— Нет, лучше не превращаться! — опасливо сказал Андреас. — Мне мужиком быть больше нравится. Только все-таки верю я в такое… Надо проверить это, чтоб уж потом не бояться…
— Да что проверять-то! — хмыкнул Франческо. — Да если ты в бабу превратишься — я на тебе женюсь! Ха-ха… Но ежели не превратишься — бью пять горячих по заднице плеткой! Идет?
— Идет! — согласился Андреас. — Только жениться — это дело долгое, а вот пять горячих я тебе тоже отвесить не против.
— Ну ты и дурень! — удивился Франческо. — Неужели и впрямь думаешь, что получится? Если даже и умеют это русалки, так на то они и русалки… Вылезешь на берег, сразу задницу подставляй, чтоб не спорил другой раз…
— Может, и впрямь не надо, — сказал Андреас. — А то тебе-то что: пять плеток получишь, и оставайся мужиком, а я на всю жизнь бабой стану…
— Да ты просто боишься пять горячих получить, — ехидно заметил Франческо. — Но раз уж поспорил, надо до конца держаться. Очень мне тебя за бахвальство проучить хочется.
— Да я уж сейчас и сам рад получить, только бы мужиком остаться.
— Не боись, останешься! — Франческо зачерпнул в горсть воды и плеснул ее в лицо спутника, смутно белеющее в темноте. Затем громко крикнул: — Чтоб тебе бабой из воды вылезти!
— А-а-а! — завизжал Андреас не своим голосом.
— Ты чего? — изумился Франческо.
— Не знаю чего… — отдуваясь, ответил Андреас. — Что-то со мной случилось!
— Брось болтать! — отмахнулся Франческо. — Не забудь про плетку.
— Нет, что ты, — ухмыльнулся Андреас, — теперь уж точно не забуду!.. Смотри-ка, берег!
— Точно! Кони по дну идут… Доплыли!!!
— Верно, доплыли, — отозвался Андреас. — Только ты-то доплыл, а я-то… доплыла!
— Опять споришь? — нахмурился Франческо. — Поворачивайся задом!
— Ты сперва спереди пощупай! — сказал Андреас. — Вон чего наделал!..
— А ты где? — спросил Франческо. — Чего за лошадь спрятался?
— Как чего? Я же теперь девка, понял? — всхлипнул Андреас.
Франческо, поеживаясь от ночного холода, обошел коня и подошел к товарищу, закрывающему одной рукой грудь, а другой — низ живота.
— Ну, убери руки-то, — проворчал Франческо. — Не может такого быть, ни за что не поверю…
— Тогда гляди, — сказал Андреас, открывая грудь.
Франческо осторожно прикоснулся к небольшим аккуратным выпуклостям, словно светившимся в темноте, затем — к темным соскам. Это была, несомненно, девичья, хотя и не очень развитая грудь, мокрая и холодная от долгого пребывания в воде.
— И тут тоже? — упавшим голосом проговорил Франческо, указывая на темные волосы на лобке девушки — Андреаса; а тот вместо ответа схватил приятеля за запястье и быстро прижал его ладонь к этому темному пятну.
— Вот э..это д…да!.. — стуча зубами то ли от холода, то ли от страха, пролепетал Франческо.
— И одежда вся промокла! — сказала девушка — Андреас. — Надо костер развести…
— Черт меня надоумил с тобой спорить! — в сердцах сплюнул Франческо.
— Ладно! — сказала Андреас. — Об этом потом, а сейчас сушиться надо. Простыть ведь можем! Не гляди на меня так! Это только тело у меня бабье, а в душе я мужиком остался!
— Точно! — спохватился Франческо. — Я-то ведь знаю, что ты — мужик, что же мне на тебя пялиться? Верно, Андреас?
— Верно, но пять плеток получишь, понял?
— Да хоть десяток! Тут чудо такое… а мы плетками считаться будем?!
Оруженосцы набрали большую кучу плавника и хвороста из близлежащей рощи. Нашлось и кресало, а также сухой трут, и вскоре на берегу запылал костер. Промокшую при переправе одежду развесили на кольях вокруг костра; затем соорудили шалаш из веток, которые нарубила Андреас саблей Франческо.
— Гляди-ка, — восхищался Франческо, — а удар-то остался!
— Ага, — кивнула Андреас и потянулась к плетке. — Ложись-ка, любезный! Уговор есть уговор!
— Ох! — закряхтел Франческо. — Ну и вредный же ты! — Он улегся на живот и усмехнулся: — Никогда меня девка не порола… Ты уж не бей по рубцам, а то еще после мессира со вчерашнего дня не зажило.
