Мы проводили дядю Али. Все на фронт уезжают, один за другим. Только я остаюсь, да старик Ливерпуль, да ещё мама, Боба, Фатьма ханум…
Все на фронт уезжают. Старик Ливерпуль говорит:
- Я теперь не пью. Не могу пить, и всё. Я пью, когда у меня прекрасное настроение. А сейчас у меня может быть прекрасное настроение? Как бы не так! Нету у меня такого настроения!
- Это хорошо, - говорю, - что вы не пьёте. Моя мама очень довольна.
- А-а-а… - говорит Ливерпуль, - при чём тут твоя мама… что ты тут понимаешь…
Старик Ливерпуль идёт на крышу. Он там сегодня дежурит. Теперь все дежурят на крышах. Там на крыше ящики с песком и бочки с водой, и лопаты и большущие клещи, чтобы хватать этими клещами зажигательные бомбы, и топить в бочке с водой. Правда, бомбы пока что не падали, но упадут же когда-нибудь! Для чего же тогда клещи? Вчера Лия Петровна сказала: "Я не могу дежурить: у меня появляется слабость…" Тогда Ливерпуль говорит: "Давайте я буду за вас дежурить". Позавчера тётя Майя сказала: "У меня голова кружится…" Ливерпуль говорит: "Давайте я буду за вас дежурить".
Я бы тоже за всех дежурил. Но мне не разрешают. Детям нельзя на крышу. Мы с Бобой должны сидеть дома, а если тревога - скорей одеваться, бежать в подвал, то есть в бомбоубежище. Кто захочет сидеть в подвале, когда есть в нашем доме крыша?
Мама моя у Фатьмы ханум. Они там сейчас беседуют. А я бегу на крышу. Там на крыше старик Ливерпуль. Он будет гнать меня, я это знаю, но я не очень-то слушаюсь.
Вон он стоит, освещённый луной. Звёзд на небе полно. И прожекторов полно. Небо словно живое - колышется. Где-то гудит самолёт. Бьют зенитки. Старик Ливерпуль смотрит вверх, в небо. Вот он надевает очки. Опять смотрит на небо. Блестит при луне его лысина. Бородка крючком ещё больше загнулась. Я крадусь сзади к нему. Но он слышит мои шаги. Обернувшись, старик Ливерпуль говорит:
- Ну-ка, Петя, домой!
- Вам можно, - говорю, - а мне нельзя?
- Я суровый человек, - говорит Ливерпуль.
- Поймайте меня, - говорю, - если можете.
- И не подумаю, - говорит он.
- Как хотите, - говорю.
- Отца нет, - говорит Ливерпуль, - распустился…
- Вы, - говорю, - напрасно меня гоните, потому что мне здесь больше нравится, чем в душном бомбоубежище. Что там сидеть, не пойму! Немцы, что ли, на нас наступают?
- А ты думал, нет? - говорит Ливерпуль. - Наступают.
- Что-то не видно. Где же они наступают?
- Не дай Бог, чтобы ты их увидел.
- Кто их пустит сюда? Никто не пустит. Вот и дядя Али поехал. Они с папой дадут им жизни!
- Дай Бог, чтобы Володя вернулся, дай Бог… Тяжело там сейчас, тяжело…
- Почему это он не вернётся?
- Нет, он вернётся, он безусловно вернётся…
- А кошкам зимой не холодно? - спрашиваю я.
- Нет, сынок, не холодно, - говорит Ливерпуль.
- А почему?
- Потому что их шкура греет.
- А у людей, - говорю, - шкуры нет, только кожа…
- Вот ещё, - говорит Ливерпуль, - зачем людям шкура?
- Как зачем, - говорю, - очень странный вопрос! Если б я имел кошкину шкуру - не шутки ведь!
- Отстань от меня! - говорит Ливерпуль. - Ты что пристал ко мне с этой шкурой? Какое мне дело до кошек!
Я говорю:
- Это верно, зачем людям шкура…
- Отвяжись от меня! Убирайся домой!
Я подождал, пока он успокоится. Он успокоился и говорит:
- Ты ведь знаешь, сынок, у меня болит сердце… иди-ка ты спать, смотри, как зеваешь!
Мне совсем не хотелось спать. Мало ли что я зеваю!
- Зачем люди воюют? - говорю я.
- Война - это несчастье всем людям. Начать войну… Разве в этом есть здравый смысл? Нет, сынок, в этом нет здравого смысла… А между тем люди - самые развитые существа на земле…
- И я самый развитый?
- И ты, только ты ещё мал.
- И дядя Гоша развитый?
- Наверно, и он, а как же.
Я хотел ещё что-то спросить, как вдруг слышу голос Бобы. Мой брат Боба открыл люк на крышу, но влезть на крышу не может.
