Минакшисундарам (что по-русски значит «быстроглазый красавец») происходит из брахманского рода. Он высок, медлителен и грациозен в движениях, а лицом похож на льва из древнего храма. У него длинные пальцы пианиста. Он скромен и не говорит о себе, как положено воспитанному человеку, и только однажды прочел нам свои прелестные, полные иронии стихи. В них рассказывалось о том, что жизнь человека связана с тремя папками: синей, желтой и красной. Красная для срочных бумаг, желтая для докладов по начальству, а синяя для документов, которые вполне могут обождать. Пока человек работает, он все время что-нибудь подшивает в папки и убежден, что это важно. А когда уходит на пенсию, папки закрываются и тоже уходят на пенсию. Их сдают в архив, и никто в них не заглядывает. Человек же, оставшись без них, медленно умирает…
У Минакшисундарама двое детей. «Свадьба, — с гордостью рассказывал он, — была в день полета Гагарина». Жена его по профессии инженер-химик. Но работу по специальности она найти не смогла и устроилась оператором на телефонную станцию. Уже перед моим отъездом Минакшисундарам привел к нам дочерей. Младшая все время порывалась смеяться, и старшая зажимала ей рот рукой, приказывая вести себя как следует. У старшей в ухе висела сережка. Ей исполнилось шесть лет. Она чувствовала себя взрослой, ведь сестренке было всего четыре года…
На Сауф-Бич-Роуд дома возведены только с одной стороны, так что из окон открывается вид на океан. На Сауф-Бич-Роуд мы посмотрели два монумента. Оба принадлежали великолепному индийскому мастеру Д. Р. Чоудхри. Первый — «Гимн труду» передавал неимоверное напряжение людей, поднимавших бревна. Напряжение достигало предела. И вместе с тем была в этом мужественная красота. Вторая скульптура изображала Ганди. Ганди, казалось, не стоял на памятнике, а шел, без устали шагал по земле в поисках правды.
На Сауф-Бич-Роуд можно увидеть не только скульптуры работы Чоудхри. Здесь сохранились и памятники английским королям и королевам. На Юге их не трогают, потому что, как нам объяснили, памятники — тоже история, пусть трагическая. Это было, и об этом надо помнить.
В конце магистрали расположен форт Сен-Джордж. Низкие массивные стены британской крепости некрасивы и никакой архитектурной ценности не представляют. Пират Френсис Дрейк открыл в этом месте когда-то торговую базу Ост-Индской компании. Возле нее в 1653 году и был построен форт, по сути дела один из главных опорных пунктов, откуда англичане начали завоевание Индии.
Больше чем в трех милях от форта, на другом конце магистрали, португальцы построили католический собор св. Фомы. С годами стены его кое-где почернели, будто обуглились. От этого собор стал как бы двухцветным и приобрел очарование.
Неподалеку от собора св. Фомы находится Академия музыкй, танца и драмы. Мы часто ездили туда к писателю и режиссеру С. Д. Сундараму. По стенам рабочих комнат были развешаны изображения богов, портреты классиков тамильской литературы и… портрет К. С. Станиславского.
Как-то, прогуливаясь у входа в Академию, я увидел, что наша машина собирается отъезжать, и поспешил вдогонку. Рядом с шофером сидел служитель и держал на коленях большой белый термос — отправлялись за кофе: надо было кого-то угощать. Я напросился с ними. Мы доехали до собора св. Фомы, повернули в сторону и попали в другой мир, в район Майлапор.
На мой вкус, это самый интересный район Мадраса. И, кстати, чуть ли не самый древний. Он существовал сам по себе как город Майлапор, когда Мадраса не было и в помине.
Мы покатили по прелестным узким улицам. Шофер притормозил возле школы. Была перемена, и во дворе играло множество девочек в школьной форме — бледно-розовых сари. Брызнул дождь, и ученицы с визгом кинулись в разные стороны. Феерическая картина — серое небо, серые стены школы и сотни нежно-розовых сари…
Навстречу нам попался велорикша. Шофер вывернул руль, и мы потеснились, давая тому возможность проехать. В его коляске восседала красавица — мадрасский вариант «Неизвестной» Крамского. Она сидела прямая и гордая, вздернув круглый подбородок. В ноздре блестела маленькая золотая сережка. Красавица была завернута в желтую ткань с голубыми разводами по краям. Она смотрела прямо на нас и, как положено красавице, не видела нас, не удостаивала вниманием. Вслед за велорикшей просеменил обыкновенный рикша (в Мадрасе они еще сохранились). Он вез старуху, которая держала на коленях клетку с попугаем…
Справа остался старый-престарый храм, пирамидой уходивший ввысь. Дождь весело стучал по маленькому искусственному озерцу возле входа в храм.
