Руф попытался спорить, но безуспешно. После того, как он ушел, Цицерон сказал:
— Может быть, он и за нас, но кто знает наверняка? В конце концов, единственное безопасное место для троянского коня — это за твоими стенами.
Я отправил одного из рабов к Аттику с мольбой о помощи. Затем мы заперли дверь и перегородили ее тяжелым шкафом и кроватью. Задний вход был тоже заперт и закрыт на засовы. Второй линией защиты стал перевернутый стол, которым мы перегородили проход. Вместе с Сизифием и Лореем я носил ведро за ведром с водой на крышу. Туда же мы отнесли ковры и одеяла, чтобы ими можно было закрывать огонь. В этой самодельной цитадели находился — для защиты консула — гарнизон, состоявший из трех его охранников, Квинта, меня, Саргона и его дрессировщика, привратника и нескольких рабов. Все мы были вооружены ножами и палками. Да, и не надо забывать о Теренции, которая не расставалась с тяжелым подсвечником и которая, если бы дело дошло до драки, была бы, по-моему, гораздо эффективнее любого из нас. Служанки собрались в комнате Марка, у которого в руках был игрушечный меч.
Цицерон вел себя абсолютно спокойно. Он сидел за столом, что-то обдумывал, делал заметки и сам писал письма, время от времени спрашивая меня, нет ли вестей от Аттика. Он хотел точно знать, когда прибудут дополнительные люди, поэтому я вооружился кухонным ножом, и, завернувшись в одеяло, опять выбрался на крышу, чтобы наблюдать за улицей. Было темно и тихо; улица словно вымерла. Мне казалось, что весь Рим был охвачен сном. Я стал вспоминать о том дне, когда Цицерон выиграл свое консульство и меня пригласили отметить это событие со всей семьей здесь, на крыше, под звездами. Он с самого начала понимал, что его положение достаточно слабо и что власть будет сопряжена со многими опасностями; однако даже ему не могло прийти в голову ничего подобного.
Прошло несколько часов. Время от времени слышался лай собак, но не людские голоса, за исключением сторожа под холмом, который выкрикивал ночное время. Петухи, как всегда, похлопали крыльями, а затем затихли. Стало еще темнее и холоднее. Меня позвали к консулу. Я спустился и увидел, что он сидит в курульном кресле в атриуме, с обнаженным мечом на коленях.
— Ты уверен, что попросил пополнение у Аттика?
— Конечно.
— И ты подчеркнул, что это срочно?
— Да.
— И посыльному можно доверять?
— Абсолютно.
— Ну что же, — сказал Цицерон. — Аттик меня еще никогда не подводил.
Но звучало это так, как будто хозяин сам старался себя в этом убедить, и я уверен, что в этот момент он вспоминал подробности их последней встречи и холодность, с которой они расстались. Рассвело. Опять начала хрипло лаять собака. Цицерон посмотрел на меня измученными глазами. Лицо его было очень напряжено.
— Иди и посмотри.
Я опять забрался на крышу и осторожно глянул через парапет. Сначала я ничего не увидел, но постепенно понял, что по дальней стороне улицы двигались какие-то тени. К дому приближалась группа мужчин, которые старались держаться в тени стен. Сначала я подумал, что прибыло наше подкрепление. Но Саргон опять захлебнулся лаем, а люди на улице остановились и стали шептаться. Я бросился вниз к Цицерону. Рядом с ним стоял Квинт, и в руках у него тоже был обнаженный меч. Теренция сжимала свой подсвечник.
— Убийцы здесь, — сказал я.
— И сколько их? — спросил Квинт.
— Десять. Может быть, двенадцать.
В дверь громко постучали, и Цицерон выругался.
— Если десяток мужчин захотят войти в дом, то они в него войдут.
— Дверь их остановит на какое-то время, — сказал Квинт. — Меня больше беспокоит огонь.
— Я вернусь на крышу, — ответил я.
К этому времени на небе появились бледные оттенки серого цвета и, поднявшись на крышу, я смог разглядеть головы мужчин, окруживших дом. Казалось, они что-то делали, встав в круг. Затем я увидел вспышку, и они все резко отодвинулись от загоревшегося факела. Вероятно, кто-то из них увидел мое лицо, потому что мужской голос крикнул:
— Эй, ты, там! Консул дома?!