— Ладно, — сказала Андреас и пять раз крепко вытянула Франческо плеткой.
— Как же тебя звать-то теперь? — поглаживая побитое место, спросил Франческо. — Неудобно как-то…
— Неудобно, неудобно… — проворчала Андреас. — Ну, зови Андреа, вроде есть такое имя… Превратил меня в девку, вот беда-то… А уж как звать — ерунда. Вот прикажет мессир Альберт в баню идти, спину ему тереть, как я пойду?
— Объясним ему… — пробормотал Франческо. — А то как же… Тут другое дело… Баба-то ты теперь настоящая, а я на все это так просто смотреть не могу, понял… то есть поняла? Вон видишь, только поглядел на тебя — а уж хочется…
— Верно, — с волнением в голосе отозвалась Андреа, разглядывая демонстрируемый ей предмет. — Это что же, если я замуж выйду, так меня такой штуковиной… Да еще родить потом надо? Глаза б мои на тебя не смотрели…
— Сам виноват, — сказал Франческо. — Не надо было сказки рассказывать… А может, и обратно все вернуть можно, а?
— Я уже подумала про это! — Андреа сплюнула в костер. — Ладно, уж лучше бабой быть, чем опять превращаться. А то что-нибудь не так выйдет — и стану не баба, не мужик…
— Тьфу, прости Господи! — перекрестился Франческо. — Упаси нас Боже от эдакого…
— А тело у тебя какое теплое! — сказала Андреа, обнимая Франческо и прижимаясь к нему округлым девичьим бедром.
— Ты чего? — в испуге отодвинулся Франческо. — Я, знаешь, содомским грехом не грешу… А за настоящую бабу тебя не признаю все равно.
— Ох и дурак же ты! — покачала головой Андреа. — Ишь что подумал! Я погреться хотела, вот и все… Мне, знаешь, ни бабьей, ни мужской любви не надо, и так проживу… Не просохло еще белье?
— Нет еще, — насупился Франческо, недоверчиво поглядывая на тоненькую талию и довольно широкие бедра своей новой подруги. — Пошли в шалаш, — сказал он. — Сухим плащом укроемся.
— Только ты рукам волю не давай, — предупредила Андреа, — а не то получишь!
— Да не трону я тебя, — успокоил ее Франческо.
— А караулить кто будет? — спросила Андреа. — Ложись-ка спать, а я постерегу…
— Может, я лучше, ты все-таки это… не мужчина…
— Запомни: как был я Андреасом, так и остался, а заикнешься еще, что я не мужчина, получишь!
— Чего?! — взвился Франческо. — Это от тебя, от бабы?
— Запросто! — последовал ответ. И Франческо и Андреа-Андреас вскочили на ноги.
— Ну, давай! — сказал Франческо, сжимая кулаки.
Андреа размахнулась и двинула Франческо, да не по-бабьи, ладошкой по щеке, а крутым, хоть и небольшим кулаком — правой в челюсть. В глазах у Франческо потемнело. Он пришел в себя, уже оказавшись на земле. Франческо приподнялся и сел, потирая челюсть.
— Ну и удар!.. — пробормотал он, признавая превосходство приятеля. — А вот замуж тебя не возьмут, это точно. Муж тебя и поучить не сможет…
— Опять? Мало, что ли?! Могу еще…
— Да не злись ты! Я просто так… рассуждаю…
— Раньше надо было думать, когда в девку превращал…
— Опять я виноват?! Пять горячих, по роже получил — и все мало… — вздохнул Франческо. — День такой выдался, точнее, ночь…
— Ладно, — сказала Андреа, — давай мириться. Залазь в шалаш и спи, разбужу ближе к утру.
— А пожрать у нас ничего нет? — спросил Франческо.
— У меня ломоть хлеба был, — вспомнила Андреа. — Кажется, в куртке…
— Поищи, а? Может, поделишься… А то с обеда ни крошки во рту не было.
— Ничего, покуда не помрешь! — улыбнулась Андреа, роясь в карманах куртки, которая сушилась над костром. — Вот… Мокрый, конечно, но ничего…
Размокший ломоть разделили пополам и тотчас же съели.
Франческо полез в шалаш, расстелил единственную сухую вещь — плащ Андреаса — и вскоре заснул. Сон навалился на него, тяжелый и глубокий, — сон без сновидений. Андреа-Андреас же осталась наедине с ночью и своими мыслями…
ОТ «НАХТИГАЛЯ» ДО ВИЗЕНФУРТА
(продолжение)
Вернемся к тому моменту, когда Марко, набивший морду своему господину (и другу) и признавший трактирную шлюху Марту своей дочерью, усадил обоих на лошадей и выехал с постоялого двора «Нахтигаль».
