Любой решил бы, что эта часть жизни была абсолютно чужда Цицерону, однако часть его — одна четверть — всегда тянулась к извращениям и из ряда вон выходящим поступкам, тогда как три четверти его выступали в Сенате против аморальности. Наверное, это было свойство характера самого консула: он всегда любил компанию театральных актеров. Ему также нравились мужчины и женщины, которые не были скучны, а никто не мог назвать Клодию скучной.
В любом случае, было видно, что они довольны встречей друг с другом. Когда Клодия, с одним из ее фирменных взглядов, с придыханием спросила, что она может сделать для него в доме своего мужа, он честно ответил ей, что хотел бы увидеть ее брата.
— Аппия или Гая? — спросила она, полагая, что ему нужен один из старших, каждый из которых не уступал другому в упрямстве, амбициозности и отсутствии чувства юмора.
— Ни того, ни другого. Я хочу переговорить с Публием.
— С Публием? Испорченный мальчишка. Он мой любимец.
Она немедленно послала раба, чтобы тот разыскал его в игорном или публичном доме, где в настоящий момент была его берлога. Ожидая его появления, Клодия показывала Цицерону маски предков Целера, которые носили титул консула. Я скромно удалился в тень, поэтому не мог слышать, о чем они говорили в атриуме, но я слышал их смех и понял, что причиной их веселья были застывшие восковые маски поколений Метеллов, которые были знамениты — надо признать — за свою глупость.
Наконец появился Клавдий, который, войдя в дом, поклонился Цицерону низким, но, как мне показалось, издевательским поклоном. Затем нежно поцеловал свою сестру прямо в губы и встал рядом с ней, положив руку ей на талию. Клавдий пробыл в Галлии больше года, но совсем не изменился. Он был красив женской красотой, с густыми светлыми кудрями, свободными одеждами и небрежным, снисходительным взглядом. До сегодняшнего дня я так и не могу решить, были ли они с Клодией любовниками или им просто нравилось шокировать уважаемое общество. Но позже я узнал, что Клавдий вел себя так со всеми тремя своими сестрами, и именно поэтому Лукулл легко поверил слухам об инцесте.
Однако если Цицерон и был шокирован, то он ничем себя не выдал. Виновато улыбнувшись Клодии, он спросил, позволит ли она ему поговорить с ее братом наедине.
— Ну хорошо, хорошо, — ответила она с притворным недовольством. — Но учти, что я очень ревнива. — Сказав это, она долго и призывно пожимала руку консула, прежде чем скрыться в глубине дома.
Цицерон и Клавдий обменялись несколькими любезностями относительно Дальней Галлии, поговорили об опасностях перехода через Альпы, и, наконец, Цицерон спросил:
— Скажи мне, Клавдий, правда ли, что твой командир Мурена собирается избираться консулом?
— Это правда.
— Именно это мне и говорили. Должен признаться, что меня это несколько удивило. Каким образом он, по-твоему, может победить?
— Легко. Существует много способов.
— Правда? Назови хоть один.
— Ну, например, людская благодарность: люди помнят, какие игры он устроил перед тем, как стал претором.
— Прежде чем его выбрали претором? Мальчик, это было три года назад. В политике три года — это вечность. С глаз долой, из сердца вон, как говорят у нас в Риме. Я еще раз спрашиваю, где вы планируете набирать голоса?
— Думаю, многие его поддержат. — Клавдий продолжал улыбаться.
— Почему? Патриции будут голосовать за Силана и Сервия. Популяры — за Силана и Катилину. Кто же будет голосовать за Мурену?
— Дай нам время, консул. Кампания еще не началась.
— Кампания начинается сразу же, как только заканчивается предыдущая. Ты должен был заниматься ею весь год. А кто же сейчас будет заниматься агитацией?
— Я.
— Ты?
Цицерон произнес это с таким презрением, что я невольно моргнул, и даже невероятная самоуверенность Клавдия, казалось, поколебалась.
— У меня есть опыт, — сказал он.
— Какой опыт? Ты даже не член Сената.
— Ну и что, Тартар тебя забери? Зачем ты вообще ко мне пришел, если уверен, что мы проиграем?
— А кто говорит о проигрыше? — Увидев ярость на его лице, Цицерон рассмеялся. — Разве я так сказал? Молодой человек, — продолжил он, положив руку на плечо Клавдию, — я знаю кое-что о том, как выигрываются избирательные кампании, и хочу сказать тебе вот что: у вас есть все шансы для того, чтобы победить, но только в том случае, если ты будешь делать то, что я тебе скажу. И надо просыпаться, пока не стало слишком поздно. Именно поэтому я и хотел увидеть тебя.
