Прошло шесть месяцев, прежде чем мой рассудок пришел в нормальное состояние. Некоторые и теперь считают меня ненормальным, быть может в числе них и вы, Аллан. Рана, нанесенная мне в голову, зажила после того, как один весьма искусный английский морской хирург удалил из нее осколки раздробленной кости. Силы снова вернулись ко мне. Я был и остался до настоящего времени американским подданным. В те дни в Занзибаре не было американского консула (да и теперь вряд ли есть) и, тем более, американских военных судов. Английские власти предприняли кое-что, но они ничего не могли сделать, так как области, прилегавшие к Килве, находились во власти арабских работорговцев, поддерживаемых разбойником, называвшим себя занзибарским султаном.
Он снова остановился, охваченный своими печальными воспоминаниями.
— Вы больше никогда не слышали о своей жене? — спросил Стивен.
— Слышал в Занзибаре от одного невольника, купленного и отпущенного на свободу нашей миссией. Он говорил, что видел одну женщину, отвечавшую моему описанию, в некоем месте, которого я не мог точно установить. Он мог сказать только то, что оно находится в пятнадцати днях пути от побережья. Она находится у черных людей неизвестного племени, которые, по-видимому, нашли ее в кустарнике. Он заметил, что эти черные относятся к ней с большим почтением, хотя не понимают ее речи.
Вскоре он был взят в плен арабами, которые, как он узнал впоследствии, разыскивали эту белую женщину. На следующий день человек, рассказавший мне это, заболел воспалением легких; будучи чрезвычайно слабым после пережитого в неволе, он не перенес болезни и вскоре умер. Теперь вы понимаете, почему мне не хотелось ехать через Килву.
— Да, — сказал я, — теперь нам стало ясно это и многое другое, о чем мы поговорим потом. Но откуда вы теперь появились и как случилось, что вы прибыли как раз вовремя?
— Я направился сюда кружным путем, который покажу вам на карте, — ответил он. — По дороге с моей ногой произошло маленькое несчастье (здесь Стивен и я посмотрели друг на друга), которое заставило меня пролежать в кафрской хижине целых шесть недель. Поправившись, я не мог хорошо ходить и поэтому начал ездить на приученных мною к этому быках. Белый бык, которого вы видели, последний из них. Остальные погибли от укусов мухи цеце. Смутное опасение, которого я не могу определить, заставило меня ехать сюда как можно скорее. В течение двадцати четырех часов я ехал почти без остановки. Достигнув сегодня утром земель мазиту, я нашел их пустыми. Некоторые женщины и девушки узнали меня и украсили этими цветами. Они сказали мне, что все мужчины ушли в город Безу на какое-то большое торжество. Что было причиной этого торжества — они не знали. Я поспешил сюда и, слава Богу, прибыл как раз вовремя. Все это очень длинная история. Подробности ее я расскажу вам потом. Теперь вы слишком устали. Но что это за шум?
Я прислушался и узнал ликующее пение зулусских охотников, которые возвращались с дикого зрелища, имевшего место на рыночной площади. Они пришли во главе с Самми, который теперь совсем не был похож на прежнего плачущего Самми, шедшего около двух часов тому назад на казнь. Теперь он был в весьма веселом настроении духа. На его шее висела связка амулетов, по-видимому принадлежавшая Имбоцви.
— Мистер Квотермейн! Это наша военная добыча, — сказал он, указывая на украшения покойного колдуна.
— Убирайся вон, мерзкий щенок! — сказал я. — Мы больше ничего не хотим знать. Лучше пойди и приготовь нам поужинать.
Он вышел, ничуть не смутившись. Охотники принесли с собой какой-то большой предмет, оказавшийся телом Ханса.
Вначале я испугался, думая, что он мертв, но после внимательного осмотра увидел, что он находится в состоянии, похожем на опьянение от опия. Брат Джон приказал завернуть его в одеяло и положить у огня. Потом к нам подошел Мавово и уселся перед нами на корточки.
— Ну что скажешь мне, отец мой Макумазан? — спросил он.
— Слова благодарности, Мавово. Если бы не ты, Имбоцви прикончил бы меня. Его нож едва задел меня, не проколов даже кожи.
