22 июня в четыре часа дня мы остались одни перед горой груза на пустынном берегу озера. До устья Музкола машина не дошла; до намеченного места оставалось десять километров. А лагерь надо было разбивать именно у устья Музкола - в этой части озера только там была пресная вода.
Быстро надув лодку, мы погрузили на нее весь груз и медленно двинулись вдоль берега. Я тащил лодку за веревку, а Иван веслом отталкивал ее от берега. Первые два километра мы преодолели легко. Но на Каракуле, как мы потом не раз убеждались, никогда все хорошо не бывает. Ровный песчаный берег кончился, началась подмытая волнами морена. Слабый северный ветер разыгрался не на шутку. Он разогнал крупную волну, и все время старался вышвырнуть лодку на берег. Мы продвигались с черепашьей скоростью, прыгая по мокрым валунам в кипящей пене прибоя. Скоро мы вымокли до пояса и порядком устали. Солнце близилось к закату, холодало. Когда, наконец проклятая морена осталась позади, мы окончательно выбились из сил. А впереди было еще пять километров пути. Устроили остановку. Переодевшись во все сухое и отогревшись на песке, еще хранившем солнечное тепло, выработали новый план. Я объяснил Ивану, как пройти на место нашего будущего лагеря, и он направился через прибрежные холмы напрямик к устью Музкола, захватив с собой часть груза. Я же, сложив пожитки кучей на берегу и оставив в лодке только необходимое для первой ночевки, сел в нее и, работая веслом, как шестом, тронулся вдоль берега.
Когда лодка подплыла к устью Музкола, солнце уже село. Иван, скрючившись, сидел на берегу у воды. Вид у него был неважный. Я вылез на берег, еле шевеля ногами. Трехчасовая борьба с волнами и ветром привела меня в самое жалкое состояние. Слишком большая нагрузка для такой высоты! Надо было срочно ставить палатку, но двигаться не было сил. Вяло переговариваясь, мы решили для начала поесть. Последний раз мы ели девять часов назад. И тут, к нашему ужасу, обнаружилось, что все, абсолютно все продукты я оставил среди прочего груза на берегу, в четырех километрах по прямой от лагеря! На Ивана жалко было смотреть. Ясно, что после сегодняшней передряги он уже никуда больше не пойдет. Да и вина тут главным образом моя. Поэтому Иван остался ставить палатку, а я, мысленно исходя проклятиями (вслух ругаться не было сил), взял курс назад. На четыре километра ушел целый час. Наступила ночь. Черное небо сияло мириадами холодных звезд. Глухо шумящее озеро темнело огромной массой, сливаясь вдали с мраком, окутывавшим горы. Ледяные гребни хребтов опоясывали горизонт тускло поблескивающим кольцом. Во всей этой фантастической и дикой картине было что-то от первозданного хаоса.
Оставленный груз лежал на берегу, темнея резким пятном на светлом прибрежном песке. Озеро, ворча, как огромный зверь, почти доставало его своими волнами. Оно казалось живым, и подходить к нему в кромешном мраке было жутковато. Казалось, что сразу же за линией прибоя начинается бездонная пучина... Однако голод и предельная усталость заглушили все остальные ощущения. Я рухнул на ворох вещей как подкошенный, кое-как негнущимися руками вскрыл банку сгущенного молока и опустошил ее в несколько глотков. Потом я впал в какую-то дремоту, но минут через двадцать страшный холод поднял меня на ноги. Я взвалил на плечи рюкзак с харчами и поспешил назад. Ветер бил теперь в спину, швыряя песок и соленые брызги. Подпираемый ветром, подбодренный съеденной сгущенкой, я развил почти космическую скорость, и только скрытые темнотой выбоины, в которые я временами падал, замедляли мое движение.
Когда я разыскал лагерь, на месте, где должна была стоять палатка, темнело какое-то бесформенное пятно. Оказалось, что обессилевший Иван не смог поставить палатку и, сделав из нее подстилку, улегся сверху в своем спальном мешке... В мешок он влез не раздеваясь, и не удивительно, что, когда я извлек его оттуда, зубы его выбивали какой-то замысловатый танец. Однако это не помешало ему с жадностью накинуться на холодные консервы.
