Его превосходительству
вр. исп. должность военного и морского министра
Петр
Я побежал к Колчаку. Нашел его в передней: застегивает романовский полушубок и не попадает крючком в петлю. Остановившиеся глаза. Когда спускались с лестницы, сказал в башлык:
— Возмутительное насилие...
В зале совета министров пустынно и холодно. За столом министры: нечесаный Вологодский, Зефиров, Устругов, Гинс и еще кто-то. Я видел их лишь минуту, когда Колчак отворил дверь. Он вошел, министры поднялись: Вологодский — истово и стремительно, Гинс — улыбаясь с любопытствующей иронией, остальные, кажется, весьма растерянно. Я остался за дверью. Держась за раздутую от флюса щеку, пробежал в залу запоздавший Михайлов. Оттуда не доносилось голосов. Видимо, дело этой ночью произошло весьма тягостное. Вспомнил разговор с Лутошиным, — действительно, все как по писаному... В прихожей холодище, ни охраны, ни живой души. Прошел в обмерзших валенках истопник со связкой дров на горбе, грохнул их перед печкой и, вытерев обмерзшую бороду полой полушубка:
— Эх, правительство, правительство!
— Дед, — спросил я, — говорят, правительство арестовано?
— Тебе лучше знать, твое благородие. Ваша каша. А по мне, все хороши.
Внезапно дверь открыл Колчак, подозвал меня кивком глаз.
— Немедленно ступайте в штаб-квартиру атамана Красильникова, узнайте подробно, что произошло ночью, где арестованные... (Повысил голос.) По чьему приказу арестованы... Вообще, кто распоряжается в городе...
Едва протолкался по лестнице в михайловское Общество охоты и рыболовства. Повсюду полно возбужденного и пьяного казачья. Впереди меня провели под конвоем Ракова (член Учредилки, эсер). Он презрительно усмехнулся, но был бледен до зелени. Его толкнули к столу начштаба атамана Красильникова — капитана Герке. (Непонятно, ради каких приключений попал этот чистенький остзейский барончик в пьяную компанию атаманцев?) Прищурив, как полагается, оловянные глазки, он пронзил ими перепуганного Ракова и так держал, пронзенным, минуты две.
— Очень хорошо, — сказал ледяным голосом, — вас-то нам и нужно. Гражданин Раков? (Чистенько обмакнул перо и начал писать.) Потрудитесь рассказать об ужине этой ночью у Роговского. Участники пиршества, включая и членов директории, настолько были пьяны, что дали спутанные показания. При обыске мы сосчитали на столе и под столом до сорока питьевых единиц — ликеры, вина и шампанское...
— Это ложь, — хрипло сказал Раков.
— Потрудитесь выражаться прилично... (Постучал вставочкой.) Что за разговоры были на этом ужине?
— Я не желаю отвечать, это издевательство, — сказал Раков.
— Отлично. Вас заставят говорить. Уведите арестованного. — Он глазами указал на подозрительную дверцу в глубине комнаты. Казаки поволокли туда упирающегося Ракова. Я наклонился к Герке и спросил шепотом:
— Как вы намерены поступить с членами директории? Адмирал волнуется...
— Арестованные члены директории будут преданы военно-полевому суду.
— За что?
— За бездействие власти... За сношения с японским генеральным штабом... За подчинение директивам центрального комитета эсеров.
Вошел атаман. За ночь он вырос на голову. Растрепан, пьян и важен. Я обратился к нему с тем же вопросом. Атаман положил руки мне на плечи:
— Передай адмиралу, — за матушку-Россию атаман Красильников готов положить голову на плаху.
— Могу я передать адмиралу, что арестованные живы?
— Можешь, можешь, голубчик, до утра будут живы.
Бросив меня, он пошел к полевому телефону. Его окружили. Он отдавал приказания...
В городе разъезды конных казаков. В центре — посты англичан с пулеметами. Мидльсекские стрелки на карауле у дома совета министров. Всюду пропуска, упирающиеся в грудь лезвия английских штыков. Редкие прохожие, с трудом пробираясь через заставы, могут читать расклеенную на углах белую афишку:
К НАСЕЛЕНИЮ РОССИИ
Верховный правитель адмирал
Адмирал полон энергии. Просил меня позвонить от его имени в редакции всех газет о том, что в целях правильной информации о происшедших этой ночью государственной важности событиях вводится предварительная цензура. Все сведения будут поступать только из его штаба. Начальником штаба верховного правителя назначается Лебедев — молодой офицер с генеральскими погонами, — недавно прибыл из армии Деникина, очень шикарный, с шелковым аксельбантом, — несколько подсюсюкивает. В полдень в машине Уорда приехал Франк. Озабочен:
— Мосолов, доложи адмиралу — полковник Уорд просит подтвердить гарантии, что арестованные эсеры будут целы. Он сказал: на Англию произведет очень неприятное впечатление, если случится что-нибудь такое, — понимаешь?
