— Ты говоришь хорошо, — ответил я. — Но вот что еще пришло мне на ум: арабы могут спрятаться за невольников и нам придется стрелять по ним, не причиняя арабам вреда. Итак, Стивен, мне кажется, что мы всесторонне обсудили положение.
— Да, Квотермейн. Только я думаю, что Мавово не прав, думая, что эти негодяи могут изменить свое намерение и уйти.
— Вы, молодой человек, становитесь очень кровожадным для орхидиста, — заметил я, смотря на него. — Что касается меня, то я надеюсь, что Мавово прав.
— До сих пор я был очень мирным человеком, — ответил Стивен. — Но вид этих невольников, эта женщина, привязанная к дереву и обреченная на смерть…
— Это вполне естественное чувство, — сказал я. — Однако, раз мы пришли к определенному решению, надо приняться за дело и позаботиться, чтобы эти арабские джентльмены встретили с нашей стороны надлежащий прием, когда вздумают нанести нам визит.
VII. Натиск невольников
Мы сделали все приготовления, какие были в наших силах. Укрепив, насколько было возможно, колючую изгородь нашей бома, мы развели снаружи ее большие костры. После этого я указал каждому охотнику его место, осмотрел их ружья и удостоверился, достаточно ли при каждом из них патронов. Потом я заставил Стивена лечь спать, пообещав ему разбудить его со следующей сменой. Однако я не собирался этого делать, так как хотел, чтобы он чувствовал себя бодрым в своем первом сражении. Убедившись, что он спит, я сел на ящик и задумался. Сказать правду, в глубине своей души я чувствовал себя не совсем спокойным. Начну с того, что я не знал, как поведут себя под огнем наши двадцать носильщиков. Их может охватить панический страх, и они бросятся бежать. В последнем случае я решил позволить им покинуть бома, так как паника — вещь заразительная. Но больше всего беспокоила меня плохая позиция, которую мы занимали. Вокруг лагеря росло много деревьев, которые могли служить для нападающих хорошим прикрытием. Кроме того, они могли укрываться от наших пуль в камышах, растущих по берегу ручья. Но что больше всего внушало мне опасения — это склон лежавшего позади нас холма, поросшего густой травой и кустарником, поднимавшимся до гребня на протяжении двухсот ярдов. Если арабы обойдут нас с этой стороны, они могут стрелять прямо в бома. Кроме того, если ветер будет благоприятным им, они смогут поджечь наш лагерь или напасть на нас под прикрытием дымовой завесы. Но, по особенной к нам милости судьбы, ничего этого не случилось — по причине, которую я сейчас изложу.
Я всегда находил чрезвычайно утомительным час, предшествующий ночному или, вернее, предрассветному нападению. Обыкновенно к этому времени все, что может быть сделано, бывает готово и приходится сидеть праздным, физическое и моральное состояние находится в самой низшей степени упадка, словно ртуть в термометре. Ночь умирает, день еще не родился. Вся природа ощущает влияние этого часа. В этот час снятся дурные сны, дети просыпаются и плачут, вспоминается то, что было давно забыто, и колеблющийся дух погружается в глубины Неизвестного. Поэтому не удивительно, что в данном случае я испытывал тягостное состояние. По многим признакам я знал, что утро близко. Спящие носильщики ворочались и бормотали во сне, лев перестал рычать и удалился в свое логово, где-то прокричал бдительный петух, ослы поднялись и начали теребить свою привязь…
Однако было еще совсем темно. Ко мне подполз Ханс. При свете сторожевого костра я отчетливо видел его морщинистое желтое лицо.
— Я чувствую приближение зари, — сказал он и исчез.
В темноте обрисовалась массивная фигура Мавово.
— Ночь прошла, Бодрствующий В Ночи, — сказал он, — враг скоро должен быть здесь…
Он поклонился и тоже исчез в темноте. Вслед за этим я услышал звуки взводимых курков и бряцание копий.
Я направился к Стивену и разбудил его. Он сел, зевая, пробормотал что-то относительно оранжерей, потом окончательно очнулся и сказал:
— Что, идут арабы? Мы наконец сражаемся! Весело, старина, не правда ли?!