Но вот все готово. Палатка стоит - на том самом месте, где было задумано. Мы на Каракуле. Мы в спальных мешках, согреты, сыты и засыпаем. Ветер стихает. Слабые его порывы еле шевелят палатку, укрытую в глубоком провале среди прибрежных холмов. Слабый плеск волн почти не нарушает величавого безмолвия ночных гор...
Утро было тихое-тихое. Мы проснулись только в десять часов, когда солнце так накалило палатку, что внутри стало трудно дышать. Опасения, что мы надорвались и простудились вчера, прошли разом. Мы были свежи и полны энергии.
К полудню лагерь был готов окончательно. В крутом скате холма задымил вырытый очаг, Иван и я собрали и притащили два мешка кизяка. Другого памирского топлива, терескена, здесь нет: он не растет на этих песчаных холмах, покоящихся на погребенных льдах и покрытых редкой жесткой осокой. Иван установил мольберт и бросил на холст первые пятна красок, я же надул лодку и отправился на разведку к мелким островкам, раскиданным в устье Музкола.
В середине дня задул шторм, продолжавшийся без перерыва трое суток. Хотя этот отчаянный шторм и сбивал мои планы, времени мы не теряли. Иван, в конце концов, наловчился писать при самом ледяном ветре, а мне за эти дни удалось как следует облазить залив и все ближайшие островки. На них было много гнезд юрких тибетских крачек, кое-где попадались даже гнезда горных гусей. Гнезд чаек не было видно нигде, хотя птицы непрерывно вились над головой и принимали активное участие в каждой тревоге, поднимаемой крачками. Остров, на котором я в прошлом году нашел колонию из четырех гнезд этих чаек, почти исчез под водой, от него осталась только верхушка. Но вечерам все буроголовые чайки улетали в сторону острова Южного, и было ясно, что их гнездовая колония находится где-то там. Надо было ждать штиля.
Озеро Каракуль. Штиль в заливе Музкол
Наконец штиль наступил. Глубокая тишина предрассветных сумерек с первыми проблесками зари была нарушена протяжными криками ангыров. Вскоре к ним присоединилось озабоченное гоготанье гусей. Над палаткой то и дело раздавался свист утиных крыльев. Я стал лихорадочно собираться в путь. Ружье, фото- и кинокамеры, катушки с пленками, спальный мешок (на всякий случай), еда на два дня (тоже на всякий случай) - и вот я уже гружу снаряжение в лодку. Озеро и горы скрыты в густом тумане. Вода неподвижна.
Когда взошло солнце, я уже греб вовсю. Туман таял на глазах, поднимаясь клочьями вверх и исчезая в сухом прозрачном воздухе. Лодка шла быстро, за ней тянулся пенистый след, отливавший голубизной в глубоком ультрамарине озерной воды. Солнце поднималось все выше; вскоре оно вынудило меня сбросить полушубок и, отражаясь в водах озера, заставляло щурить глаза. По-прежнему стоял полный штиль. Живописная громада хребта Музкол с закованным в лед зубчатым гребнем четко отражалась в воде. Время от времени я ощупывал борта лодки, проверяя утечку воздуха. Все дыры были тщательно заклеены, но во многих местах ткань прохудилась на сгибах. Остров был уже близко, когда пришлось подкачать в лодку немного воздуха. Чаек пока было видно сравнительно немного. Неужели на острове ничего нет? Тем не менее, я не снижал хода, стремясь попасть на остров до того, как поднимется ветер.
Ветер поднялся, когда до острова оставалось метров триста. Шторм был уже не страшен - лодка успела войти в полосу «ветровой тени», под прикрытие острова-горы. Тщательно разглядывая пустынный берег, я вдруг обнаружил перед островом небольшую гриву, торчащую из воды,- маленький островок, отделенный от Южного небольшим проливчиком. Над островком летало несколько чаек, а по верхушке его, усеянной большими камнями, тянулась странная белая полоса. При моем приближении эта полоса белым облаком взметнулась в небо. Меня охватило ликование. Вот она, настоящая большая колония буроголовых чаек!
Теперь торопиться было нельзя. Я приготовил кино- и фотокамеры и стал медленно приближаться, почти не шевеля веслами. Лодка шла к мысу островка, выдававшемуся в сторону Южного. Когда до берега оставалось метров десять, я вдруг увидел прямо перед собой гнездо горного гуся. Гусыня уже приподнялась с него и, вытянув шею, с изумлением взирала на лодку. Потом она медленно пошла прочь, то и дело оглядываясь. Заработала кинокамера. Чайки, взлетевшие было при моем приближении, опять уселись, и только несколько штук кружилось надо мной с хриплыми криками «крааа... краа...». Вся куча их вновь взмыла вверх, как только я ступил на землю.
