— Туда он побег! — сказал монах, вышедший первым. — Больше некуда.
— Айда лучше обратно, — с дрожью произнес какой-то тонкий голосок, — все равно не найдем…
— Молчи, сопливый! — сердито сказал толстый монах. — Его преосвященство с нас семь шкур спустит, если он уйдет.
— А где брат Феликс? — спросил первый монах у толстого.
— Где-где! Не твоего ума дело, они с братом Марсием пошли…
— В обход, значит? — уточнил первый монах.
— Чего орешь, дурила! — зло прошипел толстый. — Этот, кого ищем, услышит!
Монахи осторожно стали подниматься наверх, держа наготове луки со стрелами. Их черные фигуры отчетливо рисовались в предутреннем свете. Андреа взяла на мушку толстого. Он шел грузно, тяжело пыхтя, и живот его в такт шагов вилял из стороны в сторону. Когда расстояние между ними сократилось шагов до пяти, Андреа спустила тетиву. Руки ее, ослабевшие от усталости, утратили былую точность, но стрела все же угодила в цель.
— У-у-у! — взревел толстый и закрутился на месте. Стрела почти по самое оперение ушла в его обширное брюхо. Тут же разом выстрелили три других монаха. Стреляли они наугад, и стрелы их вонзились в деревья далеко от той сосны, за которой укрывалась Андреа.
— У-у-уа-а-а! — визжал раненый, катаясь по траве и силясь выдернуть стрелу, запутавшуюся в кишках. Остальные бегом бросились прятаться за деревья. Андреа увидела, что один из монахов на бегу зацепился за толстый корень, упал, замешкался, пытаясь подняться… Это промедление стоило ему жизни — пронзенный насквозь, он ничком ткнулся в траву. Два других слуги Господних успели укрыться за деревьями.
«Плохо, — подумала Андреа. — Если они будут вести себя по-умному, мне крышка. А где-то еще ходят брат Феликс с братом Марсием…»
Стрела вонзилась в дерево над ее головой. Сердце ее екнуло: «Обошли!» Резко обернувшись, она увидела тощую фигуру монаха, перебегавшую от дерева к дереву. Стрелу она послала точно, и молния с синим оперением ударила монаха в раскрытый на бегу рот. Он замахал руками, завертелся волчком, хрипя, вцепился в стрелу и выдернул ее вместе с собственным дыхательным горлом… Но тут же стрела, пущенная из-за другого дерева, вонзилась в руку Андреа выше локтя. Лук выпал из ее левой руки… От боли потемнело в глазах — стрела ударила в кость. Тут бы завизжал и сам мессир Ульрих. Боль заставила ее забыть об осторожности, выскочить из-за укрытия и на пределе сил метнуться обратно в лог. Те двое, стоявшие с противоположной стороны, выстрелили в нее, но стрелы прошли верхом — Андреа успела упасть, прокатившись по склону мимо раненного в живот монаха, все еще корчившегося и блевавшего кровью на краю лога. Здесь ей удалось вновь нырнуть в спасительные кусты, и три стрелы, одна за другой просвистев над ней, заглохли в густом переплетении веток.
Но теперь монахи знали, что лука у нее больше нет, и стремглав пустились в погоню за ней по склону лога. Было уже совсем светло. Стрела вошла в руку неглубоко, Андреа даже сумела ее выдернуть, но рука наливалась тяжестью, немела, и поднять ее уже не было сил. Кровь струйкой текла в рукав фуфайки, стекала по ладони и капала на землю. Ноги уже почти не слушались ее. Монахи, сбежав в лог, послали ей вдогонку несколько стрел, одна из которых ударила ее по шлему, со звоном отскочила в куст и сломалась. Заросли кустов вновь укрыли ее от преследователей, и несколько шагов ей еще удалось пробежать, не подвергаясь обстрелу; потом стрелы запели снова. Монахи видели ее и стреляли вдоль тропы. Они тоже устали и хотели, не тратя сил, достать ее стрелой. Одна ударила в куст, другая, прошив листья, ткнулась в тропу, третья вновь звякнула о шлем.