Мавово махнул рукою, как бы желая сказать, что не придает значения такой малой услуге, и спросил, смотря мне прямо в глаза:
— А что ты скажешь о моей змее?
— То, что ты оказался прав, — смущенно ответил я. — Все произошло так, как ты предсказывал, но почему — я не знаю.
— Это потому, мой отец, что вы, белые люди, так тщеславны. Вы думаете, что только вы одни обладаете всею мудростью. Теперь ты видишь, что это не так. Теперь я доволен. Все ложные колдуны мертвы, мой отец, и я думаю, что Имбоцви…
Я поднял руку в знак того, что не хочу слушать подробностей. Мавово встал с легкой улыбкой и вышел:
— Что он хотел сказать, упомянув о какой-то змее? — с любопытством спросил брат Джон.
Я рассказал ему, сколь возможно коротко, о предсказании Мавово и спросил его, не может ли он это объяснить. Он отрицательно покачал головой.
— Самый странный из всех местных случаев ясновидения, о каких я когда-либо слышал, — ответил он, — и в то же время весьма полезный.
Потом мы ужинали. Я думаю, что это был один из самых приятных ужинов в моей жизни. Удивительный вкус приобретает пища для человека, который уже больше никогда не рассчитывал ужинать. Потом все улеглись спать, и я остался в обществе Ханса, находившегося в бесчувственном состоянии.
Я сидел у огня и курил, чувствуя, что не смогу уснуть. Мне мешал шум, доносившийся из города, где мазиту, по-видимому, торжествовали по поводу казни колдунов или по случаю возвращения Догиты.
Вдруг Ханс проснулся и сел, смотря на меня через огонь, в который я только что подложил дров.
— Баас, — сказал он глухим голосом, — мы оба здесь, у прекрасного огня, который никогда не гаснет. Но почему мы не внутри этого огня, как обещал отец бааса, а около него, на холоде?
— Потому что ты еще жив, старый дурак, хотя и не заслужил этого, — ответил я. — Змея Мавово сказала правду, и Догита пришел согласно ее предсказанию. Все мы живы, а у столбов погибли Имбоцви и его приспешники. Все это ты видел бы, если бы не наглотался своего грязного снадобья, словно трусливая баба, боящаяся смерти, которую в твоем возрасте следовало бы приветствовать.
— Ох, баас, — прервал меня Ханс, — не надо говорить, что мы действительно живы и по-прежнему пребываем в мире, который почтенный отец бааса называл тыквенной бутылкой, наполненной слезами. Не надо говорить мне, что я сделался трусом и проглотил эту мерзость, от которой у меня теперь так сильно болит голова. Не надо говорить мне о приходе Догиты, раз мои глаза не были открыты, чтобы видеть его. Хуже всего то, что я не мог видеть Имбоцви и его приспешников привязанными к столбам и не мог помочь им перебраться из бутылки со слезами в огонь, который никогда не гаснет. О, это слишком много для меня! Клянусь, баас, что отныне я всегда буду встречать смерть с открытыми глазами, — и, обхватив обеими руками свою разболевшуюся голову, он горестно закачался взад и вперед.
Ханс был чрезвычайно огорчен тем, что обо всем происшедшем он узнал последним.
Охотники дали ему новое длинное имя, которое означало: «Маленькая Желтая Мышь Которая Спит В То Время Как Черные Крысы Пожирают Своих Врагов». Над ним насмехался даже Самми, показывающий ему трофеи, отнятые им у беспомощного Имбоцви. Впоследствии оказалось, что он добыл их тогда, когда колдун был уже мертв.
Все это было очень забавно до тех пор, пока дело не приняло такой оборот, что я, опасаясь, как бы Ханс не убил Самми, вынужден был положить веселым шуткам конец.
XII. История брата Джона
Я встал до восхода солнца, несмотря на то что лег спать очень поздно. Сделал я это главным образом потому, что хотел поговорить наедине с братом Джоном, который, как я знал, вставал очень рано. Я не встречал человека, который бы спал меньше него. Войдя в его хижину, я нашел его, как и ожидал, уже на ногах. Он занимался при свече прессованием цветов.
— Джон, — сказал я, — я принес вам вещи, которые, мне кажется, вы потеряли.