Я скрылся за парапетом. Послышался другой голос:
— Я сенатор Луций Варгунт и хочу видеть консула! У меня для него срочная информация!
Именно тогда я услышал удар и голоса с заднего двора. Вторая группа старалась прорваться через задний вход. Я был на середине крыши, когда неожиданно через парапет перелетел горящий факел, рассыпающий на лету искры. Он пролетел рядом с моим ухом и упал на плитку. Его горящая часть рассыпалась на сотни маленьких костров. Я позвал на помощь, а затем схватил ковер и попытался накрыть их все, затаптывая те, которые накрыть не удавалось. Со свистом пролетел еще один факел, ударился об пол и погас. За ним последовал еще, и еще, и еще. Крыша, сделанная из старого дерева и терракоты, сверкала в ночи, как звездное небо. Я понял, что Квинт был прав: если это продлится еще какое-то время, они выкурят нас из дома и убьют Цицерона прямо на улице.
Ярость, рожденная страхом, заставила меня схватить один из факелов, который продолжал еще гореть, подбежать к краю крыши, прицелиться и швырнуть его в людей, стоящих внизу. Он попал кому-то прямо по голове, и на человеке загорелись волосы. Пока тот орал от боли, я бросился за новым факелом. В этот момент на крышу поднялись Сизифий и Лорей, чтобы помочь мне бороться с огнем. Наверное, они подумали, что я сошел с ума, когда увидели меня стоящим на парапете, вопящим от ярости и мечущим горящие факелы в сторону нападающих.
Краем глаза я увидел новые фигуры с фонарями, заполняющие улицу. Тогда я подумал, что теперь нам точно конец. Однако снизу раздались злобные крики, звон металла о металл и эхо убегающих ног.
— Тирон! — раздался голос, и в свете факелов я узнал поднятое вверх лицо Аттика. Улица была полна его людей. — Тирон! С твоим хозяином все в порядке? Впусти нас!
Я сбежал вниз и бросился по коридору. Консул и Теренция спешили за мной. Вместе с братьями Секст и Квинтом мы разобрали баррикаду и отперли дверь. Как только она открылась, Цицерон и Аттик бросились в объятия друг друга под крики и аплодисменты тридцати всадников, заполнивших улицу.
К моменту, когда солнце взошло, все подходы к дому Цицерона были заблокированы охраной. Любой, кто хотел его видеть, включая лидеров парламентских фракций, должен был ждать на одном из пунктов пропуска, пока консул будет проинформирован о его прибытии. Затем, если Цицерон был готов с ним встретиться, я выходил, подтверждал его готовность и провожал гостей к нему. Катулл, Изаурик, Гортензий и оба брата Лукулл посетили его именно таким образом, вместе с новоизбранными консулами Силаном и Муреной. Они принесли известие о том, что весь Рим теперь считает Цицерона героем. В его честь приносились жертвы и возносились молитвы о его благополучии. Дом Катилины между тем забрасывали камнями. Все утро вверх по Эвксилинскому холму тек поток подарков и записок с добрыми пожеланиями — вино, цветы, торты, оливковое масло превратили атриум в настоящий базар. Клодия прислала самые изысканные фрукты, выращенные в ее саду на Палатине. Однако корзина была перехвачена Теренцией до того, как достигла консула. Я увидел, как ее лицо потемнело от подозрений, когда она прочитала записку Клодии, и велела уничтожить подарок, объяснив, что он может быть отравлен.
Цицерон подписал ордер на арест Варгунта и Корнелия. Сенаторы также требовали, чтобы он отдал приказ схватить Катилину живым или мертвым. Но Цицерон колебался.
— Для них это очень выгодно, — сказал он Квинту и Аттику после того, как сенатская делегация убыла. — На ордере их подписей не будет. Но если Катилину незаконно убьют по моему приказу, то меня будут таскать по судам до конца моих дней. Кроме того, это только кратковременная мера. Ведь его сторонники все равно останутся в Сенате.
— Но ведь ты не считаешь, что ему надо разрешить спокойно проживать в Риме? — запротестовал Квинт.
— Нет. Я просто хочу, чтобы он уехал. Уехал и забрал с собой своих дружков-предателей. И пусть они воссоединятся с армией бунтовщиков и погибнут на поле битвы, желательно в нескольких сотнях миль от меня. Клянусь небесами, я предоставлю им гарантии безопасности и почетный караул, если они вдруг решат покинуть Рим, — все что угодно, лишь бы они убирались.