— Вы — глупец! — неожиданно выпалил я и ушел сердитым.
Я очень беспокоился за этого неопытного юношу. Что я скажу его отцу, если с ним что-нибудь случится? Впрочем, нас, вероятно, постигнет одинаковая участь. Весьма возможно, что через час мы оба будем убиты. Я, конечно, не имел ни малейшего намерения отдаваться живым в руки этих гнусных работорговцев. Замечание Хассана относительно огня и муравейника произвело на меня слишком сильное впечатление.
Через пять минут все были на ногах. Я заметил, что они перешептываются между собою и, по-видимому, встревожены.
Спасенную нами женщину и ее ребенка, погруженных от усталости в состояние полного оцепенения, мы поместили в дальнем углу лагеря. Что было пользы тревожить ее?
Самми, чувствовавший себя, по-видимому, далеко не спокойно, принес две чашки кофе, мне и Стивену.
— Вот важный момент, мистер Квотермейн и мистер Соммерс, — сказал он, передавая нам кофе, и я заметил, что его руки тряслись и зубы стучали. — Ужасно холодно! — продолжал он в объяснение замеченных мною симптомов трусости. — Мистер Квотермейн, вам хорошо «рыть лапой землю и издалека чуять запах битвы», как написано в книге Иова[103]. Но я не привык к битвам. Я хотел бы быть в Кейптауне, даже если бы мне пришлось там сидеть в тюрьме.
— Я тоже, — пробормотал я, с трудом удерживаясь, чтобы не дать ему хорошего пинка.
Но Стивен расхохотался и спросил его:
— Что же вы будете делать, Самми, когда начнется сражение?
— Мистер Соммерс, — ответил он. — Я затратил несколько часов на рытье ямы за тем деревом, сквозь которое, я надеюсь, пули не будут проходить. Там я, будучи человеком мирным, буду ждать, когда вы одержите победу.
— А если арабы проникнут сюда, Самми?
— Тогда, сэр, мне придется положиться на быстроту своих ног. В это время в лагере работорговцев, бывшем до сих чрезвычайно тихим, поднялся ужасный шум, и как раз в этот самый момент первый отблеск зари заиграл на створах наших ружей.
— Смотрите, — закричал я, наскоро проглатывая остатки своего кофе, — там что-то происходит!
Шум становился все сильнее и сильнее. Я ясно слышал проклятия и крики ужаса. Потом последовали ружейные выстрелы, вопли агонии и топот множества бегущих ног.
Рассвет наступал быстро, как это бывает в этих широтах. Еще минуты три — и сквозь серый туман зари мы увидели кучки черных фигур, карабкавшихся вверх по склону, по направлению к нам. К некоторым из них, казалось, были привязаны целые поленья, некоторые ползли на четвереньках, некоторые тащили за руку детей — все кричали во весь голос.
— Невольники атакуют нас, — сказал Стивен, хватая свое ружье.
— Не стреляйте! — крикнул я. — Я думаю, что они вырвались на свободу и ищут у нас защиты.
Я был прав. Эти несчастные создания воспользовались двумя ножами, тайком переданными им нашими людьми. Разрезав за ночь связывавшие их веревки, они бежали под нашу защиту. Они приближались ужасной толпой — на шеях многих из них все еще оставались деревянные хомуты, от которых они не имели времени освободиться, так как арабы шли за ними и стреляли. Положение было чрезвычайно серьезным, так как если бы они ворвались в наш лагерь, мы были бы смяты ими и должны были бы пасть под пулями работорговцев.
— Ханс, — закричал я, — возьми людей, которые в прошлую ночь были с тобою у работорговцев, и попробуй провести невольников за наш лагерь. Скорей, скорей, пока мы не растоптаны!
Ханс бросился в сторону, и скоро я увидел его и двух других людей бегущими навстречу приближавшейся толпе. Чтобы привлечь ее внимание, Ханс размахивал чем-то белым, кажется рубашкой. Бежавшие впереди всех остановились и, увидев дула наших ружей, закричали:
— Сжальтесь! Спасите нас!
Это было счастливым обстоятельством, так как Ханс и его товарищи никогда не смогли бы остановить их. Потом белая рубашка оказалась слева от нашего бома, на пути в кусты и в высокую траву, растущую за лагерем. За ней следовала толпа невольников, точно стадо овец за передовым бараном с колокольчиком.