С этими словами я вручил ему переплетенную в сафьян книгу «Христианский год» и акварельный портрет молодой женщины, найденные мною в ограбленном миссионерском доме в Килве. Он посмотрел сначала на портрет, потом на книгу. Я вышел из хижины, чтобы полюбоваться восходом солнца. Через несколько минут брат Джон позвал меня к себе, и когда я снова вошел в хижину, он спросил меня нетвердым голосом:
— Где вы нашли эти вещи, Аллан?
Я рассказал ему всю историю от начала до конца. Он выслушал меня, не проронив ни слова, и, когда я кончил, сказал:
— Я должен сказать вам, хотя, быть может, вы об этом догадываетесь, что это портрет моей жены, и эта книга принадлежит ей.
— Принадлежит ей?… — воскликнул я.
— Да Аллан. Я говорю «принадлежит» потому, что убежден в том, что она жива. Я не могу сказать, на чем основывается это убеждение, так же, как не могу объяснить, каким образом дикарь зулус сумел точно предсказать мой приход. Иногда нам удается вырвать у неведомого какую-нибудь тайну. Я верю, что моя жена жива до сих пор.
— Спустя двадцать лет, Джон?
— Да, спустя двадцать лет. Как вы думаете, — спросил он почти свирепо, — зачем я под видом сумасшедшего брожу среди африканских дикарей, которые почитают безумных и не причиняют им вреда?
— Я думаю, для того, чтобы собирать бабочек и растения.
— Бабочек и растения! Это только предлог. Я искал и ищу свою жену. Вам это может показаться безумием, особенно если принять во внимание то обстоятельство, что, когда мы расстались, она ждала ребенка, но я верю, Аллан, что она живет среди какого-нибудь дикого племени.
— В таком случае, быть может, лучше было бы не искать ее, — ответил я, подумав при этом о судьбе, постигавшей в те времена белых женщин, которые, спасшись от кораблекрушения, попадали в руки кафров и делались их женами.
— Нет, Аллан. Того, о чем вы думаете, я не боюсь. Если Бог спас мою жену, то он также защитил ее от всяких несчастий. Теперь вы понимаете, — прибавил он, — почему я хочу посетить этих понго, почитающих белую богиню…
— Понимаю, — сказал я и покинул его, так как, зная теперь все, я считал наилучшим не продолжать этот мучительный разговор.
Мне представлялось совершенно невероятным, чтобы его жена могла быть жива до сих пор. Открытие, что ее уже нет на свете, тяжело отразилось бы на брате Джоне.
Когда мы завтракали, Ханс, все еще страдавший от головной боли и раскаяния и прятавшийся за воротами от насмешек своих товарищей, вполз к нам в хижину, словно побитая собака, и объявил, что к нам идет Бабемба в сопровождении большого числа воинов, несущих тюки и ящики. Я приготовился встретить их, но потом вспомнил, что, по странному туземному обычаю, брат Джон является самым важным из нас лицом. Поэтому я отошел в сторону и попросил его занять мое место. Он поспешно допил свой кофе и, немного отойдя от нас, остановился в позе статуи. Бабемба и его спутники приблизились к нему, ползя на четвереньках. Остальные воины тоже держались по-рабски, насколько это позволяла им ноша.
— О король Догита, — сказал Бабемба, — твой брат король Бауси возвращает оружие твоим детям, белым людям, и посылает им подарки.
— Рад слышать это, Бабемба, — сказал брат Джон, — хотя лучше бы было, если бы его вовсе не отбирали. Сложи все здесь и встань на ноги. Я не люблю, когда люди ползают предо мной, словно обезьяны.
Приказание брата Джона было немедленно исполнено. Мы пересчитали оружие, патроны и прочее, отобранное у нас. Ничего не пропало, ничто не было испорчено. В придачу к нашим вещам тут было четыре великолепных слоновых клыка — подарки Стивену и мне, которые я, будучи человеком практичным, охотно принял, — несколько кожаных плащей и оружие мазиту в дар Мавово и охотникам, великолепная туземная кровать с ножками из слоновой кости — подарок Хансу за его способность спать при самых исключительных обстоятельствах (услышав это, зулусы громко захохотали, а Ханс с проклятиями исчез за хижинами) и для Самми — волшебный музыкальный инструмент, с просьбой в будущем пользоваться им при публике вместо своего голоса. Я должен прибавить, что Самми не понял шутки, как Ханс, но все мы вполне оценили юмор мазиту.
