Плот вышел из бухты за полчаса до рассвета. Экспедиторы зябко поеживались в понтоне. На плоту было трое, «не считая собаки»: кроме кэпа и меня здесь находился еще Андрей Голиков, инструктор-собаковод с овчаркой, тренированной на обезьян. Штиль стоял часов до десяти. Солнце заливало светом зеркальную ультрамариновую поверхность озера. Горы стояли вокруг величаво-спокойные. Все шло прекрасно. Но около одиннадцати часов, как обычно, поднялся ветер. Сначала он дул слабо, и мы еще питали робкую надежду, что он не усилится. Ведь бывали же дни, когда озеро до самого вечера оставалось сравнительно спокойным. Но куда там! Порывы все крепчали и крепчали. Тем не менее, до полудня волны еще не разыгрались как следует, они лишь слегка плескали брызгами на пассажиров плота и шаловливо подкидывали понтон. На понтоне настроение было отличное; посреди него любители жарились в карты.
С полудня погода резко изменилась. Легкие облачка, летящие высоко в синем небе, постепенно сгруппировались в густые тучи, оседлавшие вершины гор. Ветер стал штормовым, и волна разошлась не на шутку. Пенистые валы залетали на плот и окатывали груз, а заодно и нас тучами брызг. За несколько минут мы вымокли до нитки, и, когда пошел дождь, нам было уже как-то «се равно. Моторы ревели исправно, и кэп, сплевывая брызги, хладнокровно вел плот вперед, хотя скорость наша под ударами встречного ветра и волн упала почти втрое. Наконец нас начало трепать всерьез. На понтоне игра в карты давно прекратилась, а улыбки сменились нескрываемой тревогой. Нас окружали сплошные отвесные скалы, с которых сыпались камни, либо живые осыпи, по которым на берег не выберешься, съедешь, как на салазках, обратно в воду. Оставалось тсль-ко идти вперед, до первой подходящей гавани. «Так держать!» - сипло орал я, стараясь перекричать рев моторов и озера. «Есть так держать!» - радостно ревел кэп, ожесточенно растирая коченевшие на ветру руки. Глаза его трезво оценивали обстановку, и в них не было и тени страха.
Молодчина все-таки наш кэп. Всегда веселый и жизнерадостный, он был мастером на все руки, касалось ли дело ремонта мотора, завьючивания лошади, траверса скальной стенки или «трепа» у вечернего костра. К тому же он был виртуозным стрелком, боксером и самбистом. Страсть к приключениям у него в крови. Прослышав об экспедиции, он явился в Ленинграде к Станюковичу и перечислил, что умеет делать. Этого оказалось достаточно, чтобы Вильям стал кэпом экспедиции. Детство у него было нелегкое, а в дальнейшем живость характера мешала ему остановиться на какой-нибудь профессии. Он был и геологом, и механиком, и инструктором по стрельбе; впоследствии он нашел себя в беспокойной работе следователя.
Минут через двадцать открылась наконец подходящая гавань. Правда, подходящей она была только на первый взгляд. Сначала, как только рев шторма остался за скалистым мысом, стих вой моторов и плот закачался на легкой зыби укрытой бухточки, мы словно попали в рай. Окоченевшие ловцы снежного человека попрыгали на плоский галечный берег и, ожесточенно жестикулируя, кинулись собирать топливо, разводить костер и готовить еду. (Незадолго до этого к нам в лагерь забросили солидную толику продовольствия, и рацион отряда значительно улучшился.) Раздались нестройные голоса, призывавшие кончить на сегодня поиски приключений и разбивать лагерь на ночь.
Однако место показалось слишком угрюмым. Тесные скалы со всех сторон замыкали бухточку и небольшой пляж, на котором мы высадились. Речка вытекала сверху из узкой явно непроходимой щели. Похоже, что из этого каменного мешка можно было выбраться только по воде. Всюду были разбросаны скальные обломки со свежими сколами. Конечно, в случае камнепада мы могли укрыться под отвесными скалами, но, флот наш оставался без прикрытия.
Пока эти невеселые соображения медленно переваривались усталыми головами, где-то наверху загудел обвал. Сверху, со скал, посыпались мелкие камешки, мигом загнавшие всех под карниз. По спине у меня побежал холодок. В данный момент, поскольку Леня Сидоров был переброшен недавно на Баляндкиик, командовать отрядом пришлось мне. Что делать? Хороший камнепад мог моментально уничтожить наш флот, и отряд оказался бы в каменной ловушке.
