Подопечные устраивались на очередной привал. Ращупкин обогнул их, свернул с тракта и направился параллельно ему, резко убыстряя шаг. Когда троица осталась в нескольких километрах позади, он пошел медленнее, придирчиво вглядываясь в деревья по сторонам. Пихты стояли плотно, одна к одной. Сквозь их сомкнутые ветви солнечные лучи не проникали, отчего в лесу было сумрачно. По такому вот лесу сколько угодно можно бы вести троицу. Сейчас же хотелось, чтобы пихтач раздвинулся, и он старательно всматривался в просветы.
Запахло сырью. Предвестником близкого болота под ногами возникли островки мха, когда по правую руку деревья расступились, обозначился узкий, сажени в две коридор. Залитый наклонными солнечными лучами, прямой, как просека, он тянулся под острым углом от тракта всего шагов на триста. Заглушкой на его оконечности темнели вековые пихты.
Ращупкин смерил взглядом, прикинул: пройти мимо и не обратить внимания на коридор мудрено. Не спеша, тщательно изучая всякую подробность, он пошел вдоль коридора к вековым пихтам. Чуть не дойдя, срезал парочку жиденьких, годных разве на удилища осинок и, присев на корточки, взялся ошкуривать их.
Он торопился, складник лихорадило в руке. До слуха донесся тонюсенький свист. По звуку он безошибочно нашел бурундука. Зверек сидел на усыпанной хвоей земле как раз на границе тени. Любопытная мордочка обращена к человеку.
— Греешься, — тихо произнес Ращупкин.
От звука голоса зверек легонько прыгнул, мордочка ушла в тень, зато пушистый хвост, высветленный солнцем, засиял серебром.
— Глупыш. — Ращупкин улыбнулся.
Присутствие этого нечаянного безобидного соглядатая успокоило. Спешить не нужно, времени довольно.
Ошкурив обе осинки, он порезал одну на части, застрогал концы, расщепнул, соединил. Вышла стрела. Второй осинке назначалась роль держателя. Он воткнул ее в землю, прикрепил к верхнему концу стрелу. Подумав, наклонил носик стрелы чуть вниз.
Работой своей он остался доволен. По размеру стрела в самый раз: не лезла назойливо в глаза, но и не незаметна благодаря зеленохвойному фону. Утыкать носик стрелы вниз необязательно, уж коли заметят, мимо не пройдут. По замыслу Ращупкина, место, куда указывает стрела, должно привлечь больше, чем сама стрела.
В густой траве виднелась длинная крючковатая валежина. Наступив на нее, Ращупкин с трудом отломил конец, попробовал на прочность — самое то — и быстро пошел прочь от тракта. Остановился, не доходя полусотни шагов до шеста со стрелой, поднырнул под одну из пихт. Она ничем не отличалась от других, стоящих с краю на пути к стреле, однако Ращупкин не случайно облюбовал именно ее. Нижнюю часть кроны прикрывала одинокая кедрушка. Ее длинная, как лошадиная грива, хвоя создавала дополнительную густоту.
Ращупкин попробовал, как раздвигаются ветки, положил на них по правую руку валежину.
Все. Оставалось ждать.
Он постарался отвлечься, поискал бурундука, Тот сидел на прежнем месте, неестественно застыв, словно был не живым существом, а искусно выполненной на коре инкрустацией.
Ращупкин не увидел — почувствовал, что подоспело время обратить внимание на тракт. И сейчас же троица один за одним выбрела из хвойных лап. По сразу сбившемуся шагу, по повороту голов он догадался: стрела замечена. Длинный махнул рукой в ее сторону. Шуляков снял шляпу с накомарником, приставил ко лбу ладонь козырьком и вглядывался.
Ращупкин затаил дыхание: что-то они решат.
Он не беспокоился: пока не обглядят стрелу, не разберутся, что к чему, вперед не потопают. Другое дело, кто к ней отправится. Если разом все или даже двое, придется убираться восвояси. Только не должны, чего на разведку скопом тащиться. Шуляков сходить должен, он покрепче, приятели вымотались, лишнего пальцем не пошевелят.
Как бы в подтверждение его мыслей Альбинос опустился на колени, сел на траву. Длинный стоял, но не спешил сбрасывать рюкзак с плеч. Тоже вряд ли собирался, не потащится же с ношей.
«Двое или один?» — тревожно всматривался Ращупкин.