— Напрасно смеются эти чернокожие дети, мистер Квотермейн, — сказал он. — В таких случаях от тихих молитв мало толку. Я убежден, что только мой громкий плач был услышан небом, спасшим нас от языческих стрел.
— О Догита и белые господа! — сказал Бабемба. — Король приглашает вас к себе, чтобы попросить у вас извинения за происшедшее. На этот раз вам не надо брать с собой оружие, так как отныне вы можете считать себя среди мазиту в полной безопасности.
Мы немедленно отправились к королю, захватив с собой отвергнутые им подарки. Наше шествие к королевским хижинам вышло весьма торжественным. При нашем прохождении народ склонялся перед нами, хлопая в знак приветствия в ладоши. Дети и девушки бросали в нас цветы, словно мы были новобрачными. Мы проходили мимо места казни, где все еще стояли столбы (могилы были засыпаны), на которые, признаться, я смотрел с содроганием.
Когда мы пришли к Бауси, он и его советники встали и поклонились нам. Больше того, король подошел к брату Джону, взял его за руку и потерся своим уродливым черным носом о нос своего почетного гостя. Это, по-видимому, заменяло у мазиту объятия — честь, которой брат Джон, казалось, совсем не оценил. Потом последовали длинные речи, после которых мы пили густое туземное пиво.
Бауси объяснил, что все зло происходило от покойного Имбоцви и его учеников, от тирании которых уже давно стонала вся земля мазиту.
Брат Джон принял за всех нас извинение Бауси, потом прочел ему целую лекцию или, вернее, проповедь, занявшую ровно двадцать пять минут. В этой проповеди он говорил о зле, происходящем от суеверия, и указывал на лучший, более возвышенный путь. Бауси ответил, что он охотно поговорит об этом пути в другой раз. Найти этот путь будет весьма легко (принимая во внимание, что остаток своих дней мы проведем с ним) — хотя бы на будущую весну, когда будет посеян хлеб и у мазиту будет много свободного времени. После этого мы поднесли ему наши подарки, которые он на этот раз принял весьма охотно. Потом я взял слово и объяснил Бауси, что мы далеки от намерения остаться на всю жизнь в городе Безу и хотим в самом непродолжительном времени отправиться в Землю Понго. При этом лицо короля и его советников приняло печальное выражение.
— Послушай меня, о господин Макумазан, — сказал он. — Эти понго представляют большой и могущественный народ, который живет среди болот и ни с кем не смешивается. Если им удается поймать кого-нибудь из мазиту или людей какого-нибудь другого племени — они либо убивают их, либо уводят в свою землю, где обращают их в рабов или приносят в жертву демонам, которых почитают.
— Это правда, — вмешался Бабемба, — когда я был очень молодым, я был в плену у понго, которые хотели принести меня в жертву Белому Дьяволу. Спасаясь от них, я потерял этот глаз.
Нет нужды говорить, что я принял к сведению это замечание, хотя нашел текущий момент неудобным для дальнейших расспросов. Если Бабемба был в Земле Понго, подумал я, он может снова отправиться туда или, по крайней мере, показать нам дорогу.
— Если нам удается поймать кого-нибудь из понго, — продолжал Бауси, — что случается, когда они выходят на охоту за рабами, мы убиваем их. С тех пор как мазиту живут в этом месте, между ними и понго всегда были ненависть и война. Я был бы счастлив, если бы мог уничтожить это злое племя.
— Это тебе не удастся, о король, пока жив Белый Дьявол, — сказал Бабемба. — Разве ты не слышал о пророчестве понго, которое гласит, что это племя будет существовать до тех пор, пока жив Белый Дьявол и цел Священный Цветок? Но когда умрет Белый Дьявол и перестанет цвести Священный Цветок, тогда всем им придет конец.
— Я полагаю, — сказал я, — что этот Белый Дьявол когда-нибудь да умрет.