- Уйди отсюда! - кричу я.
- Мне интересно! Мне интересно! - кричит Боба.
Я с трудом тащу Бобу домой. Он, как всегда, упирается.
- И я тоже, - кричит он, - хочу тушить бомбы!
Мама ещё у Фатьмы ханум. На крышу мне всё равно не уйти: Боба следом увяжется. Мы раздеваемся. Ложимся спать.
Я вижу во сне старика Ливерпуля. …Он стоит на крыше. А вокруг страшилища. Они хотят съесть Ливерпуля. Это самые неразвитые существа на земле.
Старик Ливерпуль берёт клещи.
- Я суровый человек! - говорит Ливерпуль.
А страшилища всё наступают.
- Убирайтесь домой! - говорит Ливерпуль.
Он кидается с клещами на страшилищ. Но страшилищ много. Они ползут к Ливерпулю. Куда ни глянь - всюду страшилища.
Я бегу на подмогу. Хватаю ящик с песком. И кидаю в глаза страшилищ. Все страшилища ослеплены. Теперь мы их победим. Вперёд! Ура! Ливерпуль ловит клещами страшилищ - раз-два! - и прямо в бочку с водой! Я ему помогаю лопатой.
- Вот так! - кричу я. - Вот так! Вот тебе! Вот тебе! Всех страшилищ в бочку с водой!..
26. Бетховен! Бах! Моцарт!
- Просто удивительно, - говорит мама, - что нам нечего продать! Как можно было так жить! Вот сейчас эта война, а нам нечего даже продать! У каждой порядочной семьи, на случай войны или там на другой худой случай, безусловно, всегда что-нибудь есть продать. А нам - ну просто нечего, разве что рояль и ноты… Всё кругом дорожает, а деньги где взять? Ваш отец виноват, безалаберный был человек, вот кто жить не умел! У Рзаевых сервизы, они могут их продать. А чего только нет у Добрушкиных! У всех есть что продать! Володя не мог жить, как живут умные люди. У каждой уважающей себя семьи есть что продать на случай войны или там на другой худой случай…
Я всё время хочу обедать. Всё время мне хочется есть. Я съел бы сейчас не только борщ. Не только суп и котлеты. Я съел бы большой кусок хлеба.
Хлеб можно купить на базаре. Но очень дорого стоит. Мой брат Боба плачет, когда хлеба нет, - тогда мы идём на толкучку.
Пыль там всегда столбом, и солнце печёт, и галдёж - просто жуть! Мы с мамой там расстилаем коврик, на коврик кладём наши ноты (папины ноты), и мама кричит:
- Бетховен! Бах! Моцарт!
Втроём мы сидим на коврике.
- Клементи! Клементи! - ору я.
Я теперь не играю Клементи. Я теперь вообще ничего не играю. Когда папа уехал, я, правда, играл, но всё меньше и меньше. Мама, правда, ругала меня, а потом перестала. Она просто устала меня ругать. Мама хочет продать рояль, а раз так, то зачем эти ноты. Всё равно мама продаст рояль.
- Бетховен! Бах! Моцарт!
Толкотня-то какая! Мы, правда, неплохо устроились. Мы пришли рано. Расстелили свой коврик. Все, кто рано пришёл, расстелили здесь коврики. Часто коврик наш топчут ногами. Тогда я кричу:
- Осторожно!
Но в общем-то мы хорошо устроились. Попробуй-ка тут проходи целый день!
- Клементи! Клементи!
- Сахар! Сахар!
- Кофточки! Кофточки!
- Пирожки! Пирожки!
- Бетховен! Бах! Моцарт!
- Американские штаны! Чистейшие американские штаны из английского материала!
- Не рваная, не новая, отличная рубашка!
- Сто отдашь - пятьсот выиграешь!
- Купите! Купите! Купите!
- Клементи! Клементи! Клементи!
- Бетховен! Бах! Моцарт!
Когда хлеба нет, я не плачу. Вернётся мой папа, он мне привезёт много хлеба. И мандарины, большие, оранжевые мандарины…
27. Олимпиада Васильевна и мама
Моя мама теперь курьер. Я помогаю маме. Мы вместе с мамой разносим бумажки, разные там документы. Боба сидит с Фатьмой ханум. Целый день мы разносим бумажки, сдаём почту, ходим по учреждениям. А в воскресенье идём на толкучку. Там мы продаём наши ноты. У мамы замечательная работа. На работе дают обеды. Можно брать сколько хочешь супов. Мы взяли двенадцать супов! Это целая огромная кастрюлька. Мы несём эту кастрюльку и радуемся. Слышно, как булькает суп. Это суп с лапшой. Мы сольём жидкость и вынем лапшу, а из лапши спечём пышки! Пышек выйдет, наверно, немало. Как-никак - двенадцать супов! Порядочно. Каждому по три пышки. Или же по четыре. По скольку же выйдет пышек?