Снова поворот, и снова несколько секунд она бежала, точнее, спотыкалась, хватаясь за кусты, не слыша угрожающего свиста оперенной смерти. Она вновь оказалась у места схватки с двумя монахами, трупы которых лежали поперек тропы со сложенными на груди руками. Сорвав с одного из монахов лук, она попробовала поднять его левой рукой, но рука онемела и не слушалась ее. Не бросая оружия, опираясь на него как на палку, она шагнула в прорубленный убитыми монахами проход в кустах и сделала несколько трудных шагов среди острых пеньков и нарубленных веток. И вдруг — внезапное, счастливое, почти божественное озарение: она увидела сначала одну, а потом другую ветку с рогульками на концах. Какие-то неясные мысли пронеслись в ее воспаленном мозгу. Ветки были прочны и упруги и росли от одного пенька почти параллельно друг другу. Еще не успев понять, что придумала, она положила лук между рогульками и оседлала сразу обе ветви, пропустив их между ногами. Вынув из колчана стрелу, она заметила, что стрела эта не ее, не синяя, а грубо оструганная березовая, из тех, что были на вооружении у убитого ею разбойника, подкарауливавшего Ульриха на переправе через речку… «Отравленная! — вспомнила она. — Ну и что?» Монахи подошли — бежать они уже не могли — через минуту. Они шли гуськом, держа луки наизготовку. Стрела, уже наложенная на тетиву лука, державшегося только на рогульках, выбирала жертву. Вз-з-зить!
— Ы! — коротко вдохнул воздух монах, а выдохнуть уже не мог… Стрела угодила ему в руку — умер он почти мгновенно.
— Брат Гервасий! — испуганно вскрикнул кто-то и бросился к мертвецу, полагая, что тот всего лишь ранен. Вз-з-зить! И вторая отравленная стрела поразила новую жертву.
— Проклятье! — раздался с тропы, как рев разъяренного быка, голос брата Феликса. — Эй ты, безбожный негодяй и трус! Выходи, если ты мужчина! Померяйся со мной силой в открытую… Да простит мне Бог, но только сын сатаны может так подло, из засады, убивать людей ядом. Я, постриженный брат Феликс, проклинаю тебя, и да быть тебе на вечных муках в аду, вовеки веков аминь! Эй, выходи!
— Святой отец! — воскликнула слабым, но твердым еще голосом Андреа. — Вы называете меня трусом и посылаете проклятия на мою голову, а разве достойно слуг Божьих, людей, ищущих познания Господа нашего, нападать большим число на одного ни в чем не повинного, доброго христианина? Неужто Господь надоумил ваших людей на это? Подтвердите это, брат Феликс, и я назову вас еретиком!
Брат Феликс выцелил-таки ее через листву. Вместо отповеди словами Божий воин пустил стрелу. Лишь по случайности она не попала Андреа в сердце. В момент выстрела ветви, на которых сидела Андреа, качнулись, ослабевшая, она потеряла равновесие и завалилась на бок, а стрела, направленная ей в грудь, вонзилась в ляжку.
— Услышал Господь молитвы мои! — радостно взвыл брат Феликс и, обнажив меч, пошел к упавшей навзничь девушке. Ноги ее, согнутые в коленях, перевешивались через ветви, на которых она сидела до этого, а торс оказался немного ниже. Вследствие этого монаху из-за куста казалось, что стрела попала не в мякоть ляжки, а в левый бок, между ребрами… Не видно ему было и того, как девушка вытащила из колчана еще одну отравленную стрелу… Лук ее лежал теперь у нее на животе. Она выжидала, накапливая последние капли сил… Монах подходил все ближе, ближе, вот он уже в пяти шагах. Идет с обнаженным мечом, торжествующий, идет, чтобы отрубить ей, семнадцатилетней девчонке, голову и привезти в подарок епископу в знак выполненного задания… Но рано, рано он радуется!