Островок был небольшой, около семидесяти метров в длину, а в самом широком месте имел в поперечнике не более тридцати шагов. Голая почва была усеяна крупными камнями, покрыта птичьими перьями и пометом. Весь вершинный гребень островка покрывали гнезда чаек. В некоторых местах гнезда сидели так тесно, что невозможно было определить, где кончается одно гнездо и начинается другое. Многие гнезда были построены на совесть и возвышались над землей плотными платформами, другие же представляли собой беспорядочно набросанные кучи стеблей. Строительный материал, хоть на острове и не было растительности, валялся рядом. Гряда полусгнивших стеблей терескена, злаков, различных водных растений тянулась вдоль прибойной линии. Вокруг колонии чаек кольцом располагались маленькие гнезда тибетских крачек и крупные гнезда горных гусей. На островке было тепло даже в самый ледяной шторм: каменная громада острова Южного надежно закрывала его от холодных северных ветров, ежедневно врывающихся в котловину с ледяных гор Заалайского хребта.
Озеро Каракуль. Колония буроголовых чаек
Пока я осматривал колонию, чайки подняли невообразимую суматоху. Часть их, вместе с гусями, расселась на воде неподалеку, ожидая видимо, когда я покину их владения, другие, более нетерпеливые, кружились надо мной, хрипло крича. То одна, то другая птица внезапно кидалась на меня, как бы собираясь ударить, и со свистом проносилась в нескольких сантиметрах от моего лица. Почти во всех гнездах лежало по два-три крупных пестрых яйца, а кое-где уже копошились пушистые комочки - только что вылупившиеся птенцы. В одном гнезде мое внимание привлекло яйцо, как видно, только что расколовшееся пополам. Оттуда постепенно выкарабкивался мокрый еще птенчик. Было ясно, что в колонии началось массовое вылупление птенцов.
Закончив осмотр острова, я отошел от колонии метров на десять и залег в камнях, чтобы понаблюдать за чайками, когда они успокоятся.
Минут через десять птицы угомонились и заняли свои гнезда. Большая часть продолжала прерванное насиживание, а там, где уже появились птенцы, родители стояли над гнездами, затеняя еще не окрепшее потомство от безжалостных лучей памирского солнца. Часть чаек потянулась к устью Музкола на кормежку. В колонии воцарилась относительная тишина, иногда только одиночные птицы проносились над моей засадой с хриплым угрожающим криком, да временами из центра колонии доносились странные клокочущие звуки, напоминающие весеннее бормотание тетеревов.
Я лежал в камнях на теплой земле, орудовал фото- и кинокамерами и делал записи в блокноте. Повышенный интерес мой к этим чайкам был вызван тем, что до сих пор среди зоологов шел спор, считать ли буроголовую чайку подвидом обыкновенной чайки или совершенно самостоятельным видом. Для решения этого спора надо было изучить биологию этих птиц, почти совершенно неизвестную, собрать яйца, пуховых птенцов и птенцов в первом перьевом наряде, в так называемом птенцовом пере. Нашу обыкновенную чайку я знал хорошо. И сейчас, слушая грубые, глухие голоса буроголовых чаек, наблюдая их полет, пестро раскрашенные широкие и тупые крылья, глядя на весь окружающий их своеобразный мир высокогорного озера, я все больше приходил к убеждению, что передо мной совершенно особый вид.
В середине дня работа была закончена: взяты образцы кладок яиц (они значительно крупнее и совсем по-другому раскрашены, чем у обыкновенной чайки), пуховой птенец, измерены, зарисованы и сосчитаны гнезда, израсходованы все катушки кино- и фотопленки...