К этому времени мы уже успели поесть горячих консервов и более или менее отогреться. Шторм заметно ослаб, показалось даже солнце. Оставаться в бухте было бессмысленным риском. Короткая команда - и все кинулись по местам. Взревели моторы. Напряжение не покидало нас, пока мы не вышли из коварной бухты.
И снова ветер, волны, брызги, вой моторов... Шторм действительно поубавил силу. К четырем часам дня наша флотилия дошла до места, где озеро резко расширялось. Отсюда до мыса, за которым лежала хорошо укрытая от ветра Марджанайская бухта - цель нашего броска, оставалось каких-нибудь пять километров. И тут шторм вновь как с цепи сорвался. Несмотря на яркое солнце, то и дело просвечивавшее в разрывах туч, вокруг опять стало мрачно. Тут, на широком плесе, волна была куда круче и серьезнее, нас то и дело окатывало на плоту с ног до головы. Даже кэп перестал усмехаться и козлиным голосом затянул: «Пятнадцать человек на сундук мертвеца...» Только бы не залило моторы, только бы они не заглохли!
Вскоре появилась другая опасность, которая с каяодой минутой становилась все реальнее. Крепления плота постепенно расшатывались. Он мог рассыпаться на составные части - набитые камерами колбасы разошлись бы в разные стороны, а помост с моторами, грузом и людьми ухнул бы в воду, заодно утянув за собой прикрученный веревкой понтон. Попытаться же выплыть в ледяной воде к берегу, уцепившись за надутую колбасу-поплавок, дело безнадежное. Человек окоченел бы и пошел ко дну гораздо раньше, чем поплавок выкинуло на берег. Единственная надежда при катастрофе - понтон. В случае аварии надо было рубить канат и перебираться на него. А пока оставалось надеяться на судьбу.
Время тянулось очень медленно, плот полз как черепаха, и прошло почти два мучительных часа, прежде чем мы приблизились к долгожданному мысу. Там предстояло последнее испытание - поворачивать и идти боком к волне. Кэн орудовал моторами как одержимый, едва успевая разворачивать тяжелую махину навстречу особенно крупным валам. Вокруг творился сущий ад. Ревущее штормовое озеро, каскады застилающих глаза брызг, горы, скрываемые клубами пыли и песка, надсадный вой моторов, и над всем этим - ослепительное сияние холодного солнца.
Тишина накатилась неожиданно. Скрюченные холодом и длительным нервным напряжением, мы кое-как выбрались на уютный песчаный берег. Окоченевшие конечности не слушались, и нас слегка покачивало на ногах. Место было изумительное. Мы стояли в глубокой Марджанайской бухте, между устьями двух рек - Марджаная и Рамаифа. Спокойную поверхность бухты слегка рябили залетавшие со штормового озера порывы ветра. Рамаиф падал вниз по живописному ущелью великолепным сплошным полукилометровым каскадом белой пены в зеленой кайме хрупких берез, казавшихся декорациями на фоне громадных чисто-серых скал. Рядом спокойный поток Марджаная выливался из пологой довольно пустынной на первый взгляд долины.
Целый день после перехода мы отдыхали, сушили свое подмокшее оборудование, устраивались на новом месте, а то и просто загорали на мягком песке. Прямо над нами упиралась в небо редкой красоты снежная вершина, высотой тысяч пять с лишним. На Памире эта гора возвышалась бы лишь на один километр над холмистыми просторами памирских долин и выглядела бы самой заурядной горкой, даже лишенной снега. Здесь же нависающая над лагерем двухкилометровая громада скал и льда выглядела очень внушительно. В первый же день она порадовала нас эффектным зрелищем хорошего камнепада.
На следующий день на рассвете из лагеря вышли в двухдневные маршруты две группы. Альпинисты отправились вверх по Марджанаю, чтобы разведать наиболее удобную дорогу к далеко лежащим истокам, а мы с геоботаниками начали карабкаться вверх по ущелью Рамаифа к озерному перевальному плато в его истоках. Кристально чистая вода реки свидетельствовала о том, что вверху находится завал или отстойник-озеро, подпруженное завалом.