Шуляков кинул шляпу с накомарником под ноги и медленно пошел по зеленому коридору,
Ращупкин напрягся, сглотнул: увяжется Длинный или нет?
Тот подался вперед, неуловимым движением скинул с плеч ношу и, уперев руки в бока, глядел вслед приятелю.
Выходило как рассчитывал!
Сердце билось часто-часто. Пальцами он стер пот со лба, переступил с ноги на ногу.
Шуляков приближался, как в замедленном кадре. Отдалившись чуть от спутников, снял карабин, понес его в руке. Шаг не замедлился, не прибавился.
Пока Шуляков был далеко.
Шея затекла. Ращупкин осторожно повернул голову, скосил глаза на стрелу, на пихту, где недавно сидел бурундук. Зверька на стволе не было. Он словно почуял, что рядом затевается опасное, и поторопился уйти.
Шуляков подходил все ближе. Между густых колючих игл, царапавших лоб и щеки, можно было разглядеть мелкие подробности его лица. Водянистые серые глаза устремлены на стрелу. Усматривал ли Шуляков в ней подвох, думал ли, что это охотничья замета?
Ращупкин спешно отвел взгляд. Моментально испарина покрыла лоб. Рассмотреть его через густоту иголок и веток Шуляков не мог, а заподозрить неладное…
Пронесло. Взгляд Шулякова ушел вперед.
Сердце бешено колотилось. Шуляков был близко, вот-вот поравняется с пихтой, ствола которой едва не касался Ращупкин.
Он облизнул сухие губы, метнул последний взгляд на тракт. Держа крепко конец валежины, выступил из укрытия.
«Только не замахиваться сверху, ветки помешают», — в последний раз предупредил он себя. И тут же с силой ударил палкой Шулякова по руке выше локтя.
Сделано было точно и быстро. Шуляков не успел никак среагировать. По отдаче Ращупкин уловил: кость не выдержала удара, хрястнула. Шуляков беззвучно повалился ничком.
Ращупкин живо подхватил карабин, для верности носком сапога крепко двинул Шулякова под ребра, перевернул, провел рукой по карманам. Наткнувшись в боковом кармане куртки на твердое и выпуклое, рванул кожу. Нет, пистолета у Шулякова не было. Вчера, когда Альбинос стрелял по косачам, а Шуляков его утихомиривал, он принял за пистолет нож. Увесистый нож с кнопкой для выбрасывания лезвия.
Сердце по-прежнему билось толчками, но уже мягче, успокаиваясь. Кидая нож к себе в карман, Ращупкин не без удивления увидел бегущего к нему во весь дух по коридору между пихт Альбиноса.
Альбинос или не понимал, что приятель угодил в ловушку и с потерей карабина его, да и всей компании положение сделалось скверным, или он сознавал это не хуже Ращупкина, но отчаянно пытался поправить дело.
Длинный вел себя куда благоразумнее: путаясь в лямках, натягивал на спину рюкзак.
Ращупкин криво усмехнулся. У него было несколько секунд в запасе. Он снял обойму; утопленный в ней, тускло желтел патрон. Попробовал пальцем — обойма полная.
— Стой! — властно и громко приказал Альбиносу, ставя на место обойму.
Окрик не подействовал. Альбинос бежал, приближаясь. Вот-вот он окажется на расстоянии прицельного пистолетного выстрела. Ращупкин нажал на спусковой крючок, стрельнул в воздух.
Выстрел отрезвил Альбиноса. Он притормозил, заметался в растерянности — то ли кинуться в пихтач, то ли продолжать бежать на выручку. Так мечется на берегу не умеющий плавать, поставленный перед необходимостью прыгнуть в воду. Оттолкнувшись, с гримасой отчаянья на лице ринулся вперед.
Ращупкин спокойно прицелился и выстрелил. На бегу роняя пистолет и хватаясь за плечо, Альбинос упал.
Оставался Длинный. Он не верил в бросок Альбиноса, не ждал, чем все закончится, а растворился с рюкзаком среди деревьев. Нужно было по горячим следам отыскать его.
Мешал Шуляков. Он пришел в себя, замычал от боли. Ращупкин расстегнул и сдернул со своих штанов ремень, прочно, не обращая внимания на стоны, стянул ему на спине руки, пошел. Около Альбиноса задержался, поднял из травы пистолет.