Андреа выждала до последнего мгновения и с непостижимой быстротой сдвинула лук вперед, так что ее колени очутились между кибитью и тетивой, наложила стрелу и… Монах, видя это, в отчаянии метнул в Андреа меч, но промахнулся: сталь вонзилась в куст, не задев девушку. Вз-з-зить!… Стрела ударила монаху в горло, и тело его, брякая кольчугой, скатилось вниз по склону. Силы оставили Андреа, и она, упав навзничь, надолго потеряла сознание…
РОМАНТИЧЕСКОЕ УТРО
Оставим ее в таком плачевном состоянии, обнадежив читателя, что покамест ничего плохого с ней не случится. Перенесемся поближе к Шато-д’Ору, на противоположную сторону реки, в глухую чащу леса, туда, где в непроходимом ельнике располагалась замшелая и полусгнившая охотничья избушка, неведомо когда и для чего построенная. Тщетно искать в этом ельнике следы пребывания людей. Здесь уже давно не ступала нога человека. И вряд ли во всей марке наберется человек десять, которые знали бы об этой избушке. Но даже те немногие, кто знал о ней, во всяком случае большинство из них, весьма удивились бы, узнав, что сейчас, в этот предутренний час, в избушке кто-то есть. В избушке действительно были люди: в полумраке смутно белели распростертые на возвышении, похожем на некую бесформенную кучу, нагие тела. Они были наги, как тела прародителей человечества, и сплетены так, что разобрать, где кончается одно и начинается другое, было чрезвычайно трудно. Однако, приглядевшись, можно был различить, что тело, лежащее внизу, принадлежит женщине, а другое, возлежавшее на первом, — мужчине. Ни поза, в которой они находились, ни движения, которые они совершали, не оставляли сомнений относительно характера происходившего. Мужчина лежал, чуть подогнув колени, а ноги женщины нежно вздрагивали и колыхались по обе стороны его бедер. Руки их, сплетенные в единое кольцо, жадно прижимали их друг к другу. Лица любовников (а о том, что это были любовники, а не муж и жена, мы думаем, уже все догадались) были отвернуты друг от друга и искажены гримасами страсти. Они лежали щека к щеке и неровно, сдавленно дышали. Тело мужчины совершало соответственные инстинктивные ритмичные движения, темп которых уже подходил к предельному. Что еще? Ах да: на голове мужчины была свежая повязка.
Предрассветные сумерки рассеивались, в узкие прорубы, заменявшие окна в этой обители любви, брезжил рассвет. Теперь все лучше становилось видно, что на земляном полу избушки навалена куча еловых лап, прикрытых сверху медвежьими шкурами, что по всем углам разбросаны предметы дамского и мужского туалета, а также отдельные детали рыцарского вооружения. Только, пожалуй, меч, обнаженный, как и его хозяин, не случайно лежал на своем месте. Скорее всего, он был специально положен поблизости от правой руки мужчины. Видимо, сей рыцарь не хотел остаться безоружным, если его захватят врасплох… В то самое время, когда над лесом по верхушкам елей заблестели первые лучики восходящего солнца, в полутьме избушки раздался томный и сладкий вздох, за ним другой, громче и тверже… Любовники завершили свою чудесную игру к обоюдному и глубокому удовлетворению. Они расслабленно, лениво и даже несколько пресыщенно поцеловались и провели усталыми руками по утомленным телам прощальную экскурсию.
— Божественная… — промурлыкал мужчина, слегка подаваясь назад и освобождая тело своей возлюбленной от того, что ее уже давно не тяготило.
— До скорого свидания, мой гладенький, приходи еще!.. — с сюсюкающим ироническим трепетом в голосе произнесла женщина, игриво препятствуя движению изымаемой из нее плоти. Надо полагать, что и слова ее относились не к мужчине в целом, а лишь к какой-то, хотя и весьма существенной, его части.
— А не довольно ли, милая красотка? — спросил мужчина достаточно громко — услышь его кто-нибудь из знакомых, он без труда узнал бы голос Иоганна фон Вальдбурга. — Ведь, по-моему, это уже пятый раз…
— Ты преувеличиваешь, мой милый Гансик, — притворно-обидчиво произнесла женщина, плавно потягиваясь и изящно погружая пальцы в пышные мягкие волосы, золотистым облаком окутывавшие ее голову. — Всего четыре…
— Я сбился со счета, Альбертина, — виновато произнес Вальдбург. — Должно быть, удар твоего братца совсем отшиб мне память…
— Да уж! — сказала Альбертина, посмеиваясь. — Скажи спасибо, что ты вообще пришел сюда с головой…
— У твоего братца тоже был шанс потерять голову, — заметил Иоганн, — просто я немного не дотянулся…
— Тогда бы наша встреча не состоялась! — усмехнулась Альбертина. — Пришлось бы готовиться к похоронам… А так ты дотянулся только концом меча, у него совсем небольшой порез вот здесь…
И она указала Иоганну на свою пышную грудь, где чуть ниже ключицы белела тряпица, приклеенная каким-то прочным клеем.
— Опять налепила? — усмехнулся Вальдбург. — Болеешь за братца? Неужели и вправду это ему помогает?
— Так говорит знахарка. Мы же с ним близнецы. Нас мать и купала, и лечила, и секла вместе… Если я чем-нибудь порежусь, то бабка ему налепляет эти штуки и мне заодно… Все проходит быстрее…
— Уж знаю, — досадливо поморщился Иоганн. — Еще в самый первый раз, когда я тебя раздел совсем… Помнишь, тогда твой брат свалился с коня и ободрал спину на лопатке. Ты тогда тоже ходила с такой штукой, а я все пытался ее сковырнуть.
— Ее можно срезать только с мясом, — усмехнулась Альбертина, — или зная наговор… Она отпадет сама, как только у брата заживет рана.
— Может, ты и голову себе завяжешь, чтобы у меня все побыстрее прошло, например, новое ухо выросло? — ехидно предложил Иоганн.
— Дурачок! — прыснула Альбертина. — Сказано ведь тебе, это помогает только брату… А потом, ты ведь эту рану получил не из-за меня…
— Ну, ну, — виновато пробормотал Иоганн, — ты ведь уже простила меня, правда… Конечно, Агнес мне нравилась, и я к ней сватался, но все уже в прошлом… Да у меня с ней ничего и не было.
— А чего же ты на нее пялился за столом?
— Да сказал же, просто хотел твоему братцу пощекотать нос…
— Вот и остался без уха! — резюмировала Альбертина. — Смотри же, меня-то ты еще обманешь, но вот Бога и моего брата — ни за что! Помяни мое слово, если он дознается, что ты заводишь шашни с Агнеской, он снесет тебе башку.
— Ну, это мы еще посмотрим, — несколько самоуверенно сказал Иоганн. — Я не из тех, кто так просто прощает обиды…
— Господи! — всплеснула руками Альбертина. — Неужто тебе так жаль своего уха и клочка волос, которые тебе стесал Альберт, чтобы ради сомнительного удовольствия расквитаться с ним опять рисковать головой?! Ох, миленький мой, да какой же ты неуемный!
— Что ты, баба, в делах чести понимаешь? — проворчал Иоганн. — Неужели ты не знаешь, что побитому мужчине надлежит мстить своему обидчику или с честью пасть от его руки? Неужели ты не понимаешь, что позор, которому я подвергся, можно смыть только кровью врага?!
— Ох, понимаю! — вздохнула Альбертина, вздохнула тяжело, как вздыхает мать, слушая непутевого сына. — Но право, разве тебе мало того, что я тебя люблю? Я ведь, между прочим, грешу с тобой, грешу так, что замолить грех мой будет трудно… А ведь я еще ни разу за эти два месяца не намекала тебе, что не худо бы на мне жениться…
— Ну да! Умнее ты не могла ничего придумать, особенно сейчас! — в сердцах сказал Иоганн. — Твой ревнивый братец скорее оторвет тебе голову, чем позволит выйти за меня замуж!
— Вот и опять ты не прав! Он будет только рад породниться с тобою и узнать, что ты больше не липнешь к его невесте…
— Вот уж не знаю даже, как я подойду к нему с этим предложением, — буркнул Иоганн.
— Начать надо будет, конечно, с извинений…
— Ну нет! — возмутился Иоганн. — Чтобы я, барон фон Вальдбург, извинялся?! Мне ободрали голову, сделали уродом, оглушили так, что до сих пор в ушах звенит, и мне же извиняться?!
— Ну и что? — удивилась Альбертина. — Что для тебя важнее: навеки быть со мной или какие-то дурацкие счеты из-за пол-уха и клока волос?
— Он еще оскорбил моих предков!
— Сами виноваты твои предки, небрежно хранили баронскую грамоту!
— Он сказал, что ее сжевала корова… — бормотнул Вальдбург.
— И из-за этого ты намерен со мной расстаться?!
— Почему же? — опешил Вальдбург.
— Потому что если ты завтра же не явишься к моему брату, не извинишься и не попросишь моей руки по всем правилам, то сюда я больше не приду, понял?! Я не хочу больше воровать свою любовь! Или я тебе законная жена, баронесса фон Вальдбург, или никто…
— Ну и пусть! — сгоряча выкрикнул Вальдбург заносчиво. — Все, что можно, я от тебя уже получил!
— Скотина ты, а не рыцарь, — с холодным презрением процедила Альбертина. — Побитый щенок!
— Что-о-о?! Что ты сказала? Повтори! — вскричал он.
— Побитый щенок с отрубленным ухом! — громко повторила Альбертина.
— Да я тебя убью за эти слова! — вскипел Иоганн и вскочил на ноги. Он сжал кулаки и готов был ударить возлюбленную.
— Это ты-то? — встав на ноги, сказала Альбертина, нахально глядя ему в глаза. Вся ее стройная, сильная фигура, с развитыми сильными бедрами, покатыми округлыми плечами, крепким выпуклым бюстом, казалась в утреннем свете мраморной статуей. Иоганн, сопя, замахнулся… и опустил руки. Кулаки его разжались, он залюбовался ее красотой. Злоба угасла, и на смену ей пришло нетерпеливое любовное желание…
— Ты права, — прошептал он, приближаясь к ней, победно улыбавшейся в сознании своей полной власти над ним. — Я — побитый щенок, я скотина, я подлец, я полуухий полубарон, и мой титул сжевала корова… — сказал он, тяжело дыша. — Я твой раб!
Грудь Альбертины стала вздыматься много чаще, и дыхание ее стало шумным.
— Иди ко мне… — всей грудью выдохнула она. — Ближе…
Руки ее медленно, с томительной неторопливостью, поднялись вверх и с той же медлительностью опустились на плечи Иоганна… Руки Иоганна хватко взялись за ее сильную гибкую талию. Медленно они притягивались друг к другу, пока восставшая плоть Иоганна не прижалась к пупку Альбертины. Сняв одну руку с плеча Иоганна, Альбертина провела ладонью по гладкой нежной и горячей плоти и, бережно взяв ее в руку, легонько стиснула ладонью…
— Все в тебе плохо! — пробормотала она, прижимаясь к нему и кладя голову на его плечо. — Все плохо, но вот эта штука… М-м-м… До чего же она меня доводит, Господи…