- Не плескай, - говорит мама, - будь осторожен!
- Дорогу, - кричу я, - дорогу!
Никто не знает, что мы несём. Все думают, это простой обед. А это двенадцать супов! Видел бы нас сейчас папа. "Вот молодцы, - сказал бы он. - Столько супа! Неси, Петя, не выплескай, ну, молодчага, Петя. Я вижу, ты мальчик хороший. Ты помогаешь маме. Ты молодчага, Петя!" Мы подходим к нашему дому.
Нас ждёт Олимпиада Васильевна.
- Здравствуйте, - говорим мы.
- Здравствуйте, - говорит Олимпиада Васильевна.
Мы проходим в комнату.
- Вот тут, - говорит Олимпиада Васильевна, - я принесла ребятам…
Мы смотрим на свёрток в её руках.
- Что это? - спрашивает мама.
- Тут две буханки… вот, пусть ребята возьмут… это хлеб…
- Две буханки, - говорит мама, - так много… так дорого стоят…
Мы с Бобой берём по буханке.
- Я вам ещё принесу, - говорит Олимпиада Васильевна.
Мама. Ну как там Гоша?
Олимпиада Васильевна. Вы скажите мне, как Володя…
Мама. Опять не пишет…
Олимпиада Васильевна. Ну, ничего, напишет.
Мама. Беспокоюсь я.
Олимпиада Васильевна. Ну, это вы зря.
Мама. Да вот только несчастье у нас. Мы тут ноты продали. Свои и чужие. Так вот, там были ноты Добрушкиной… вы не знаете эту Добрушкину… так вот, она в суд подать хочет… "Отдайте, - кричит, - мои ноты! Где мои ноты?" А я их продала случайно…
Олимпиада Васильевна. Я одолжу вам денег. Вы ей отдайте, и всё…
Мама. Вот спасибо! Но я не смогу вернуть скоро… Если вашему сыну, Олимпиада Васильевна, нужно заниматься, пусть он приходит, я кое-что покажу ему, я ведь тоже училась, хотя консерватории и не оканчивала…
Олимпиада Васильевна. Спасибо, Валентина Николаевна, он у нас бросил музыку. Не любит он музыку… А вернёте потом. Вот приедет Володя…
Мама. Ой, только бы он вернулся… Мой Петя тоже не любит музыку. Они все не любят. Тут у них нечего спрашивать, нужно учить. А то потом скажет: "Я был тогда ребёнком, я не понимал, нужно было меня заставлять". Сейчас-то война, не до музыки…
Олимпиада Васильевна. Может, вы и правы.
Мама. Безусловно права.
Олимпиада Васильевна. Володе привет от меня. Не забудьте. Он золотой человек. Мне ваша семья очень нравится.
Мама. Это правда. Семья у нас хоть куда! Продать нечего…
Олимпиада Васильевна. Нет, вы это напрасно…
Мама. Пусть будет напрасно. А что Гоша? Что он не зашёл? Мне ваш Гоша очень нравится. Он такой энергичный!
Олимпиада Васильевна. Наболтал он тогда. Он всегда так, болтает, болтает, потом говорит: "И зачем я тогда болтал?" Мама. Чего болтал?
Олимпиада Васильевна. По-вашему, он ничего не болтал? (Смеётся.) Вот видите, а он переживал.
Мама. Что вы, Олимпиада Васильевна! Я просто вас не пойму. Вы меня расстраиваете…
Олимпиада Васильевна. Зачем вам-то расстраиваться? Это мне нужно расстраиваться. А вам нечего расстраиваться. Не забудьте привет Володе. Я очень прошу, не забудьте. И не расстраивайтесь…
Мама. А вам-то чего расстраиваться, Олимпиада Васильевна?
Олимпиада Васильевна(задумчиво). Когда началась эта война, мой Гоша отправил все вещи, всю мебель куда-то к родным. Он боялся налётов. "Наш город будут бомбить в первый день!" - орал он. А вышло наоборот. Все вещи его там сгорели. Все шкафы разбомбили…
Мама. Какая досада!
Олимпиада Васильевна. Я не за вещи расстраиваюсь. Что мне вещи! Я за Гошу расстраиваюсь. Ну что за человек!
Мама. Он просто ошибся…
Олимпиада Васильевна. Ошибся? Ах, он ошибся!
Она надевает перчатки.
- До свидания, Валентина Николаевна, - говорит она. - До свидания, дети. Привет от меня Володе.
28. Я встречаю дядю Гошу
Мы стояли на углу улицы. Дядя Гоша хлопал меня по плечу:
- Вот так встреча! Давно не видать! Ты, Петро, не сердись, небось сердишься? Ты приходи. Я конфет дам.