Сказав так, он стал прогуливаться с Клавдием по атриуму, рассказывая ему свой план, а я шел за ними и записывал его указания.
VII
Цицерон рассказал о том, что собирается поставить вопрос Лукуллова триумфа на голосование только самым доверенным сенаторам — таким, как его брат Квинт, бывший консул Писул, преторы Помптин и Флакк; таким друзьям, как Галлий, Марцеллин и старший Фругий, и лидерам патрициев Гортензию, Катуллу и Изаурику. Те, в свою очередь, посвятили в план остальных. Сенаторы поклялись хранить тайну в абсолютном секрете, и им было сказано, в какой день они должны были быть на заседании. Они были предупреждены, что не должны покидать заседания, что бы ни случилось, до того момента, пока оно не будет объявлено закрытым. Гибриде Цицерон ничего не сказал.
В назначенный день в Сенате собралось необычное количество сенаторов. Старые члены, которые уже давно не посещали заседаний, прибыли в здание, и я видел, что Цезарь нутром почуял какую-то угрозу. В таких случаях у него была привычка закидывать голову, с шумом втягивать воздух и подозрительно оглядываться (именно так он вел себя в тот день, когда его убили). Но Цицерон все очень искусно организовал. Обсуждался исключительно скучный закон, который ограничивал право сенаторов списывать за счет государства расходы на неофициальные визиты в провинции. Это был пример именно того закона, который позволяет любому идиоту, который пришел в политику, публично высказать свое мнение; Цицерон набрал таких дураков целую скамейку и пообещал, что они смогут говорить без ограничения времени. В тот момент, когда он огласил этот регламент, некоторые из сенаторов встали, чтобы покинуть зал заседаний, а после часа выступления Корнифия — жуткого оратора, даже в свои лучшие годы, — зал быстро опустел. Некоторые из наших сторонников притворились, что тоже уходят, однако они расположились на улице недалеко от Сената. Наконец даже Цезарь потерял терпение и удалился вместе с Катилиной.
Цицерон еще немного подождал, а потом встал и сказал, что он получил новую инициативу, которую хотел бы предложить Сенату. Он дал слово брату Лукулла Марку, а тот, в свою очередь, зачитал письмо великого полководца, в котором тот просил Сенат дать ему триумф перед выборами. Цицерон отметил, что Лукулл достаточно долго ждал своей награды, поэтому он ставит вопрос на голосование. К этому времени скамьи патрициев были опять полны, так как вернулись те, кто находился неподалеку. На скамьях же популяров не было практически никого. Посыльный помчался за Цезарем. В это время все, кто был за триумф Лукулла, окружили его брата, и их пересчитали по головам. Цицерон объявил, что предложение прошло 120 голосами против 16, и официально закрыл заседание. Он вышел из здания, окруженный ликторами, как раз в тот момент, когда перед дверью показались Цезарь и Катилина. Они, по-видимому, поняли, что их обвели вокруг пальца и они проиграли что-то серьезное, но им потребовалась пара часов, чтобы оценить потерю. А пока они только отступили в сторону и позволили консулу пройти. Это был роскошный момент, и за обедом тем вечером Цицерон несколько раз возвращался к нему.
Проблемы в Сенате начались на следующий день. Естественно, что скамьи популяров были полны, а само заседание превратилось в полную неразбериху. К этому времени Красс, Цезарь и Катилина поняли, чего добивался Цицерон; один за другим они поднимались с требованием повторить голосование. Но Цицерон не поддавался. Он подтвердил, что решение было принято при достаточном кворуме, Лукулл заслуживает своего триумфа, а люди нуждаются в представлении, которое подымет им настроение; поэтому он считает, что вопрос исчерпан. Однако Катилина отказался сесть и продолжал требовать повторного голосования. Цицерон спокойно попытался перейти к закону о расходах на поездки. Но так как шум не прекращался, я подумал, что ему придется приостановить заседание. Однако Катилина все еще не полностью оставил идею победить в будке для голосования, а не с помощью оружия, и он понимал, что консул был прав в одном: простым жителям всегда нравятся триумфы, и они не поймут, почему обещанный вчера триумф сегодня у них вдруг отбирается. В последний момент он плюхнулся на переднюю скамью, ударив кулаком по сиденью в злобе и отчаянии. Таким образом, все успокоились: Лукулл получит свой день славы в Риме.
В тот же вечер к Цицерону пришел Сервий. Он резко отказался от предложенного вина и потребовал сказать ему, верны ли слухи.
— Какие слухи?
— Слухи о том, что ты отказался от меня и теперь поддерживаешь Мурену.
— Конечно, нет. Я буду голосовать за тебя и любому, кто меня спросит, посоветую сделать так же.
— А тогда почему ты решил уничтожить мои шансы, согласившись наполнить город легионерами Мурены на неделе выборов?
— Дата триумфа полностью зависит от триумфатора, то есть от Лукулла. — Ответ Цицерона был правдой с точки зрения закона, но совершенно не соответствовал действительности. — Ты уверен, что не хочешь выпить?
— Ты что, действительно считаешь меня глупцом? — Согнутую фигуру Сервия распирали эмоции. — Это же ничем не прикрытый подкуп. И я честно предупреждаю тебя, консул: я предложу Сенату закон, который сделает противозаконными любые банкеты или празднества, проводимые кандидатами или их доверенными лицами накануне выборов.
— Послушай, Сервий. Позволь, я дам тебе маленький совет. Деньги, игры и другие развлечения всегда были частью предвыборной кампании, ею они и останутся. Ты не можешь просто сидеть и ждать, когда люди за тебя проголосуют. Ты должен устраивать представление. Проследи, чтобы тебя везде сопровождала большая группа твоих сторонников. Потрать немного денег, ведь ты можешь себе это позволить.
— Это называется подкупом избирателей.
— Нет, это называется подогреванием их интереса. Помни, что большинство избирателей — бедняки. Они должны знать, что их голос имеет свою цену и «большой» человек готов платить за их поддержку, хотя бы и раз в году. Потому что это все, что у них есть.
— Цицерон, ты меня поражаешь. Я никогда не ожидал, что римский консул скажет подобное. Власть полностью разложила тебя. Я представлю свой закон завтра. Катон меня поддержит, и я надеюсь на твою поддержку — иначе страна сделает выводы.
— Вот он, типичный Сервий! Юрист, а не политик! Ты что, вправду не понимаешь? Если люди увидят, как ты собираешь компромат, вместо того чтобы вести предвыборную агитацию, они решать, что ты потерял уверенность в себе! А во время предвыборной кампании это самое страшное.
— Пусть думают, что хотят. Решать будут суды. Для этого они и существуют.
На этом они расстались. Сервий был прав в одном: Цицерон, как консул, не мог позволить, чтобы его заподозрили в поддержке подкупа. Он был вынужден поддержать закон об изменении порядка финансирования предвыборной кампании, который собирались внести Сервий и Катон.
Обычно предвыборная кампания продолжалась четыре недели, однако эта шла все восемь. Были потрачены невероятные средства. Патриции создали фонд в поддержку Силана, и каждый сделал свой взнос. Катилина получил финансовую поддержку от Красса. Лукулл выделил один миллион сестерций Мурене. Только Сервий демонстративно не тратил ничего, а ходил с вытянутым лицом вместе с Катоном в сопровождении группы секретарей, которые фиксировали каждое нарушение в расходовании средств. Рим постепенно заполнялся ветеранами Мурены, которые разбили лагерь на Марсовом поле. Там они находились днем, а вечером появлялись в городе, совершая набеги на таверны и публичные дома. Катилина ответил вызовом своих сторонников с северо-запада, из Этрурии. Злобные и отчаянные, они появились из девственных лесов и болот этого беднейшего региона: бывшие легионеры, бандиты и пастухи. Публий Корнелий Сулла, племянник бывшего диктатора, который поддерживал Катилину, заплатил за гладиаторов, которые пришли якобы развлекать, но в основном для того, чтобы запугивать. Во главе этой банды профессионалов и любителей стоял бывший центурион Гай Манлий, который тренировал их в полях напротив Марсова поля. Между двумя группами начались ужасные стычки. Кого-то забивали дубинками, кто-то тонул. Когда в Сенате Катон обвинил Катилину в организации этих беспорядков, тот медленно поднялся на ноги.
— Если разожжен костер, который угрожает моему благополучию, я не стану заливать его водой — я его просто уничтожу.