Потом мы буквально втиснулись в узкое пространство между лавками, в которых висели шелка всех расцветок, всех, какие только можно выдумать, миновали фруктовый рынок и подкатили к крохотному индийскому ресторанчику, известному тем, что в нем подают прекрасный кофе. Но сегодня кофе не оказалось, не знаю почему. Мы опять принялись плутать по узким улочкам, стараясь найти дорогу между лавками и лежащими в лужах буйволами. На рога их были насажены блестящие украшения, иногда похожие на шишечки с никелированных кроватей, а иногда на наконечники для стрел. Сами буйволы своими лоснящимися лиловатыми телами издалека напоминали бегемотов. Они не сторонились машин, но, когда те проезжали близко, жмурили ласковые глаза.
В индийском отеле мы наконец добыли кофе нужного качества, наполнили термос и поехали обратно. Вся процедура доставки кофе заняла не более часа, и благодаря ей я побывал в районе Майлапор. По возвращении выяснилось, что я ездил за кофе, чтобы угощать… самого себя. Служитель достал чашки, которые хранились в книжном шкафу. Нет, я не зря ездил: кофе был замечательный. И, если понадобится, я с удовольствием поеду за ним хоть сейчас от станции метро «Аэропорт», где живу.
Наверно, почтовый адрес мадрасских рыбаков тоже Сауф-Бич-Роуд. Бамбуковые шалаши их, крытые соломой, лепятся на прибрежном песке между океаном и асфальтовой магистралью. Отсюда на катамаранах (два бревна внизу и два бревна сверху, связанные веревкой) с парусом из обрывка грубой ткани и с расщепленными бамбуковыми палками для гребли отправляются они за уловом. Зарабатывают рыбаки всего-навсего тридцать, ну, сорок рупий в месяц. А если рыба ловится скверно, то и того меньше. Уходят они в море на несколько часов, на день, на два дня, а иногда на несколько дней. Бывает, и не возвращаются. Сколько раз проезжали мы мимо хижин, столько раз видели — женщины смотрят в море…
Нищие рыбачьи хижины и такие же убогие лачуги мусорщиков из касты неприкасаемых резко контрастировали с чистым современным Мадрасом, особенно современным в часы пик, когда город наполнялся автомобилями.
Ездят в Мадрасе по принципу как придется. Главное — развить побольше скорость. Потому что все предопределено, и коль скоро тебе суждено разбиться на машине, то разобьешься, даже если будешь сидеть дома. Вот и гонят так, что дух захватывает.
В центре города специальное табло постоянно напоминает о грозящей опасности. За время нашего пребывания в Мадрасе цифра погибших поднялась со 131 до 137. Газеты сообщали, что в прошлом году на то же число было сто погибших.
Мы предприняли попытку увеличить цифру 137 до 143: нас было шестеро в машине. Водитель пошел на обгон автобуса, который сам шел на обгон. Это на языке нашей милиции называется «идти на обгон третьим рядом». Но — еще одна деталь — нам навстречу, тоже совершая обгон, шел второй автобус. Как мы остались живы, неведомо…
При нас в 75 наиболее опасных местах развешивали знаки «остановись и езжай», по-нашему — «пересечение с главной дорогой». Водитель, подъезжая к перекрестку, обычно нерегулируемому, обязан остановиться, оглядеться и только потом ехать. Штраф за нарушение увеличили в Мадрасе до 50 рупий. Иногда это пятьдесят процентов месячной зарплаты водителя!
А на регулируемых перекрестках в поте лица трудились местные «орудовцы». Останавливали движение, выбрасывая руку, в которой был зажат кружок с надписью «Стоп». «Орудовцы» были в шортах. От тропического солнца голову защищал шлем. (Полицейские тоже в шортах, но на головах у них не шлемы, а тюрбаны, серые в красную полоску.)
После того как развеска знаков была закончена, в первый же день под одним из них сбили зазевавшегося пешехода.