- Я не сержусь, - говорю, - а конфет не хочу.
- Ну и не сердись. Мал ещё сердиться. А я скоро, брат, катану!
- Как катанёте?
- Не как, а куда. В бой, конечно, куда же ещё! В бой пора, в бой! Ну, как отец? Всё воюет? Он боевой человек, боевой. Вояка! Ты письма-то пишешь отцу? Ты пиши ему письма. Отец ведь. Скажи: так, мол, и так, встретил Гошу… А мать как? Ничего, жива? Мда… Вот такие дела, а я скоро отправляюсь… Мы ведь с тобой мужчины. Защита отечества есть что? Есть священный долг. Не так ли? Мы понимать должны. А разве мы не понимаем? Мы всё понимаем. И то, что отступают наши. И то, что германец давит. Когда я плавал на голубке "Куин Мери"…
- Это вы рассказывали, - говорю.
- Неужели рассказывал? Значит, запамятовал. Так вот. Долг есть долг. Мы должны выполнить свой долг. В бытность свою моряком помню случай… лианы, магнолии, то есть мы, значит, крепко застряли…
- Где застряли?
- Известно где, на мели - где же можно застрять! - и ни с места. Тогда капитан говорит (старый волк был!): "Всю команду на мель!" - говорит. Ну, мы все вышли на мель. И стоим на мели. Все по горло в воде. А нужно сказать, вода - лёд. "Толкать корабль!" - кричит капитан. И представь себе, парень, мы взялись и поднажали как следует, и наш корабль пошёл… Сила, брат, коллектива! А если мы будем сидеть сложа руки, что будет? Что будет тогда, мой друг? Тем более если война. И защита отечества?
Всё время он хлопал меня по плечу. Даже мне больно стало. Всё хлопает, хлопает.
- Это неправда, - говорю, - что большой корабль с мели столкнули. Разве такое может быть?
- Я разве сказал, что большой корабль? Кто сказал, что большой корабль? Корабль был небольшой, но порядочный. Ты мне что, не веришь? Мал ещё старшим не верить!
Я молчал.
- А у меня, брат, несчастье, - сказал вдруг он. - У меня большое несчастье.
- Слышал я про ваше несчастье.
- Ты слышал? Где ты слышал?
У него был испуганный вид.
- Все говорят, - соврал я.
- Не может быть!
Он сильно расстроился. Стал какой-то печальный. Мне его даже жалко стало.
- Никто не говорит, это я так.
Он на меня покосился и говорит:
- Как тебе не стыдно! Это дурацкая привычка!
Мне совсем не было стыдно. Но я молчал. Я думал, если я буду молчать, он скорее кончит рассказывать. Я мог и так уйти, но как-никак он разговаривал.
- Мда… - сказал он, задумавшись. Потом вдруг махнул рукой: - Ну, беги домой…
29. Карнавал
Там в зале стоит наша ёлка - большущая, яркая.
Занятий сегодня не было. Потому что вечером праздник - большой карнавал. У кого есть костюмы - наденут костюмы. У кого нет - так придут. Я люблю карнавал. Все вокруг ходят в масках, так интересно! Только жалко, что редко бывает. Целый год ждать приходится.
Когда мы выходили из класса, Пал Палыч меня подозвал и сказал:
- У тебя, Петя, есть костюм?
- Нет, - говорю, - у меня нет костюма.
- Школа тебе даст костюм. Я там сейчас смотрел, есть чудесный костюм.
Я так обрадовался! Ещё бы! Мне школа даст костюм, и я приду в костюме!
- А какой, - говорю, - костюм?
- Костюм замечательный, - говорит Пал Палыч, - настоящего клоуна. И жабо и всё такое.
- Какое жабо? - говорю.
- Ах, ты не знаешь, что значит жабо! Это, Петя, такой воротник, как у клоунов, да ты сейчас увидишь…
- Ой, - говорю, - я хочу жабо!
- Ну и чудесно! Пошли за мной.
Мы прошли с ним в кладовую. Пал Палыч там выбрал костюм - вот это был костюм! Первым делом - колпак, весь в серебряных звёздах. Вторым делом - штаны, не какие-нибудь там штаны, а все в клетку, как будто бы шахматы. И ещё куртка в красных кругах. И жабо. У меня прямо дух захватило, когда я жабо увидел. Вот это я понимаю - жабо! Хоть сейчас прямо в цирк выступать. Я цирк люблю. Люблю циркачей и военных! Даже трудно сказать, кого больше. Но циркачей я люблю, это точно. Когда вырасту - в цирк пойду, буду работать там клоуном. Буду знаменитый клоун. Как наш знаменитый Горхмаз. Правда, он не совсем знаменитый, но всё-таки он знаменитый. Ему весь цирк хлопает…