Через шестьсот метров подъема по пустынной щели мы действительно оказались перед огромным завалом, видимо довольно древним: с той стороны он был заполнен наносами до самого верха. Там, наверху, мы увидели редкую для Бадахшана Картину. Совершенно ровный участок долины шумел высокой травой, среди которой, слегка поблескивая, плавно извивалась речка. А на другой ее стороне под склоном горы стоял... лес! Самый настоящий лес, хотя и миниатюрный, но густой, состоящий из кряжистых, низких тополей. Идиллическая зеленая поляна и этот лес выглядели странно среди дикого хаоса гор. К тому же он рос на высоте 3800 метров над уровнем моря. Это оказался самый высокогорный лес СССР! А ведь даже в теплой теснине Западного Пшарта крупные кустарники и те не поднимались выше 3700 метров. И еще необычная для леса черта - он был совершенно без птиц. Вокруг на голых склонах различных птах было немало, но это были памирские птицы, для которых лес - чуждое явление.
Позже все это объяснилось. Очень теплый климат, видимо, глубокий снег зимой и хорошее грунтовое увлажнение было причиной того, что лес вырос в таком необычном месте. А большая изолированность тополевого леска от лесных зарослей Бадахшана объясняла отсутствие лесных птиц.
Километрами двумя дальше, на высоте 3850 метров, мы наткнулись на новое чудо - арчу. Это было крупное одиночное дерево, широко раскинувшее ветви,- первая арча, встреченная нами в бассейне Сареза, и, кажется, последняя. Видимо, арча росла здесь раньше, но была постепенно уничтожена человеком.
Выше шел красивый маленький каньон. Наше появление в нем ужасно растревожило пару бурых оляпок. Причина их беспокойства - гнездо было устроено на маленькой скальной полочке над водой. Бурая оляпка ведет совершенно такой же образ жизни, как и населяющая Памир белобрюхая. На Тянь-Шане и кое-где в других горах Средней Азии они живут бок о бок, но все же, видно, какая-то разница в образе жизни, до сих пор нами не уловленная, есть. Бурая оляпка не проникает на Памир, а белобрюхая часто не живет там, где гнездится бурая.
Еще выше мы перешли на другую сторону реки по громадной наледи, заваленной щебнем. Казалось, что река здесь вытекала из подземного грота. Возможно, это был остаток ледника. Пройдя еще немного, на высоте 4 тысяч метров мы неожиданно как бы вновь попали на Памир. Резко расширившаяся долина была завалена моренами, повсюду зеленели альпийские лужайки. Свистели сурки, перекликались многочисленные памирские птицы - жемчужные вьюрки, краснобрюхие горихвостки, завирушки; жизнь здесь била ключом по сравнению с бедной фауной низовьев долины. Зато двумя-, тремястами метрами выше мы опять попали в пустыню, но на этот раз холодную. На обширной холмистой плоскости, окаймленной снежными вершинами гор, блестели зеркала двух красивых озер, по берегам которых кое-где еще лежали глыбы льда (это в середине июля!). И ни одной птицы вокруг. Даже ангыров, постоянных обитателей высокогорных водоемов, не было и в помине. А что делалось на озерах перевала Карабулак, на пути к Сарезу! Между тем они лежали на такой же высоте, только линия вечных снегов здесь располагалась на двести-триста метров ниже... Почти двое суток мы исследовали истоки Рамаифа. Непохоже было, чтобы здесь в недалеком прошлом бывали люди. Только развалины древних таджикских летовок говорили о том, что эти места были когда-то обитаемы. Часто попадались разрытые сурчины - следы деятельности медведей, хотя сами мишки на глаза не показывались. Зато козероги все время появлялись в поле зрения.
После возвращения с верховьев Рамаифа обстоятельства сложились так, что мне пришлось покинуть Сарез, Памир, экспедицию. Неотложные дела требовали моего присутствия на основной работе - далеко внизу, в изнывающей под раскаленным солнцем Тигровой Балке. Обидно было уезжать в самый разгар поисков. Но делать было нечего.
...Плот шел на восток. Два мотора ревели на полных оборотах, а парус гордо выгибался, наполненный попутным ветром. Отчаянный кэп Вилли мчал меня к перевальной базе в бухте Казанкуль, откуда я должен был тронуться в обратный путь. Мелкая волна рябила ультрамариновое зеркало озера, небо было безмятежно-голубое, а красноватые громады гор - молчаливо-загадочны. Я молча прощался с Сарезом, одним из чудес света. Все дни на нем врезались сверкающими гранями в мою память. Их не забыть...