Я рассмеялся:
— Все в порядке. Жанен уже в девять часов утра звонил об эсерах, — по его сведениям, Париж тоже очень огорчится, если с ними поступят неаккуратно... Мы ответили, что адмирал до глубины души возмущен событиями этой ночи. Авксентьев, Зензинов и еще кое-кто получат на руки по семидесяти пяти тысяч рублей золотом отступного и под английской охраной отправятся в Европу. А Красильникова со всем штабом адмирал передает суду за безобразие.
— Что ты, смеешься? — говорит Франк. — По-моему, со стороны Колчака это похоже на предательство.
— Но, но, но, милый мой, о верховных правителях так не говорят.
— Красильникова под суд? Вероломство!
— Успокойся, уж заготовлен приказ: полковника Волкова за боевые отличия — в генерал-майоры, а Красильникова из войсковых старшин — в полковники.
Тогда и Франк начинает смеяться. Мы курим, подходим к телефонам. Настроение приподнятое. Если бы не заставы, должно быть, половина города приперла бы к адмиралу на поклон.
Вопрос о верховном командовании засел у него гвоздем. Вчера в форме полного адмирала ездил с визитами, но Жанену визита не нанес. Знаменательно! Тут, по-моему, дело еще серьезнее. Адмирал начинает понимать, что настоящими хозяевами в Сибири будут уж никак не французы, но англичане, а Жанен, несмотря на пятьдесят тысяч чехословаков и звание верховного, слабее Уорда с его двумя батальонами мидльсекских стрелков.
Адмирал озабочен, как ему приличнее развязаться с японцами. До Байкала весь Восток под японским влиянием. Японцы выдумали атамана Семенова — человека весьма серого, но большого охотника до грабежа и резни мирного населения. Японцы его поддерживают деньгами и оружием и, покуда он безобразничает, прибирают к рукам земли и предприятия... Все же такая форма интервенции даже и японцам не совсем кажется приличной и солидной.
Еще до появления англичан и французов японцы были в Омске монопольными «друзьями России». Правда, среди военных и беженцев из России особой горячности не наблюдалось к маленьким, улыбающимся, кланяющимся человечкам, но омское купечество мирилось и с этими спасителями. Савватий Мироныч Холодных кормил пельменями японских торговых агентов, катал на тройках, накачивал шампанским и даже, рассказывают, ревел медведем для их потехи. А когда дела на фронтах пошли плохо, чехословаки отдали Казань, пала Самара и красные уже подступили к Уфе, в Омске начала заседать (совершенно секретно) русско-японская военная комиссия. Японцы предлагали двинуть войска к Уралу, но требовали за это предоставить в их исключительное распоряжение всю сибирскую железнодорожную магистраль и телеграф... Условия тяжелые, но директория пошла на них.
Если отбросить «верховный», то «правитель» звучит совсем шикарно. Была же правительница — Софья. Особенно довольно купечество: в Омске — хозяин, Омск — столица, — иностранные миссии, автомобили с флажками, войсковые парады, грандиозный спрос на шампанское. На днях открывается выставка золотого запаса и драгоценностей. Министр финансов Иван Андрианович Михайлов озабочен устройством банкета на четыреста персон. В министерстве финансов не протолкаться, — поставщики, рыбники, мясники, бакалейщики и какие-то терпеливые люди с чемоданами, — эти предлагают что угодно: кокаин, шелковые чулки, ликеры, опиум, уральские акции, царские деньги и даже весьма модный почему-то в Омске сыр горгонзола.
Адмирал придает чрезвычайное значение выставке. Он уже перевел на имя Сазонова в Париж политическому совещанию триста миллионов франков. Впечатление, произведенное на Париж этим жестом, нам еще неизвестно. Выставка должна, во всяком случае, его усилить: Жанен и Уорд своими глазами увидят золотой фонд адмирала.
У входа пулеметы. В вестибюле пулеметы. У всех дверей — чехословаки (виновники появления в Омске золотого запаса) с примкнутыми штыками.
Приглашенных не так много, — особая комиссия здорово отсеивала публику. Входим в колонный зал. Витрины, и под стеклами — золотые слитки, империалы, платиновый порошок в кожаных мешках, драгоценные эфесы сабель, оклады, золотая посуда, опять столбики десятирублевиков, и в центре выставки драгоценные камни, — они насыпаны в хрустальных вазах, на блюдах, разложены по бархату. Гвоздь выставки — огромный, чистейшей воды, бесценный изумруд Потемкина.
Михайлов встречает гостей. На нем новый сюртук, но плечи обсыпаны перхотью, руки почему-то в черных лайковых перчатках. У гостей захватывает дух. Некоторые впадают в болезненное возбуждение. Некоторые плачут. Со мной горячо здороваются Курлина и Аполлон Аполлонович Бенгальский. Михайлов берет у них пропуска, жмет руки и с широким жестом:
— Не правда ли, импозантно?
Курлина:
— Да уж, батюшка, не нищие.
Аполлон Аполлонович:
— Так мы чертовски богаты, оказывается?
И вдруг у Курлиной слезы:
— Боже ты мой, что у нас было, что у нас было!
У Бенгальского дрожат ноги в светлых брючках, трясутся мешочки под глазами:
— А знаете, господа, больше всего мне все-таки жалко мою оранжерею в Отрадном. Представьте, в январе — клубника.