Итак, опасность миновала. Некоторые из невольников были убиты пулями арабов и истоптаны бегущими, некоторые падали от изнеможения. Оставшихся в живых обстреливали преследователи. Одна женщина, упавшая под тяжестью большого хомута, прикрепленного к ее шее, ползла на четвереньках. Один из арабов выстрелил в нее; пуля попала в землю, не причинив ей вреда, так как после этого она поползла еще быстрее. Я был уверен, что араб снова выстрелит, и потому приготовился. Теперь было совсем светло. Вскоре я увидел, что он выступил из-за прикрытия бананового дерева (это был высокий мужчина в белой одежде), стоявшего ярдах в ста пятидесяти от нас, и тщательно целится в женщину. Но я тоже прицелился в него — и, надо сказать, я неплохой стрелок.
Ружье араба не выстрелило, так как моя пуля вышибла у него из рук ружье. Охотники издали одобрительное «о!», а Стивен восхищенно воскликнул:
— Какой чудесный выстрел!
Да, но мне не следовало этого делать, так как арабы не нападали на нас. Мой выстрел послужил объявлением войны. И действительно, шлем Стивена слетел с его головы, пробитый пулей.
— Ложитесь все и стреляйте через бойницы! — крикнул я.
Сражение началось. Если не принять в расчет его финала, нельзя сказать, чтобы это было настоящее сражение, особенно по сравнению с теми, в которых нам потом пришлось участвовать во время нашей экспедиции. Но, с другой стороны, его характер был чрезвычайно невыгоден для нас.
Вначале арабы с криком «Алла!» — произвели на нас натиск. Но они не стали повторять его, хотя и были большими головорезами. Стивену удалось с помощью своего двуствольного ружья свалить пару из них, я тоже не без результата разрядил свою крупнокалиберную централку, между тем как охотники сделали одно или два удачных попадания.
После этого арабы попрятались за деревьями и (чего я опасался) в камыши на берегу ручья. Оттуда они сильно тревожили нас, так как среди них были довольно приличные стрелки. Плохо пришлось бы нам, если бы мы не приняли мер предосторожности и не обложили нашу терновую изгородь большими глыбами земли и дерна.
Был убит один из наших охотников. Пуля пролетела через бойницу и попала ему в горло в тот момент, когда он приготовился стрелять, Несчастные носильщики, находившиеся на более высокой местности, пострадали значительно больше. Двое из них были убиты наповал и четверо ранены. После этого я приказал остальным лечь пластом у изгороди, так что мы могли стрелять поверх них. Скоро нам стало ясно, что арабов было значительно больше, нежели думали, так как до пятидесяти человек их стреляли из разных мест. Они постепенно приближались к нам с явным намерением обойти нас с фланга и занять более высокую позицию позади нас. Некоторых из них нам удалось остановить, когда они перебегали от одного прикрытия до другого, но такой сорт стрельбы так же труден, как стрельба по кроликам в лесу. Я должен признаться, что был единственным, кто мог это делать, так как для этого нужен хороший глаз.
Через час наше положение стало настолько серьезным, что мы нашли необходимым обсудить, что делать дальше. Я указал на то, что атаковать с такими небольшими силами разбросанных стрелков более, чем бесполезно, и в то же время почти безнадежно ждать, что мы сможем удержать за собою бома до наступления ночи. Если арабы обойдут наш лагерь, они быстро перестреляют нас с более высокого места.
В течение последующего получаса мы прилагали все усилия, чтобы помешать им добраться до бома, что им трудно было сделать без больших потерь благодаря ручью с одной стороны бома и совершенно открытому месту с другой.
— Боюсь, что для нас остается только одно, — сказал я, когда арабы на некоторое время приостановили нападение, чтобы посоветоваться или чтобы обождать подачи нового запаса зарядов, — покинуть лагерь со всем, что в нем есть, и бежать вверх по холму. Эти люди, должно быть, устали, бегуны мы хорошие и таким образом можем спастись.
— А как быть с ранеными, — спросил Стивен, — и с женщиной, и с ребенком?