В дальнейшем наша экспедиция, проработав в наименее исследованных местах нагорья до октября, не нашла никаких хотя бы косвенных следов обитания голуб-явана в горах Памира, если не считать устных рассказов местных жителей, нередко противоречивых, к тому же относившихся к давним временам. Даже если допустить, что снежный человек действительно существовал, вряд ли он смог бы постоянно жить на Памире: слишком суровая и, главное, бедная здесь природа.
Собственно, комплексное исследование растительных и животных ресурсов потайных уголков Памира явилось главным достижением экспедиции. В этом отношении было сделано немало. А если вспомнить еще открытые В. А. Рановым, возглавлявшим археологическую часть экспедиции, стоянки каменного века и грот Шахты, то результативность экспедиции станет вполне очевидной. Да, в конце концов, само доказательство недостоверности слухов о снежном человеке на Памире - разве это не результат? Впоследствии критики забывали, что экспедиция не ставила своей целью поймать снежного человека, она должна была только досконально проверить на месте, насколько реальны имеющиеся сообщения.
Все выше и выше...
Машина двигалась в полной тьме, поминутно вздрагивая, будто от страха свалиться в какую-нибудь яму. Свет фар плясал по буграм разбитой дороги, еле видной на белой под фарами поверхности террасы. Едва накатанные колеи выскакивали с боков, пересекали наш путь, сбегались, разбегались. В кузове машины росло волнение: уж не заблудились ли? Позади, заслоняя звезды, в полнеба громоздился Акташ, справа поблескивали извилины Оксу. Все правильно - где-то здесь! Но вот чуть ли не из-под колес вынырнули огни, светившиеся сквозь полотнища палаток; тут же нам умело засигналили фонариком.
Лагерь археологов приткнулся у самой подошвы террасы. Небольшой отряд под начальством Александра Натановича Бернштама вел здесь раскопки сакских могильников. (Неутомимый в исследованиях и бескомпромиссный в суждениях, Бернштам своими блестящими работами сделал неоценимый вклад в изучение истории Памира, Тянь-Шаня, Алая. Тысячи пройденных километров, сотни раскопок, десятки трудов - все это было уже за спиной Александра Натановича, но то, что рисовалось впереди, было в тысячу раз увлекательнее. И вот тяжело больной, с трудом передвигаясь, он вновь нагрянул на Памир добывать из древних могильников тайны минувших эпох...)
Мы попрыгали с машины и кое-как заковыляли к палатке шефа. После двухсоткилометровой тряски все несколько ошалели. Очутившись в освещенной палатке, мы увидели возлежавшего на спальных мешках Александра Натановича и широко улыбавшиеся физиономии его соратников... Нас встретили непонятные крики: «С праздником!» Оказалось, что сегодня здесь отмечают самодеятельный праздник - День археолога (откровенно говоря, до сих пор я и не подозревал о его существовании). Каждому вновь прибывшему начальник самолично нацедил по чарке, предлагая на закуску консервированный ананас. Зашумел разговор.
На следующий день все занялись раскопками. Был «забит» целый ряд курганов, вытянувшихся по краю древней террасы. Некоторые, уже вскрытые полностью, дали интереснейший материал. Накануне вечером мне показали один из добытых недавно предметов. Это было бронзовое изображение какого-то животного, вызвавшее ожесточенные споры. Одни утверждали, что это лось, другие - что петух, и я, как зоолог, должен был разрешить эти разногласия. По тому, как все притихли, я понял, что спор принципиально важен, и внимательно осмотрел фигурку. На моей ладони лежал бронзовый профиль лося, хорошо сработанный и подчеркивавший все характерные черточки зверя. Передние ноги у лося были отломаны, и поэтому он действительно смахивал на стилизованное изображение петуха, где лосиные рога выглядели как гребень. Но в том, что это лось, никаких сомнений быть не могло: хорошо различался даже слом на месте передней ноги. «То-то,- буркнул Александр Натанович удовлетворенно, услышав мой ответ,- не такой уж дурак Бернштам!» Спор действительно был важен. Лось указывал на влияние культуры северо-восточных племен, живших на Алтае, возможно, на торговлю с ними, петух же, атрибут огнепоклонников, мог свидетельствовать о влиянии племен, обитавших в Средней Азии.