Между пихтами крался осторожно, сдерживая себя. Не спороть бы горячку, когда основное сделано.
— Хитрый какой, уйти ему, — беззлобно и беззвучно шептал пересохшими, потрескавшимися губами.
Длинного он засек в километре с лишком от тракта. Он сидел на корточках на полянке и что-то хватал из расстегнутого рюкзака и распихивал по карманам, за пазуху. При виде преследователя вскочил и во все глаза смотрел на Ращупкина, а рука машинально пыталась засунуть что-то в туго набитый карман. Он был вооружен, но рука с наганом не шелохнулась. Со ста шагов стрелять из него бессмысленно, это Длинный понимал и своим бездействием как бы предлагал противнику поступать так же.
Ращупкин вскинул карабин.
Длинный с силой отшвырнул то, что не входило в карман, и побежал. Замелькали подошвы сапог. Кричать бессмысленно, все равно Длинный не послушается.
«В ляжку, в ляжку», — зазвенело в ушах у Ращупкина отстраненно, словно кто посторонний подсказывал.
Пуля настигла Длинного, когда он, пробежав по прямой, попытался вильнуть за стволы. Он вцепился в рану пятерней и скакал, волоча негнущуюся ногу. Энцефалитка мишенью мелькала в лапнике, однако Ращупкин опустил карабин.
Отшвырнутое Длинным оказалось пачкой десятирублевок. Вот он на чем помешался. Ращупкин кинул опоясанную полосатой лентой пачку в мешок, завязал горловину.
— Ползи обратно, — громко, вполне миролюбиво посоветовал Длинному.
Тот затаился за пихтами, молчал. Пытаться выкуривать его — риск слишком большой. Он повторил свой совет, и снова ответа не последовало.
— Сиди, черт с тобой! — чуть погодя сказал Ращупкин. Взвалил на плечо рюкзак и пошел прочь.
Альбиноса и Шулякова он застал сидящими рядом. Руки у последнего были развязаны.
— Куда нацелился? — с усмешкой сказал Ращупкин. — Брошу тут, просто уйду, и подохнете.
В рюкзаке была одежда. Он вытащил светлую сорочку, порвал на ленты и кинул Шулякову.
— Рану замотай приятелю…
Шуляков повиновался, кое-как одной рукой принялся бинтовать плечо Альбиносу.
— Говорил Иконе, — морщась от боли, плаксивым голосом гнусавил Альбинос. — На озере говорил. А он — разойдемся…
— Суки! Гуманоиды! — захлебнулся от злости Шуляков. Альбинос опрометчиво напомнил ему, кто виноват в их нынешнем положении. — Да он рысь за километр чует. — Шуляков истерично затряс головой, потянул ноздрями воздух, показывая, как Ращупкин чует рысь. — Он…
Слюна попала ему в дыхательное горло, он закашлялся, здоровой рукой схватился за перебитую, гримасы боли прокатывались по лицу.
— Завязывай, — приказал Ращупкин, нетерпеливо поводя дулом карабина. Последняя загадка, кто провожал era от озера к дому, чье лицо мелькнуло в смородиннике, перестала существовать — Длинный.
Бурундук, тот же или другой, возник около пихты на границе светотени. Ращупкин улыбнулся, подмигнул ему, как старому знакомому.
— Пошли, — распорядился.
На тракте Шуляков взял было обратное направление.
— Иди куда шел! — окриком развернул его Ращупкин.
Спустя полчаса вышли к кромке Рогожинской гари.
Приказав пленникам сидеть, Ращупкин принялся стаскивать и укладывать в кучу на толстую сухую колодину валежник. Потом наносил мох тщательно, как ранетку к зиме, обложил мхом кучу. В золотистых лучах заходящего солнца зазеленела аккуратная, средних размеров копешка.
Он расковырял мох снизу, чиркнул спичкой и поднес к сучьям. Подождал, пока пламя привяжется к суку потолще, затем старательно укутал горелое место.
Сначала ни дыма, ни огня не было. Костер, казалось, потух, задохнулся, после заструился жиденький дымок, пробиваясь сразу из всех пор копешки. Постепенно наметилось несколько струй. Они подержались недолго в отдельности и сплелись в одну косичку. Косичка эта устремилась вверх, вверх, выше деревьев. Дым остановился, точно уткнулся в незримый потолок, повисел, поджидая подмогу, и принялся разрастаться вширь, пышнеть.