…Огоньки «Нахтигаля» давно уже остались позади и вот-вот должны были скрыться за поворотом дороги, когда Ульрих наконец нарушил молчание.
— Может, ты все-таки объяснишь мне, в чем дело? — спросил он у слуги.
— Дочка это моя незаконная, — вздохнул Марко. — Ты уж сердца-то не держи, ваша милость, а? Выпорол бы, что ли, меня, чтоб душу отвести…
— Какая дочка? — удивился Ульрих, видимо, пропустив мимо ушей предложение Марко насчет порки.
— Да вот… какая есть… Я ее только трехлетней помню, а она-то меня и вовсе не помнит… Как, Марта, помнишь?
— Не помню, — призналась Марта. — Мне, когда про отца говорят, почему-то кажется, что я… в небо куда-то взлетаю…
— Значит, помнишь! — обрадовался Марко. — Это как идти на войну… Ну, под Оксенфурт, уж извините, ваша милость… Так вот… Забежал я тогда к Кларе, царствие ей небесное, сердешной… А она мне вот такую крохотульку пузатенькую показывает: вот твоя, мол, какая стала… А сама ревет, слезами заливается! И пальцем в меня тычет да тебе приговаривает: «Папаша, папаша это твой!» Ну, взял я тебя на руки и поднял…
Марко шмыгнул носом и смахнул рукавом здоровенную слезищу.
— А тогда-то не ревел я, нет! Идол был, истукан! Думал, может, смилостивится его светлость, позволит мне с Кларой грех венчанием прикрыть, если воевать хорошо стану…
— Ты знаешь что, — сказал Ульрих, — не рассказывал бы про Оксенфурт, ладно? А то как начинаешь рассказывать, что стоял в той шеренге, которая по Гаспару стреляла, так мне все кажется, что это ты ему стрелу в глаз…
— Грешен я, ваша милость, целил я в него, как и другие. А уж попал, нет ли, не знаю… Нас ведь две сотни было, да еще через латников, через головы их стреляли, вот что… Ладно. Бог с ней, с войной-то! Вот после битвы, прямо только-только отвоевали, позвал меня маркграф. Думал, простил он меня… Знать бы, зачем, так в бега бы ушел, ей-богу!
— А зачем звал-то? — спросила Марта.
— Да вот с мессиром Ульрихом в Палестину послал, только еще возвращаемся…
— Господи! — ахнула Марта. — Сколько же вы там были?
— Двадцать лет, — задумчиво проговорил Ульрих.
— Да… — вздохнул Марко, — не чаял я с дочерью увидеться, не чаял… Сколько раз смерть могли принять — не счесть! Вот и сейчас… на что уж место тихое, этот «Нахтигаль», а убить хотели…
— Ого! — воскликнул Ульрих. — Когда же это?
— Да незадолго перед тем, как вы, ваша милость, в морду мне заехали! Самострел кто-то в нашей комнате поставил. Дверь открыли бы без осторожности — стрелу в пузо получили бы… Или вы, ваша милость, или я. А маркграфу и так и эдак хорошо.
— Ох, так чего же вы головой-то в петлю лезете? — спросила Марта. — Дорога-то прямо к маркграфу, на Визенфурт!
— Туда и едем, — сказал Ульрих. — Но мы туда через Тойфельсберг поедем!
— Ты что, девка?! — воскликнул Марко. — Что с тобой?
Марта уставилась на Ульриха выпучив глаза — словно увидела самого дьявола.
— Господи! — воскликнула она. — Вразуми ты рабов своих! К маркграфу, да еще через Тойфельсберг! Тут и столбовой дорогой страшно ехать, а они через Чертову гору собрались!
— У тебя не спросили! — буркнул Марко. — Поедешь, куда повезут! Ты вот лучше объясни-ка отцу родному, как шлюхой сделалась?! Во грех меня ввела!
Марта молчала. Ей захотелось спрыгнуть с седла, сбросить плащ, чтоб не мешал, и голышом бежать обратно в «Нахтигаль», в свою каморку, где все еще лежали монетки, бельишко и ворованный перстень… Там было все, к чему она привыкла: драки, пинки, безжалостные руки, ножи, бабьи когти, плевки в лицо, обидные слова, на которые она не умела уже обижаться по-настоящему. А здесь был страх, неизвестность, ночь… Были два непонятных мужика — один слуга, другой господин, отношения между которыми походили на что угодно, только не на отношения слуги и господина. Один из них ни с того ни с сего — вроде бы и не очень пьяный был! — объявил себя ее отцом да еще и дал по морде графу!.. И тот вел себя странно: вроде не трус, здоровенный детина, весь в броне и вооружен до зубов, а даже после того, как пришел в себя, почему-то не зарубил слугу на месте. Чуть ли не извиняется перед этим медведем, на «ты» ему позволяет к себе обращаться! А не сумасшедшие ли они? Или, может, разбойники? Страшно ей было! Очень страшно. Но с коня Марта почему-то не слезла и назад, в «Нахтигаль», не побежала.