— Не знаю, — ответил я, смотря вниз.
Здесь в острой форме возникал старый вопрос. Должны ли мы погибнуть из-за нескольких людей, которые нам не нужны и которых мы все равно не сможем спасти? Если мы останемся здесь — наша гибель неизбежна, если же попробуем бежать — то, быть может, спасемся. Но в последнем случае мы должны бросить на произвол судьбы нескольких раненых носильщиков и женщину с ребенком, спасенную нами от голодной смерти. Все они, безусловно, будут убиты, быть может за исключением женщины и ребенка.
Когда эти мысли мелькали у меня в голове, я вспомнил, как один француз по имени Леблан, которого я знал в юности и который был другом Наполеона (по крайней мере, он это говорил), рассказывал мне, что великий полководец, будучи осажден в Акре, был вынужден отступить. Не имея возможности захватить с собой раненых, он оставил их в монастыре на горе Кармель и велел положить около каждого из них известную дозу яда. Они, по-видимому, не приняли яда, так как, по словам Леблана, который говорил, что был там (не будучи раненым), пришли турки и перерезали их. Итак, Наполеон предпочел потерять раненых и спасти свою жизнь и армию. Но он, думал я, не может служить хорошим примером для Аллана Квотермейна, и, кроме того, у меня нет времени искать яд.
В нескольких словах я объяснил Мавово наше положение (выпустив, конечно, историю Наполеона) и попросил у него совета.
— Мы должны бежать, — ответил он. — Я не люблю искать спасения в бегстве, но жизнь дороже багажа. Человек, оставшийся в живых, может со временем заплатить свои долги.
— А раненые, Мавово? Мы не можем взять их с собой.
— Что делать, Макумазан! Такова война. Их придется оставить. Признаюсь, я уже был готов согласиться на это, как вдруг произошло нечто неожиданное.
Следует вспомнить, что вскоре после рассвета Ханс, пользуясь рубашкой как флагом, направил бежавших невольников на холм, лежавший за нашим лагерем. Там он исчез вместе с ними, и с того времени мы их не видели. Теперь он вдруг снова появился, по-прежнему размахивая рубашкой. За ним неслась огромная толпа нагих людей (вероятно, сотни в две), размахивавших дубинами, камнями и остатками невольничьих хомутов. Достигнув бома, откуда мы изумленно смотрели на них, они разделились на два отряда. Половина их побежала слева от нас, очевидно под командой того мазиту, который сопровождал Ханса в невольничий лагерь, другая половина — справа, под предводительством самого старого готтентота.
Я посмотрел на Мавово, так как был слишком изумлен для того, чтобы говорить.
— А! — сказал он. — Твоя Пятнистая Змея (так называл он Ханса) велика в своем пути. Она сумела вложить смелость в души рабов. Разве ты не понимаешь, отец мой, что они хотят напасть на арабов, как дикие собаки на буйволенка?
Это была правда. Таков был блестящий план готтентота. Больше того, этот план удался.
С вершины холма Ханс наблюдал за развитием сражения и понял, каков должен быть его исход. Тогда через бывшего с ним переводчика он обратился к невольникам с речью и указал им, что мы, их белые друзья, скоро будем побеждены и что тогда они должны будут либо драться за себя, либо снова стать рабами.
Некоторые из них были воинами в своем племени; с их помощью Ханс поднял остальных. Они захватили палки, камни, — все, что попалось им под руку, — и по данному сигналу бросились в атаку, оставив позади себя только женщин и детей.
При виде их арабы начали стрелять по ним. Они убили нескольких, но выстрелы открыли их убежище. Через пять минут было убито почти две трети всех арабов. Остальные, из которых многие падали под нашими пулями, обратились в бегство.
Так наши жизни были спасены теми, кого мы пытались спасти, Если бы не Ханс, сумевший вдохнуть мужество в сердца этих измученных черных, я не сомневаюсь, что до наступления ночи мы все были бы убиты, так как всякая попытка к отступлению окончилась бы неудачей. Если бы даже нам и удалось уйти, то что сталось бы с нами в этой дикой стране, где мы со всех сторон были окружены врагами? Отступив, мы могли бы взять с собой очень мало патронов.