Повисла тишина, однако, когда смысл этих слов дошел до присутствовавших, в зале раздались возгласы: «Слушайте, слушайте!» — потому что это был первый раз, когда Катилина публично намекнул, что готов к применению силы. Я стенографировал дебаты, сидя на своем обычном месте, ниже и левее от Цицерона, который восседал в своем курульном кресле. Сразу же разглядев свой шанс, он встал и поднял руку, требуя тишины:
— Граждане, все это очень серьезно. Мы должны хорошо понимать значение того, что мы только что услышали. Клерк, прочитай собранию слова Сергия Катилины.
Я даже не успел испугаться, когда в первый и последний раз обратился к Сенату Римской республики:
— Если разожжен костер, который угрожает моему благополучию, я не стану заливать его водой, а просто уничтожу его.
Я произнес это как можно громче и быстро сел. Мое сердце билось так, что, казалось, сотрясалось все мое тело. Катилина, все еще стоя на ногах и склонив голову набок, смотрел на Цицерона с выражением, которое я едва могу описать: в нем были высокомерие, презрение, неприкрытая ненависть и, может быть, даже немного страха. Это была смесь чувств, которые могут заставить отчаянного человека совершать отчаянные поступки. Цицерон, сделав свое замечание, махнул Катону, чтобы тот продолжал. Только я был достаточно близко к нему, чтобы увидеть, как дрожали его руки.
— Слово все еще принадлежит Марку Катону, — произнес он.
В тот вечер Цицерон попросил Теренцию переговорить с нашим информатором, любовницей Курия, и попытаться выяснить, что конкретно Катилина имел в виду.
— Скорее всего, он понял, что проиграет, и это делает его опасным. Он может спланировать нарушение голосования. «Уничтожу»? Попробуй узнать, может быть, она знает, почему он использовал именно это слово.
Триумф Лукулла должен был состояться на следующий день, и, естественно, Квинт боялся за безопасность Цицерона. Но поделать ничего было нельзя. Изменить путь шествия было невозможно, потому что он определялся древней традицией. Толпы будут многочисленны, и убийце будет легко воткнуть длинный меч в консула, а затем скрыться в толпе.
— Это всегда так, — сказал Цицерон. — Если человек решил тебя убить, он это сделает. Особенно если при этом не боится умереть. Нам придется положиться на волю Провидения.
— И на братьев Секстов, — добавил Квинт.
Ранним утром следующего дня Цицерон вывел весь Сенат на Марсово поле к вилле Публика, где Лукулл расположился перед своим въездом в город, окруженный палатками своих ветеранов. С высокомерием, характерным для него, Лукулл заставил сенаторов подождать его некоторое время, а когда он, наконец, появился, полководец был одет в одежду из золота, а лицо его было выкрашено красной краской. Цицерон зачитал официальное решение Сената, а затем передал ему лавровый венок. Лукулл высоко поднял его и медленно повернулся на 360 градусов, под приветственные крики ветеранов, а затем водрузил венок на голову. Поскольку я теперь считался сотрудником казначейства, я занял свое место в процессии, после магистратов и сенаторов, но перед военными трофеями и пленниками: несколькими родственниками Митридата, младшими придворными и его генералами. Мы вошли в Рим через Триумфальную арку, и главное, что осталось у меня в памяти, была удушающая летняя жара и искаженные криками лица людей, толпящихся вдоль нашего пути. В воздухе висел резкий запах быков и мулов, которые тащили повозки, груженные золотом и предметами искусства. Мычание животных смешивалось с криками зевак, а где-то далеко за нами, как отдаленный гром, раздавалась железная поступь легионеров. Должен сказать, что атмосфера была довольно неприятной — весь город провонял запахом животных и походил на настоящий виварий. Эта вонь преследовала нас, даже когда мы прошли через Большой цирк, поднялись по виа Сакра до Форума и остановились там, ожидая остальную процессию. У входа в государственную тюрьму стоял палач, окруженный своими помощниками. Он был мясником и выглядел как мясник — приземистый и широкий в своем кожаном переднике. Здесь толпа была самой густой. Как всегда, людей притягивала близость смерти. Несчастные пленники, скованные за шею друг с другом, с лицами, красными от солнечных лучей, под которые они попали после нескольких лет, проведенных в темноте, отводились один за другим помощниками палача в здание, где их душили. К счастью, это делалось не на виду у толпы, однако я видел, как Цицерон, разговаривая с Гибридой, старался не смотреть в ту сторону. В нескольких шагах от него Катилина наблюдал за действиями первого консула с каким-то похотливым выражением лица.