольный. Потом он сумеет снова вернуться к своим рассуждениям. Но, отдохнув, начнет их уже с другого конца. В этой убогой избе глазу не за что зацепиться. Платонов еще раз оглядел полку с брошюрами, подшивку газет, и взгляд его застрял на плащ-палатке. Она закрывала простенок, ведший в другую часть избы, где спал Игорь. Платонов отвернул край плащ-палатки.
— Игорь!
Богданов между тем не спал. Он стоял у окна, зашторенного школьной картой. «Приспособил карту вместо маскировочной занавески», — подумал Платонов, но ничего не сказал. Карта его заинтересовала. Приглядевшись, он понял, что карта-то историческая. Гарик, наверное, нашел ее в той же школе, в которой стояла и парта.
Разглядывая карту, Платонов невольно вспоминал славные походы русских войск в XIX веке. Взгляд его остановился на Крымском полуострове. Севастополь, Инкерман, Черная речка, Балаклава… Легко школьникам отвечать по такой карте. К примеру, забыли сражения Крымской войны, а на карте, пожалуйте, все обозначены, и даже с датами. Вон чьей-то еще нетвердой рукой подписаны фамилии — Нахимов, Корнилов, Истомин, Хрулев. «Ишь, шпаргальщики — неистребимое племя». Великая вещь, шпаргалка! Платонов всегда рекомендовал своим студентам, готовясь к экзаменам, писать шпаргалки, но в день экзамена… «забывать» их дома.
Крымская война? 1853–1856 годы. А Бергхольц свою работу опубликовал в начале 60-х годов. А что, если?.. Платонова даже пот прошиб. Ну конечно же, Бергхольц полемизировал не столько с Гальярденом, сколько с… картой. Правда, у составителя этой карты было имя… Эта карта рассказывала о территориальных приобретениях России со времен Петра I, а пояснением к карте служило «завещание» Петра. Бог ты мой, оказывается, он знает об этом «завещании» не так уж мало, но, чтобы все вспомнить, привести в систему, разложить по полочкам, потребовалось столько припомнить…
Платонов вернулся к столу. Теперь он был уверен, что вспомнит все, относящееся к «завещанию», и ему не потребуются «шпаргалки». Значит, состряпанное д'Эоном «завещание Петра Великого» всплывало наружу каждый раз, как только европейские государства затевали войну против России. Эта фальшивка была нужна им, чтобы оправдывать свои агрессии, свои захватнические цели. Так сказать, свалить вину с больной головы на здоровую, обвинив Россию, «документально» утверждая, что она извечно старается завоевать Европу, а мы-де только обороняемся. Да, да, именно так!