— Ты прости, прости, дочка… — вновь зашмыгал носом Марко. — Не трави душу, зря я на тебя окрысился… Все твои грехи — моя вина, ничья более… За грехи мне воздастся, Господь воздаст… А все же знать-то мне надо про все. Не простого любопытства ради… Не-ет!
— А чего рассказывать-то? — Марта поглядела на отца странным, как бы испытующим взором. — Может, ты врешь, что я дочка твоя, откуда мне знать? Кто ты мне? Один раз попользовался — так у меня таких тыща была! Иной раз по двадцать за ночь промеж ног держала… Если б они все еще и в дочери меня звали, так у меня полмира отцов было бы. Почитай, все здешние графы да бароны пользовались… Маркграф тоже не обошел. Он-то меня и обрюхатил первый раз! По четырнадцатому году, только-только титьки расти начали… Тьфу!
Марта всхлипнула, утерла нос Ульриховым плащом и продолжала:
— А взял он меня, конечно, как дуру. Камин у него затапливала. Пришел он, я прямо обмерла. А он берет меня за подбородок и говорит: «Что, замарашка, попалась? Что тут делаешь?» Я точно язык от страха проглотила. А он этак запросто взялся за подол — и мне на голову. «Держи, — говорит, — так, чтоб я твоей грязной рожи не видел. Тоща, а ножки хороши!» А я стою ни жива ни мертва, снизу все голое, а подол опустить не смею. Взял он меня под задницу, да и надел с размаху, как перчатку… Больно было! А орать я не могла — ни голоса, ни духа не было. Испортил он меня, да я ему не понравилась, очень уж тоща была, это точно. Да только и одного раза хватило, понесла я… Сперва ни одна баба не верила, что я беременная. «Вон, — говорили, — толстеешь на маркграфском харче, воруешь небось!» Только уж когда живот к носу стал, поверили. Родила я в хлеву, ничего, не очень больно, мальчонка вышел. Родила, а молока мало, грудь-то еще детская совсем… Может, и помер бы он, да спасибо, добрые люди взяли, выкормили. Десять лет уж ему…
— А звать-то как? — перебил Марко, судорожно вцепившись пятерней в свою комковатую бородищу.
— Марко зовут, — ответила Марта, — говорят, в честь деда, отца моего!
— Господи! — взвыл «счастливый» дед и отец. — За что караешь?! За что?
— Не гневи Господа! — строго сказал Ульрих. — Семя твое Господь прорастил, не пресекся род твой, смири гордыню и моли Господа, чтобы простил он твой грех.
Марко забормотал молитву, Ульрих же сказал, повернувшись к Марте:
— Отец он тебе, сыну твоему дед. Марко его зовут.
Девка всхлипнула, захлюпала носом. Затем продолжила свою невеселую историю:
— Отдала я его в одну семью. У них девка родилась, девятая, а парня-то не было, отец там уж старый, мать тоже видит, что десятого ей не выдюжить. А сын-то им был нужен! Сына нет, служить некому — маркграф землю отберет. Вот они моего с маркграфом сына и взяли, так что маркграфу его собственный сын служить будет…
— Ладно, — пробухтел Марко, — давай дальше о себе.
— Дальше? Дальше все было, жила как скотина, работала в грязи, били чем попало. Розгами секли, ремнем драли, кнутом хлестали, плетками пороли, за волосья таскали, ногами пинали — и за дело, и так просто. А уж к мужикам привыкла, кто хочет — тот и берет! За сироту заступиться некому… Идет какой-нибудь мужик, пальцем поманит — иду. Потом встану, подотрусь да пойду — и стыд уж потеряла. Первое-то время плакала, топиться да давиться собиралась… Не смогла. Жить хоть и противно было, а помирать все-таки страшнее. Ну а однажды я не стерпела, огрела молотком одного барона — уж очень сильно он мне в грудь зубами впился, вот-вот — и отгрыз бы… А дело было за кузней, под телегой… Кузнец, видно, исправлял что-то да и забыл молоток. Тяжелый молоток был, у барона только куски от черепушки полетели…