Но сколько бы Цицерон ни думал, он никак не мог найти приемлемого решения. Единственным выходом был созыв заседания Сената. Квинт и Аттик немедленно возразили против этого — они не могут гарантировать его безопасность. Цицерон еще поразмышлял и предложил очень разумный выход: вместо того чтобы собираться, как всегда, в здании Сената, он приказал, чтобы скамьи были перенесены через Форум в храм Юпитера Защитника. У этого плана было два преимущества. Первое — так как храм располагался ниже по холму, его легче было защитить от атаки сторонников Катилины. Втрое — это будет иметь большое символическое значение. По преданию, храм был посвящен Юпитеру самим Ромулом в критический момент войны с сабинянами. Именно на этом месте Рим собрал все свои силы в первый критический момент своей истории, и здесь же он соберет силы в нынешний, под предводительством своего нового Ромула.
К тому моменту, как Цицерон, окруженный охраной и ликторами, отправился к храму, над городом повис ужас, который, казалось, можно было потрогать руками. Улицы были мертвы. Люди не аплодировали и не кричали, все они попрятались по своим домам. В окнах были видны их бледные лица, молча провожавшие взглядами проходившего консула.
Когда мы подошли к храму, то увидели, что он окружен всадниками, некоторые из которых были довольно пожилыми, вооруженными пиками и мечами. Внутри охраняемого периметра находилось несколько сотен сенаторов, стоявших разбившись на кучки. Они расступились, чтобы дать нам пройти. Некоторые похлопывали Цицерона по спине и желали ему всего самого хорошего.
Цицерон кивал в знак признательности, быстро выслушал авгуров, а затем, в сопровождении ликторов, направился в здание храма. Я еще никогда не был внутри его и поразился тому, что увидел. Столетние стены были сверху донизу покрыты знаками былых военных побед молодой Республики — окровавленные штандарты, пробитые доспехи, носы кораблей, орлы легионов и статуя Сципиона Африканского во весь рост, раскрашенная столь искусно, что казалось, что он стоит среди нас. Я шел в конце свиты Цицерона, сенаторы следовали за мной, и так как я весь был поглощен изучением этих экспонатов, то, видимо, слегка отстал. В любом случае, только подойдя к платформе, я вдруг со смущением понял, что в храме раздаются только звуки моих шагов. Сенат безмолвствовал.
Цицерон как раз доставал свиток папируса и оглянулся, чтобы узнать, что происходит. Я увидел, как лицо его изменилось от потрясения. Я сам быстро повернулся — и увидел, как Катилина спокойно усаживается на скамью. Практически все остальные сенаторы еще стояли и наблюдали за ним. Катилина уселся, и все, кто был рядом, стали от него отодвигаться, как будто у него была проказа. Я никогда в жизни не видел подобной демонстрации. Даже Цезарь не подошел к нему. Казалось, Катилина не обратил на это внимания и уселся, сложив руки на груди. Тишина затягивалась, пока наконец я не услышал за своей спиной спокойный голос Цицерона:
— Доколе? Доколе же, Катилина, ты будешь злоупотреблять нашим терпением?
Всю жизнь люди спрашивают меня о речи Цицерона в тот день. Они хотят знать, была ли она написана заранее, ведь он наверняка думал над тем, что скажет. Я всегда отвечаю: «НЕТ». Речь была абсолютно спонтанной. Фрагменты мыслей, которые он давно хотел высказать; кусочки, которые он проговаривал про себя; мысли, которые приходили ему в голову во время бессонных ночей за последние несколько месяцев, — все это сложилось в речь в тот момент, когда он встал.
— Сколько еще мы должны терпеть твое сумасшествие?
Цицерон спустился с возвышения и медленно пошел по проходу к тому месту, где сидел Катилина. На ходу он поднял руки и жестом пригласил сенаторов занять свои места, что они и сделали. Этот жест учителя и их повиновение только укрепили его авторитет. Сейчас он говорил от имени Республики.