Знакомый мадрасец, дети которого ездят в школу, говорил мне, что он в состоянии давать им деньги на такси, но не делает этого, так как боится за их жизнь. Автобусы в том направлении не ходят, и потому он нанимает велорикшу, который отвозит детей в школу и привозит обратно. Велорикша — наиболее безопасный вид транспорта.
Однажды мы стали свидетелями такой картины. Посреди дороги стояли два осла и вели дружеский разговор. Полицейский пытался усовестить животных: ударить и отогнать их он не смел. Мы возвращались по той же дороге часа через три. И попали в затор. Причиной затора были… те же ослы. Они стояли на прежнем месте. Число полицейских, уговаривающих животных, удвоилось. Теперь на каждого несговорчивого осла приходилось по полисмену, но это мало помогало…
Обычно к ленчу мы возвращались в отель. Я надевал пиджак и шел в ресторан. Я надевал пиджак не потому, что так принято. Просто в ресторане было холодно. Установка для кондиционирования воздуха работала с такой силой, что на улице было тридцать-тридцать один, а в помещении… всего лишь плюс четырнадцать! В моей жизни это был первый случай, когда я, выходя на улицу, раздевался, а входя в помещение, наоборот — поспешно надевал пиджак или джемпер…
Вечером мы снова поехали на берег океана. Светились огнями рекламы кинотеатров. Деревья возле собора были иллюминированы, и светящиеся цифры сообщали, сколько дней осталось до рождества. На Сауф-Бич-Роуд было темно. Здесь нет ни магазинов, ни кинотеатров. Мы подъехали к памятнику Ганди. Шофер развернул машину и поставил ее так, чтобы свет фар выхватывал из темноты бронзовую фигуру. Теперь Ганди шагал в луче. И ничто не могло остановить его…
Потом мы вышли из машины и по мягкому песку направились к океану. Идти было тяжело, песок мгновенно набился в туфли, но мы не останавливались. Океан притягивал нас. По мере приближения к нему мощный гул все усиливался. Мы медленно подошли к самой кромке песка, о которую ударялся прибой, и сели.
Глаза привыкли к темноте, и при слабом свете луны мы стали различать волны с надетыми на них белыми кружевами. По небу проплывали облака, и казалось, что это тоже волны. Мы обернулись. Сзади была кромешная тьма. Иногда мелькали желтые или красные огоньки, проезжала вдали машина, и снова все становилось черно. Мы были один на один с океаном. Он миловал нас. Он подкатывал волны к нашим ногам, говорил что-то и откатывался назад. Потом волна хлестнула нас по ногам, брызги полетели в лицо и опять стало спокойно…
Это удивительное ощущение — сидеть ночью на берегу океана, который отсюда, от Мадраса, простирается до Австралии и Антарктиды. Отчетливо понимаешь, что сам… это так… капелька воды. Океан, он ставит человека на место. И тех, которые возомнят о себе, полезно привозить сюда ночью и оставлять на темном берегу…
Океан снисходительно бился о берег, но вскоре ему надоело лениво плескаться. Поднялись крупные волны, и мы позорно бежали.
В старинной индийской книге сказано приблизительно так: и волна — это вода, и океан — это вода. Чтобы волне стать океаном, нужно только пространство и время.
На обратном пути мы заблудились. Луна зашла. И мы долго вязли в песке, прежде чем вышли к машине.
Королевский перстень
— Каковы у вас взаимоотношения между сценаристами и режиссерами?
Когда на дружеской встрече с писателями мне задали этот вопрос, я подпрыгнул на стуле от удивления. Мне показалось, что я не в Мадрасе, а в Москве, в Союзе кинематографистов.
Оказывается, кинодраматурги всего мира обижаются на судьбу. Кинодраматурги сажают в землю зернышко, то есть вынашивают замысел, выращивают саженец, то есть пишут сценарий, а когда с помощью солнца, то есть актеров, на дереве картине вырастают лавровые листья, то их срывает, надевает на себя или кладет в суп режиссер.
Был ли случай, чтобы картину назвали по имени писателя? Например, фильм Чезаре Дзаваттини, фильм Кришана Чандра или фильм Евгения Габриловича? Не было такого случая и не будет никогда ни в Москве, ни в Мадрасе. Картину всегда называли и называют по имени режиссера. Драматург должен утешаться тем, что зрители, делясь впечатлениями о фильме, всегда пересказывают сюжет.