Гости медленно двигаются вдоль витрин и расстраиваются окончательно: «Ах, Россия, Россия! Не ценили, господа, даже и не знали, чем владели». Особенно бьет по нервам изумруд Потемкина. В столбняке глядят на него Имен и Магдалина.
Имен:
— Ты можешь представить, какая ему цена? Говорят, пять миллионов... С ума сойти...
Магдалина:
— В этом камне спит на пять миллионов счастья.
Имен вдруг шепотом:
— Ну да, сунула в сумочку или еще куда-нибудь.
Магдалина:
— Постой, постой, сколько же это будет на франки?
Имен:
— Не знаю, чудовищно много... Ах, не была бы я дура в жизни!
Магдалина:
— Только взять в руку, и жизнь волшебно изменится.
У наших дам явно катастрофическое падение морального чувства. Мне приходит в голову неплохая мысль. С Имен кто-то заговорил, — я подхожу к Магдалине:
— Что с вами, Магдалина, у вас сумасшедшие глаза!
Она молча глядит на меня. Понемногу слова доходят до ее сознания.
— Мстислав Юрьевич, образованная, воспитанная женщина может быть воровкой?
— Ангел мой, в этом мире все условно... А у нас в Омске и того проще: не пойман — не вор.
— Мне жутко. Должны же быть какие-то остатки порядочности.
— А зачем они?
— Вы будто нарочно толкаете меня.
— Сознавайтесь, в чем дело?
Я смеюсь. Она поворачивается к витрине и с тихой страстностью:
— Вот он! Я могу его украсть... Я могу убить из-за него человека... Протянуть руку — и взять головокружительное счастье... Пылает зеленым огнем... Я ослепну, сойду с ума... Я разобью стекло.
Тогда я сжимаю ее холодную руку и на ухо:
— Мы с вами могли бы заключить договор. Изумруд будет ваш. Хотите? (У нее дрожит все лицо.) Как я достану изумруд, это мое дело, — вы его получите... От вас потребую только одного — послушания.
— Что я должна делать? — едва выговаривают ее губы.
— Полковник Уорд должен действовать так, как я вам буду указывать. Поняли?..
— Зачем это?
— Не ваше дело.
— Это опасно?
— Не знаю.
Быстрее, чем я думал, она ответила, впиваясь мне в руку ногтями:
— Я согласна.
Большие двери открываются. Чехи лихо берут на караул. Входят верховный правитель, Жанен и Уорд. Михайлов кидается навстречу. Колчак холодными глазами обводит присутствующих. Правая рука его за бортом морского сюртука, левая (пока еще не совсем Наполеон) опущена вдоль бедра.
— Здравствуйте, граждане, — говорит он негромко, раздельно, с глухотой в голосе; и союзникам: — Вот, господа, вы можете удостовериться, мы платим золотом за снабжение, золотом за услуги.
Жанен идет прямо к драгоценным камням. Он поднимает плечи, восхищенно и повышенно:
— Божественная красота, бесподобно, бесценно!
Колчак:
— Что вас так заинтересовало, генерал?
— Изумруд.
— Иван Андрианович, что это за изумруд, хочу я знать?
Михайлов подлетает:
— Так сказать, знаменитейший изумруд екатерининского вельможи Потемкина.
Полковник Уорд также заинтересовался камнем. На минуту его даже покидает важность. Жанен с пафосом:
— Адмирал, такой камень может быть лишь талисманом вашей славы. Я глубоко верю — России вернется ее величие... И вернете его вы.
Колчак благодарит наклоном головы. К верховному правителю осторожно приближается маленький человек с большой головой, шафранно-желтым лицом и длинными, веером, зубами — директор японского осведомительного агентства Зумотто. Чем шире он улыбается, кланяясь и будто подкрадываясь, тем суровее адмирал надвигает брови. Не подавая ему руки, говорит громко:
— Господин Зумотто, мне стало известно, что амуниция, доставленная японским командованием атаману Семенову, продана им большевикам.
Японец, приседая задом:
— Амирара, японский команда нисего неизвецна...
— Я имею точные сведения... Я должен наконец решительно прекратить анархические выступления атамана Семенова.
Он говорит о добрососедских отношениях, об открытой политике взаимного благородства, о высших принципах...
— Господин Зумотто, я не хочу допустить мысли, чтобы император Японии мог пользоваться для своих целей шайками разбойников.
Жанен и Уорд внимательно слушают, маленький японец стоит перед этой группой, глядя снизу вверх на высоких людей, и улыбается. Он явно посрамлен. Адмирал резким кивком оканчивает исторический разговор, отходит к витринам.
Затем случилось то, в чем я до сих пор еще не совсем разобрался. Произошло это непредвиденно и неожиданно... (С самой ночи колчаковского переворота я не виделся с Лутошиным и, не получая от него ни вестей, ни записочек, думал, что комитетчики пережидают события. На самом деле мне продолжали не доверять...) В дверях появился полковник Волков, в коротком полушубке и снаряжении, и мне: