Несправедливость настолько уже закалила моё сердце, что слова эти не произвели на меня особого впечатления. Я взяла ребенка на руки и ушла в свою комнату.
К несчастью, я забыла о шоколаде, герцог же, как я позднее узнала, уже два дня ничего не ел. Чашка стояла перед ним, он сразу выпил всё, после чего ушел к себе. Спустя полчаса он послал за доктором Сангре Морено и приказал, чтобы кроме него никого не впускали.
Отправились к доктору, но тот выехал в загородный домик, где проводил свои вскрытия. Поехали за ним, но его уже там не было; искали его у всех его пациентов, наконец, три часа спустя он прибыл и нашел герцога мертвым.
Сангре Морено с великим вниманием исследовал тело герцога, всматривался в ногти, глаза, язык; приказал принести из своего дома множество флаконов и начал производить какие-то анализы. Потом он пришел ко мне и сказал:
— Я могу заверить вас, госпожа, что герцог скончался вследствие отравления смесью наркотической смолы с едким металлом. Впрочем, обязанности кровавого трибунала меня не касаются, посему я и предаю это дело в руки верховного судии, восседающего на небесах. Официально я заявляю, что герцог скончался от апоплексического удара.
Явились другие врачи и подтвердили мнение доктора Сангре Морено. Я велела призвать Гирону и повторила ей слова доктора. Смущение выдало её.
— Ты отравила моего мужа, — сказала я. — По какому праву христианка могла дойти до подобного преступления?
— Я христианка, — ответила она, — это правда, но я также и мать, и если бы у тебя убили твоего ребенка, кто знает, не стала ли бы ты кровожадней разъяренной тигрицы.
Я ничего не смогла ответить ей на это, однако заметила, что она могла отравить меня вместо герцога.
— Нет, — ответила она, — я глядела сквозь замочную скважину и, конечно, тут же вбежала бы, если бы ты прикоснулась к чашке.
Потом пришли капуцины, требуя, чтобы им выдали тело герцога, и так как они представили личное распоряжение архиепископа, невозможно было им отказать.
Гирона, которая до тех пор проявляла большую отвагу, вдруг встревожилась. Она боялась, чтобы при бальзамировании тела не обнаружились следы яда, и её усиленные просьбы склонили меня к этой ночной прогулке, которой я обязана удовольствием видеть тебя в моём доме.
Высокопарная моя речь на погосте имела целью обмануть слуг. Увидев же, что вместо тела сюда принесли тебя, мы, чтобы не выводить их из заблуждения, вынуждены были рядом с часовней в саду похоронить нечто вроде чучела.
Невзирая на все эти меры предосторожности, Гирона до сих пор ещё не успокоилась, постоянно твердит о возвращении в Америку и стремится тебя тут задержать, пока не примет какого-либо окончательного решения. Что же касается меня, то я ничего не страшусь, и если меня привлекут к суду, то чистосердечно признаюсь во всем. Я предупредила об этом Гирону.
Несправедливость и жестокость герцога лишили его моей любви, я никогда не смогла бы вести с ним совместную жизнь. Единственное моё счастье — моя малютка-дочь; я не страшусь за её судьбу. Она унаследует титулы и громадное состояние, и мне не придется тревожиться о её будущем.
Вот всё, о чем я хотела тебе рассказать, мой юный друг. Гирона знает, что я поведала тебе нашу историю, и полагает, что лучше будет, если ты узнаешь обо всем, как есть. Но мне душно в этом подземелье; я должна пойти наверх, подышать свежим воздухом.
Вскоре, как только герцогиня ушла, я огляделся и в самом деле нашел, что вид моего подземелья весьма печален; могила юного мученика и столб, к которому он был прикован, усиливали мрачное впечатление. Мне хорошо было в этой тюрьме, пока я боялся театинцев, но теперь, когда дело было улажено, пребывание под землей начинало становиться для меня нестерпимым. Меня забавляла доверчивость Гироны, которая намеревалась держать меня тут в течение двух лет. Вообще обе женщины так мало знакомы были с ремеслом тюремных стражников, что оставляли открытыми двери в подземелье, полагая, очевидно, что отделяющая меня от них решетка представляет собой совершенно непреодолимое препятствие. А между тем я почти составил план не только бегства, но и всего своего поведения на протяжении двух лет, которые я должен был провести в покаянии. Кратко изложу вам свои намерения.
Во время моего пребывания в коллегии театинцев я часто раздумывал о счастье, которым явно наслаждались малолетние попрошайки, сидящие у дверей нашей церкви. Их участь казалась мне куда приятнее моей. В самом деле, пока я корпел над книжками, не имея возможности угодить моим наставникам, эти блаженные дети нужды бегали по улице, резались в карты на ступенях притвора и расплачивались каштанами. Иногда они дрались до упаду — и никто не прерывал этого их развлечения; возились в песке — и никто не заставлял их мыться; раздевались на улице и стирали сорочку у колодца. Можно ли было представить себе более приятное житье?
Мысли о подобном счастье занимали меня во время моего пребывания в подземелье, и я решил, что прекрасней всего будет, если, выбравшись из заключения, я на время покаяния изберу сословие нищих. Правда, я был весьма образованным, и по языку меня можно было отличить от моих товарищей, но я надеялся, что легко смогу перенять их язык и ухватки, чтобы потом, спустя два года, вернуться к своим собственным. Хотя идея эта была несколько странной, однако в положении, в котором я находился, я не мог бы найти лучшую.
Приняв такое решение, я обломал острие ножа и начал обрабатывать один из прутьев решетки. Я промучился целых пять дней, прежде чем мне удалось его расшатать. Я тщательно подбирал осколки камня и засыпал ими отверстие, так что невозможно было ни о чем догадаться.
В день, когда мой труд был завершен, корзинку принесла мне Гирона. Я спросил её, не боится ли она. чтобы не обнаружилось случайно, что она кормит какого-то неизвестного мальчишку в подземелье.
— Вовсе нет, — ответила она, — дверцы люка, через которые ты сюда попал, ведут в отдельный павильон, двери которого я приказала замуровать, под предлогом, что этот павильон возбуждает в памяти герцогини горестное воспоминание; коридор же, которым мы приходим к тебе, выходит из моей спальни, и вход в него находится под обивкой стены.
— Однако он должен быть снабжен железными дверцами?
— Отнюдь нет, — возразила она, — двери очень легкие, но тщательно скрытые, и, кроме того, выходя, я всегда запираю свою комнату на ключ. Тут есть ещё и другие подземелья, подобные этому, и, как я полагаю, должно быть, тут жил какой-нибудь ревнивец и совершил не одно преступление.
Сказав это, Гирона хотела уйти.
— Зачем ты уже уходишь? — спросил я.
— Не могу терять времени, — ответила она, — герцогиня завершила сегодня шестую неделю траура и намерена отправиться со мной на прогулку.
Я узнал всё, чего хотел, и не задерживал больше Гирону, которая вышла, и на этот раз не запирая двери за собой. Я как можно быстрее написал герцогине письмо с извинениями, положил его на решетку, затем вынул прут и через недоступную мне до тех пор часть подземелья, а потом темным коридором добрался до каких-то запертых дверей. Я услышал грохот экипажа и цокот копыт; я понял, что герцогиня вместе с кормилицей покинула виллу.
Тогда я начал выламывать двери. Гнилые доски недолго сопротивлялись моим усилиям. Так я пробрался в комнату кормилицы, увидев же, что Гирона заперла двери на ключ, рассудил, что могу, не опасаясь быть захваченным врасплох, позволить себе немного передохнуть.
Я взглянул в зеркало и убедился, что наружность моя совершенно не отвечает сословию, к которому я собирался примкнуть. Я взял уголек из камина, подтемнил немного свою бледную кожу, затем разорвал сорочку и остальное платье. Подошел к окну и увидел, что оно выходит в сад, некогда, должно быть, милый хозяевам дома, теперь же совершенно запущенный.
Распахнув окно, я заметил, что, кроме него, ни одно не выходит в эту сторону; окно было расположено невысоко, я мог бы спрыгнуть, но предпочел воспользоваться простынями Гироны. Взобравшись потом на беседку, увитую ползучими растениями, я перескочил с неё на садовую ограду и вскоре выбрался в чистое поле, счастливый, что дышу вольным воздухом и избавился от театинцев, инквизиции, герцогини и её кормилицы.
Я видел издали Бургос, но пустился в противоположную сторону и вскоре прибыл в жалкий трактир; я показал хозяйке двадцать реалов, которые были у меня старательно завернуты в бумагу, и сказал, что хочу все эти деньги у неё истратить. При этих словах она рассмеялась и принесла мне — реалов на сорок — хлеба и лука. У меня было при себе немного больше денег, но я страшился ей в этом признаться. Подкрепившись, я пошел в хлев и заснул, как обыкновенно человек засыпает на шестнадцатом году жизни своей.
Я прибыл в Мадрид без всяких заслуживающих упоминания приключений. Когда я входил в город, смеркалось. Я нашел дом моей тетушки; можете себе представить, как она мне обрадовалась. Однако я задержался у неё весьма ненадолго, так как я боялся, что моё присутствие может быть обнаружено. Измерив шагами весь Мадрид, я очутился на Прадо, где растянулся на земле и заснул.
Проснулся я на рассвете и пробежался по улицам и площадям, в поисках места, наиболее подходящего для моего нового занятия. Проходя по улице Толедо, я встретил девушку, несущую бутыль с чернилами. Я спросил её, не возвращается ли она от сеньора Авадоро.
— Нет, — ответила она, — я иду от дона Фелипе дель Тинтеро Ларго.
Я убедился, что отец мой по-прежнему известен под тем же самым прозвищем и что он до сих пор занимается всё теми же пустяками.
Однако следовало подумать о выборе места. Я увидел под притвором храма Святого Роха нескольких нищих моих лет, наружность которых пришлась мне по вкусу. Я подошел к ним, говоря, что прибыл из провинции, чтобы вверить себя милосердию добрых людей, что, однако, у меня осталась горстка реалов, которые я охотно внесу в общую кассу, ежели у них есть такая. Слова эти произвели на слушателей приятное впечатление. Они ответили, что и в самом деле у них есть общая касса у торговки каштанами на углу. Они проводили меня туда, после чего вернулись к порталу и стали играть в тарок.[190] В то время как они с величайшим увлечением предавались этой игре, какой-то хорошо одетый господин, казалось, внимательно приглядывался ко всем нам. Мы уже хотели крикнуть ему какую-то дерзость, когда он опередил нас и кивнул мне, приказывая, чтобы я шёл за ним.
Он провел меня в безлюдный переулок и сказал:
— Дитя моё, я выбрал среди твоих товарищей тебя потому, что лицо твоё более, чем у других, озарено светом разума, а именно это необходимо для особенного поручения, которое ты должен будешь выполнить. Слушай со вниманием. Ты увидишь множество проходящих женщин, одинаково одетых в черные бархатные платья и мантильи с черными кружевами, которые настолько закрывают их лица, что ни одну из них невозможно узнать. К счастью, сорта бархата и кружев — различны, таким образом нетрудно идти по следам прекрасных незнакомок. Я — возлюбленный одной молодой особы, которая, как мне кажется, имеет некоторую склонность к непостоянству, и я решил в этом убедиться окончательно. Вот, возьми два лоскутка бархата и два обрывка кружев. Если ты заметишь двух женщин, платья которых соответствуют этим образцам, будешь следить, войдут ли они в церковь, или же в этот вот дом напротив, принадлежащий кавалеру Толедо. Тогда ты придешь отдать мне отчет, я буду у виноторговца на углу. Вот тебе пока золотой; получишь второй, если отлично справишься.
Пока незнакомец говорил это, я внимательно присматривался к нему и мне показалось, что он скорее похож на мужа, чем на возлюбленного. Мне вспомнились жестокости герцога Сидония, и я боялся согрешить, отдавая чувство любви на растерзание супружеской подозрительности. Я решил исполнить лишь половину поручения, то есть сообщить ревнивцу всё, как есть, если эти обе женщины войдут в церковь; в противном случае — предупредить их о грозящей опасности.
Я вернулся к товарищам, сказав им, чтобы они играли, не обращая на меня внимания, и улегся позади них на земле, разложив перед собой лоскутки бархата и обрывки кружев.