Например:
Маша полюбила Пашу, а Паша уехал в Индию строить лекарственный комбинат.
И почти никто не рассказывает так:
Помните, в том кадре режиссер, повесив в комнате Паши на стенке слева фотографию храма из Махабалипурама, образно намекнул на то, что герой удерет от своей возлюбленной в далекую страну.
Кинодраматургам всего мира следует помнить, что, поскольку именно они выдумывают порох, постольку совершенно ясно, стрелять не им — всегда выдумывает один, а лавры получает другой. Это случается не только с драматургами.
На то, что критики даже в газете писателей, в «Литературной газете», частенько забывают назвать фамилию автора картины, обижаться не надо. Во-первых, тщеславие — это порок, во-вторых, знакомые заметят, что не назвали, и посочувствуют. Драматург должен быть занят исключительно творческими проблемами и борьбой с режиссером, который переписывает принятый сценарий.
А те кинодраматурги, кому все это не по душе, пусть переквалифицируются в кинорежиссеры, как это сделали Фредерико Феллини, Ходжа Аббас, Будимир Метельников и Даниил Храбровицкий.
Обо всем этом мы говорили на встрече с писателями, которые работают для радиотеатра. Здесь собрались великолепные писатели — Аквилон, Джанаки Раман и многие другие. Радиодраматургия очень популярна в Мадрасе. Телевидения нет. Профессионального театра практически тоже нет. В кино работать тяжело: нужно гнать коммерческую продукцию. Радио — желанное прибежище для драматурга.
Как я выяснил в Мадрасе, нам, советским кинодраматургам, живется лучше, чем нашим индийским коллегам. У нас — редакторы, в Индии — продюсеры. Счет 1:1. У нас — режиссеры, там — режиссеры. Счет 2:2. Но у нас не вмешиваются кинозвезды, а там они диктуют в самом прямом смысле слова. Они, кинозвезды, диктаторы кинопроизводства. Счет 3:2 в пользу наших драматургов. Если же прибавить к этому, что в порядке исключения у нас удается и опубликовать литературный сценарий, то счет становится 4:2!
На всех пресс-конференциях, на всех встречах с режиссерами, актерами, продюсерами большим успехом пользовался наш рассказ про кинопробы, про то, что даже знаменитые актеры подвергаются творчески необходимой, но морально уязвимой процедуре — экзамену под названием «кинопроба».
— А если они не хотят? — спрашивали меня.
— Тогда их не снимают! — отвечал я.
Кажется, мне не верили. И так как исключение только подтверждает правило, я добавлял, что, бывает, у нас снимают без проб — Иннокентия Смоктуновского, например, или Евгения Леонова.
Мои слушатели покачивали головами налево-направо, налево-направо — знак вежливого внимания. Меня слушали, но доверия я не вызывал.
Смоктуновского знают в Индии по фильму «Гамлет», а Леонова… по «Полосатому рейсу». В последнее время «Полосатый рейс» и совсем недавно «Спящая красавица» представляли на индийских экранах наш кинематограф. Да, да. До Дели шесть часов полета. Но индийская общественность имеет о нашем киноискусстве, мягко выражаясь, туманное представление. Надо сказать, что мы не остаемся в долгу. Мы тоже мало знаем об индийском кинематографе и часто покупаем далеко не лучшие образцы. Вряд ли советский зритель хорошо знаком с творчеством калькуттского режиссера Сатьяджита Рэя, а это большой художник. Дело не в количестве наград, полученных Рэем на разных фестивалях (его кинотрилогия, «Патхер панчали» «Апараджито» и «Апу сансар», получила в общей сложности шестнадцать международных наград), дело в том, что творчество Рэя противостоит бездумным фильмам, наводнившим кинотеатры Индии. Его произведения пронизаны любовью к народной жизни, стремлением глубоко проанализировать народные характеры. Рэй не одинок. Шел у нас фильм недавно умершего Бимала Роя «Два бигха земли» или купленный по рекомендации Пудовкина фильм «Обездоленные» Нимоя Гхоша. Кстати, мы с ним встретились в Мадрасе, сам-то он, правда, бенгалец. Пудовкин побывал когда-то в тех краях вместе с Черкасовым, а потом с восторгом рассказывал об этой поездке.