— Есть ли предел твоему высокомерию? Ты что, не понимаешь, что мы все про тебя знаем? Ты думаешь, что среди нас есть люди, которые не знают, что ты делал вчера — где ты был, кто присутствовал на встрече и о чем вы договорились? — Наконец он встал перед Катилиной, уперев руки в бока, и внимательно осмотрел его. — Боги, о времена! — Его голос был полон отвращения. — О нравы! Сенат все знает, и консул все знает, — и все-таки этот человек еще жив… Жив? Не только жив, граждане! — закричал он, двигаясь по проходу от Катилины и обращаясь к людям, сидящим на скамьях в центре храма. — Он еще осмеливается присутствовать на заседании Сената! Он участвует в наших дебатах! Он слушает нас! Он наблюдает за нами — и одновременно решает, кого из нас убьет! И так мы служим Республике? Сидя здесь, на скамьях, и надеясь, что убьют не нас? Какие же мы все с вами храбрецы! Двадцать дней назад мы с вами дали себе право действовать! Мы единогласно за это проголосовали! У нас есть меч, но мы не вынимаем его из ножен! Тебя, Катилина, надо было казнить немедленно. А ты все еще жив. А пока ты жив, ты не перестаешь плести свои заговоры; наоборот, ты втягиваешь в них все больше и больше людей!
Думаю, что к тому моменту даже Катилина отчетливо понял, какую ошибку он совершил, появившись в храме. С точки зрения физической силы и наглости он во много раз превосходил Цицерона. Но Сенат — не место для использования грубой физической силы. Оружием здесь являются слова, а никто лучше Цицерона не умел управляться со словами. Двадцать лет изо дня в день, на всех судебных заседаниях, он оттачивал это свое искусство. В какой-то степени вся его жизнь была подготовкой именно к этому моменту.
— Давайте обратимся к событиям последней ночи. Ты пошел на улицу ремесленников, которые делают косы, — я скажу точнее — в дом Марка Леки. Там к тебе присоединились твои преступные соратники. Ты это отрицаешь? Тогда почему ты молчишь? Если ты это отрицаешь, то я готов это доказать. Я даже вижу сейчас некоторых из тех, кто был тогда с тобой, здесь, в Сенате. Боги, скажите мне, в какой части света мы живем? Что это за страна? Здесь, граждане, среди нас, в самом священном месте нашей страны, на самом важном заседании, присутствуют люди, которые хотят все это уничтожить — уничтожить наш город, а затем и весь мир. Ты был в доме Леки, Катилина. Вы делили Италию на регионы. Вы решали, куда направится каждый из вас. Ты сказал, что отправишься к армии, как только я буду мертв. Вы выбирали районы города, которые вы подожжете. Ты подослал двух человек, чтобы убить меня. И я спрашиваю, почему же ты не закончил начатого? Оставь, наконец, этот город! Ворота открыты — отправляйся к своей армии бунтовщиков! Они ждут своего предводителя! И забирай с собой всех своих сторонников! Очисти, наконец, наш город! Пусть между нами будут крепостные стены. Больше ты не можешь оставаться среди нас — я не позволю этого, я не разрешу этого, я никогда не одобрю этого!!!
Он ударил себя правой рукой в грудь и посмотрел на купол храма, в то время как Сенат вскочил на ноги и криками выражал свое одобрение.
Кто-то крикнул: «Убить его!» — и люди стали скандировать: «Убить его! Убить его!» Цицерон знаком вернул их на свои места.
— Если я сейчас прикажу тебя убить, то в стране все равно останутся другие заговорщики. Но если ты оставишь наш город, как я тебя об этом давно прошу, то ты уведешь с собой всю эту накипь, которая для тебя является сторонниками, а для всех нас — врагами. Итак, Катилина! Чего же ты медлишь? Что еще осталось в этом городе, что могло бы доставить тебе радость? Кроме этой горстки бунтовщиков, в городе не осталось ни одного человека, который бы тебя не боялся, ни одного, который бы тебя не ненавидел.
Цицерон еще долго говорил об этом, а затем перешел к заключительной части своей речи.
— Пусть предатели убираются! — заключил он. — Отправляйся, Катилина, на свою чудовищную, беззаконную войну и дай, таким образом, Республике возможность защищаться! Пусть гнев богов и несчастья падут на твою голову, а разрушения и бесчестье — на головы тех, кто к тебе присоединится! Юпитер, ты дашь нам свою защиту, — прогремел он, протягиваю руки к статуе. — И пусть на заговорщиков падет твой вечный гнев, как на живых, так и на мертвых.