Все! Больше от него ничего не зависело. Дым расстилался над тайгой. Теперь его не остановить. Будет шаить и шаить. И нынче, и ночь, и завтра.
Все позади. Нужно набраться терпения и ждать. Не нынче, так завтра вертолет пожарной охраны прилетит. Такого дыма долго нельзя не заметить.
Шуляков понимал это не хуже.
Николай Балаев
ЖИВУЩИЕ-НА-ЗЕМЛЕ
Будить, всеми силами будить в человеке Человека!
Федор Абрамов
ЭПИЛОГ
Гырголь вытер руки о кухлянку и, натужно кряхтя, склонился над Ыплылы, рыжей сукой. Та покорно упала на бок, подрагивая лапами, открыла детей. Гырголь положил рядом кусок брезента и перекидал на него выводок. Ыплылы заскулила, лизнула руку хозяина.
— Ху-ху! — Гырголь оттолкнул собачью морду: — Уймись!
Собрав углы брезента, хозяин отнес выводок в сторону и высыпал на мокрый весенний снег. Щенки заскулили, полезли друг на друга. Ыплылы рванулась к ним, но цепь дернула обратно,
— Ав-в-взз! А-зз! — закричала Ыплылы и заскребла снег.
— Экуликэ! — Гырголь ткнул ее ногой в бок: — Тихо!
Один из щенков выбрался из кучи, покрутил головой и пополз к матери. Ыплылы торопливо лизнула его в нос, подтолкнула на обрывок оленьей шкуры, служившей подстилкой, свернулась вокруг щенка кольцом и, посучив задними лапами, прижала дитя к брюху.
— Этот ныгыттэпкин, — пробормотал Гырголь, — у-умный.
Кучка распалась. Пища и тычась носами в снег, щенки поползли в разные стороны. Но вот один из них повернул к матери.
— Тоже немножко умный. — Гырголь подтолкнул его к Ыплылы. — А других можна…
Он осекся — к матери повернул еще один щенок, такой же рыжий, как она, но на полпути остановился.
— Вынэ, вынэ! — Гырголь подбадривающе зачмокал.
Однако щенок подергал мордой и пополз в сторону. Он не пищал. Обнюхал унт Тросова и направился к сапожку Фанеры, потом его внимание привлек обломок моржового ребра.
— Энарэрыльын, — сказал Гырголь: — Ищущий. — Качнувшись, он шагнул вперед и хотел подвинуть рыжего к матери.
— Хватит! — решительно сказала Фанера и носком сапога отпихнула щенка: — Нам чего останется?
— Действительно. Лучше глянь, дед. — Тросов приоткрыл в корзине горлышко бутылки.
— Примани, примани! — кивнула Фанера и состроила старику гримасу: — Алкаш и есть алкаш, как мотылек на огонек.
— Я Гырголь! — старик попытался выпрямиться и ударить себя кулаком в грудь.
— Был Гырголь, хы! — хмыкнул Тросов: «Выс-сокий, тоже мне… Малечгын ты сейчас, дерюга подпорожняя. Вот сам глянь, кто ты. На. — Он скривился и протянул Гырголю бутылку. Тот схватил ее и торопливо, зубами, сдернул с горлышка железку, затем попробовал скрюченными дрожащими пальцами выколупнуть пластиковую пробку, но пальцы не слушались. Тогда он и пробку вытащил зубами и поймал горло уже чмокающими, враз заслюнявившимися губами.
— И есть — малечгын! — Фанера хихикнула, но тут же посерьезнела и деловито сказала: — За трех одна бутылка, за четырех — две.
— Простая… генометрия, — Тросов одобрительно ощерился. — Берешь? Или уходим.
— Ладына, — прохрипел Гырголь.
Тросов выставил вторую бутылку и положил щенков в пластиковую корзинку.
— У-ух-ха, твари вы мои ползучие. Все, дед, будь здоров. Надеюсь, доволен?
Гырголь молча сунул руку в корзину, перебрал щенков, поднял на ладони рыжего. Но, глянув на воткнутые в снег бутылки, вздохнул:
— Нытэнкин ссинки, хороший.
— Одних дураков выдал, гы!
— Зачем умный на шапку, красивый бери. Умный нада работать.
— Господи, он еще и о работе, пьянь несусветная. — Фанера покрутила головой: — Камака тебе скоро, алкоголик. Погибель. Вот летом еще пароход привезут — и все.