Прежде чем возвращаться домой, надо было еще осмотреть сам остров Южный. Меня не покидала надежда найти здесь гнездовья бакланов; группы этих птиц все время пролетали взад и вперед. Сам остров - небольшая двуглавая вершина, сложенная из рыхлых пород желтого и бурого цвета. Много песка, на крутых склонах одна над другой тянутся на высоте десятков метров над водой древние волноприбойные линии. По ним видно, что, когда озеро имело максимальные размеры, только самая верхушка острова торчала из воды. Остров пуст. Кое-где торчат редкие кустики терескена, белеют расклеванные воронами гусиные яйца: очевидно, с этого острова вороны выжидают удобный момент и крадут яйца. Отсюда, кстати, видно, как гуси спешат к своим гнездам. И никаких признаков бакланьих гнезд. На Памире все очень хорошо сохраняется, и, если бакланы гнездились здесь даже десять лет назад, остатки их гнезд, несомненно, уцелели бы. Итак, бакланы в этой части озера не гнездятся.
Лодка отчалила от острова около четырех часов дня. Обратно можно было двигаться старым путем, прямо через плес, по ветру или же, преодолев неширокий пролив между островом и коренным берегом, плыть под защитой берега к лагерю, огибая многочисленные мысы и заливы. Такой путь втрое длиннее, но вид открытого плеса, который я утром пересек, был страшен. Северный ветер разгулялся вовсю, срывая пену с крутых волн; в этой свистопляске ничего не стоило перевернуться. Я избрал второй путь. Он действительно был долог и утомителен, но совершенно безопасен. Поскольку силы были уже на исходе, после каждого часа гребли приходилось делать долгие остановки. Под прикрытием одного из крутых мысов на берегу удалось собрать несколько обломков кустов терескена, разогреть консервы и поесть. От нестерпимого блеска солнца и воды, свиста ветра, качки и изнурительной гребли я совершенно одурел, глаза болели и слезились, обожженную кожу на лице и руках стянуло, как сохнущей мыльной пеной.
Когда до лагеря оставалось километра три, лодка неожиданно вошла в тихую, укромную бухту с тремя маленькими островками. Там оказалось несколько гнезд горных гусей, причем в одном уже вылупились птенцы. При моем приближении четыре желтых, пушистых шарика поспешно попрыгали в воду, и мать повела их на берег прятаться в густую бурую осоку. Бухта была очень тихая, сюда даже ветер не залетал, и я с наслаждением растянулся в осоке, едва не задремав под шум бурного озера и крики крачек.
...Лодка подошла к лагерю на закате. На вершине холма со своим мольбертом стоял Иван. Силуэт его на фоне багрового неба был поистине фантастичен. Увидев лодку, он радостно замахал руками и кистями, но работу не прервал: сейчас ему была дорога каждая секунда.
Штормовые ветры сильно досаждали художнику, но он наловчился работать и при них. Особенно рьяно он писал на закате и восходе, когда небо и горы расцвечивались самыми невероятными красками, заставлявшими думать об иных планетах. В полушубке, закутанный по уши, он громоздился у мольберта, укрепленного камнями, и быстро бросал на холст мазок за мазком. Ему удавалось схватить многое. С каждым этюдом краски становились все сочнее и натуральнее, а некоторые этюды были, на мой взгляд, просто великолепны. Только одна вещь у него никак не получалась - вода Каракуля. Озеро меняло свой облик непрерывно, и уловить мгновение в этом непрерывно меняющемся потоке красок и навечно закрепить его на холсте серией точных мазков было почти невозможно. Вообще Иван произвел на меня неотразимое впечатление. До сих пор мне еще не приходилось встречать художников, работавших на этюдах в таких условиях, в разреженном, иссушенном до предела воздухе, на обжигающем ледяном ветру...
Неделя пролетела быстро. Машина пришла за нами точно в срок, а через час езды мы уже были в поселке Каракуль.
В тот же день я познакомился с начальником Каракульской метеостанции, в распоряжении которого, как, оказалось, имелась превосходная дюралевая лодка с сильным подвесным мотором «Москва-2». Он жил здесь с семьей уже несколько лет и хорошо знал восточную часть озера. Вечером мы сидели в маленькой уютной комнатке метеостанции, чокались слабо разведенным спиртом, жевали жареную архарину и степенно рассуждали об охоте и рыбалке. Начальник метеостанции был страстным любителем того и другого, но при этом не имел ни малейшего представления о правилах охоты и искренне считал, что в Каракуле рыбы нет. Я рассказал ему, что в Каракуле рыба есть, но только в двух местах - в устьях Музкола и Караджилги, впадающей в озеро в северной его части. Это самые крупные из впадающих в озеро речек, вода в них имеется более или менее регулярно, и рыба может жить в опресненных ими приустьевых водах.