Вскоре множество женщин начали прибывать парами; наконец, приблизились две, на которых я узнал платья из такого же материала, как мои образцы. Обе женщины сделали вид, что входят в церковь, задержались у притвора, огляделись вокруг, не идет ли кто за ними, после чего быстро перебежали улицу и шмыгнули в дом напротив.
Когда цыган дошел до этого места своего повествования, за ним прислали, и он вынужден был уйти. Тогда Веласкес взял слово и сказал:
— В самом деле, я опасаюсь этой истории. Все приключения цыгана начинаются прямолинейно и слушатель думает, что скоро дождется конца; в то время, как ничего подобного: одна история порождает другую, из которой выходит третья, что-то вроде тех остатков частного, которые в известных случаях можно делить до бесконечности. Однако для того, чтобы остановить разного рода прогрессии, существуют определенные способы, здесь же, за всю сумму всего того, что нам рассказывает цыган, можно приобрести всего лишь непостижимый и невразумительный хаос.
— Несмотря на это, — заметила Ревекка, — ты, сеньор, слушаешь его с превеликим удовольствием, ибо мне кажется, что ты намеревался отправиться прямо в Мадрид, а между тем совсем непохоже, чтобы ты покинул нас.
— Две причины склоняют меня оставаться в этих краях, — ответил Веласкес, — во первых, я приступил к важным расчетам, которые стремлюсь здесь завершить; во-вторых, признаюсь тебе, госпожа, что в обществе ни одной из женщин я не испытывал такого приятного чувства, как в твоем, или, вернее сказать, ты, сеньора, единственная из женщин, беседа с которой доставляет мне удовольствие.
— Ваша милость, — ответила еврейка, — я была бы рада, чтобы эта вторая причина стала бы когда-нибудь первой.
— Пускай тебя, сеньора, не слишком заботит, — сказал Веласкес, — что я думаю о тебе до или после геометрии; иное меня заботит. Я до сих пор не знаю, как тебя зовут, и вынужден обозначать тебя знаком х или z, которыми в алгебре мы обычно обозначаем неизвестные величины.
— Фамилия моя, — сказала еврейка, — есть тайна, которую я охотно доверила бы твоей порядочности, если бы не страшилась последствий твоей рассеянности.
— Не бойся, сеньора, — возразил Веласкес. — Часто применяя подстановки в вычислениях своих, я привык всегда одинаковым образом обозначать одни и те же величины. Если уж я присвою тебе какую-нибудь фамилию, то позднее, несмотря на самое искреннее желание, ты не будешь в состоянии этого изменить.
— Ну, хорошо, — сказала Ревекка, — называй меня Лаурой Узеда.
— С величайшей охотою, — подхватил Веласкес, — или также прекрасной Лаурой, ученой Лаурой, очаровательной Лаурой, ибо всё это показатели твоего основного достоинства.
Когда они так между собой беседовали, я вспомнил обещание, которое дал разбойнику; ведь я обещал, что встречусь с ним в четырехстах шагах к западу от табора. Я взял шпагу и, отдалившись именно на такое расстояние, услышал пистолетный выстрел. Я направил шаги в сторону леса, откуда донесся выстрел, и нашел людей, с которыми уже прежде имел дело. Главарь их сказал мне:
— Здравствуй, сеньор кавалер, я вижу, что ты умеешь держать своё слово, и не сомневаюсь, что ты так же смел, как и верен слову. Видишь это отверстие в скале? Это — проход в подземелье, где тебя ожидают с величайшим нетерпением. Надеюсь, что ты не обманешь оказанного тебе доверия.
Я вошел в подземелье, оставив незнакомца, который не поспевал за мной. Пройдя несколько шагов вперед, я услышал позади себя грохот и увидел, как огромные глыбы закрывают вход с помощью хитроумного механизма. Слабый проблеск света, проникающий сквозь расщелину в скале, окончательно померк во мгле коридора. Впрочем, несмотря на темноту, я легко двигался вперед — дорога была гладкая и крутизна склона невелика. Словом, я совсем не страдал, но думаю, что не один человек на моём месте испытал бы страх, спускаясь вот так, на ощупь, в глубь земли. Я шёл вперед добрых два часа; в одной руке я держал шпагу, другую же вытянул вперед, чтобы уберечь себя от ударов. Внезапно воздух рядом со мной затрепетал и я услышал тихий мелодичный голос: