Он бреется. Одна щека у него чистая, другая в мыле, и он рассматривает её в зеркало.
Я моюсь, надеваю новую белую рубашку и новый костюм. Папа осматривает меня придирчиво.
— Намочи волосы, да причеши, — говорит он. — А то ходишь, как… Смотреть стыдно!
Наконец мы выходим на улицу. По посёлку к платформе идут многие. Целыми семьями. На платформе, как в первомайский праздник, толпа. А вот и электричка появилась. Я случайно оглядываюсь и вижу сестрёнку Воробья, Наташку.
— А ты чего здесь? — спрашиваю я.
— Так.
— Толик хорошую ёлку привёз?
— Никакую.
— Как — никакую? — И мне становится смешно. «Струсил! Ай да Толик!»
— Он ещё не пришёл.
— Не пришёл? — удивлённо переспрашиваю я. — Почему не пришёл?
— Иди, иди, — говорит мне папа и подталкивает в вагон.
«Как не пришёл? — Дверь за нами захлопывается, и мы едем. — А где же он? — Я прохожу в переполненный вагон. Стою среди широких спин, воротников. — Где же Толик? Ведь он уехал. Где он? — спрашиваю сам себя. — Ведь я его звал, он не отвечал».
Я смотрю в окно. Мелькает чёрное и белое, как в испорченном телевизоре. Иногда чиркнут огни, тусклые, жёлтые.
— Ты что такой грустный? — спрашивает мама.
— Да так.
— Волнуется, — говорит папа и улыбается.
Мне становится жарко. Твёрдый, почти железный воротник новой рубашки давит мне в подбородок. Рубашка покусывает меня.
«Где же Толик?» — думаю я.
Папин товарищ живёт в районе новостроек, это за две остановки до города. Дома здесь светлые и расположены редко. Во всех домах сегодня — ни одного тёмного окна. Все разноцветные: красные, жёлтые, зелёные, как ёлочные огоньки.
Папин товарищ радостно встречает нас. Долго жмёт папе руку. Здоровается с мамой, потом со мной.
— Василь Василич, — говорит он мне. — Раздевайтесь, проходите в комнату.
Навстречу нам выходят какие-то люди, тоже здороваются, папе и маме называют свои имя-отчество, а мне говорят просто: «Здрасте!» Лишь одна тётя, бочком протолкнувшись в малогабаритную дверь, кричит мне:
— Здравствуй, моё солнышко! Какой хорошенький мальчик! Просто прелесть! А я тётя Адя. — И даёт мне руку. Я беру и не знаю, что делать. Рука мягкая, и ни один палец не шевельнётся.
Но тётя Адя уже забыла обо мне. Она что-то говорит другим и катится в соседнюю комнату.
Я долго стою один. Мужчины курят в коридоре, разговаривают о чём-то, все женщины на кухне. А я забиваюсь в угол, к приёмнику, и тихонько кручу ручку настройки. Посвистывает, трещит, гудит. Врывается музыка. Мир дышит гулко и шумно. Отживает последний час старого года. Идёт Новый год!
«Где же Толик? — думаю я. — Где же Толик? Неужели в лесу?.. Один?»
…«А поезд шёл — чик, чик, чик — в Чикаго!»
…«И в наступающем году, я надеюсь, вы будете добиваться таких же крупных надоев?» — «Конечно!»…
«Толик, ну что ж ты, Толик! Как же так?»
И я думаю, какой Толик слабый. Когда ходим за грибами, он устаёт самым первым. Он единственный из наших, кто не может переплыть речку.
И я вспоминаю, как он сегодня доверчиво смотрел на меня своими голубыми глазами, быстро-быстро моргая ресничками…
— За стол! — командует Василь Василич. — Все за стол!
Мы садимся. Радио — на полную громкость. Тишина. И вот… «Дорогие товарищи!..» Все встают. Держат рюмки в руках. С новым счастьем! С Новым годом!! И — ш-ш-ш — Москва. Красная площадь. Бом! Бом! Бом!
— Ура! — кричат все. — Ура!
Как всегда жду я, как люблю эту минуту!
— Ура! С новым счастьем, с Новым годом!
Стреляют бутылки шампанского, шипят и сыплют искры бенгальские огни. Конфетти сыплется на людей, на стол.
— Ура! — громче и дольше всех кричит тётя Адя.
А потом начинаются танцы. Тётя Адя вскакивает, роняя стулья, устремляется ко мне.
— Я с молодым человеком! — Она хватает меня и вытаскивает на середину комнаты. — Тара-ра-ра, тара-ра-ра! — Кладёт руку мне на плечо и начинает меня вертеть туда-сюда.
А я — как робот, которого учат ходить. Спотыкаюсь, тащусь за тётей Адей.
— Тра-ра-ра-ра, та-ра-ра-ра!
Наконец-то кончилось. Музыка умолкает, и я проворно прошмыгиваю в коридор.
— Что нового, молодой человек!? Ты что такой скучный? — спрашивает Василь Васильевич. Он такого же роста, как и мой папа. Но пошире в плечах, поплотнее. Виски у него начали седеть, — Как дела на учебном фронте?
— Хорошо учится, — отвечает за меня папа, берёт Василь Васильевича под руку. — А я, Вася, всё вспоминаю, как ты меня тогда раненого тащил, под Усть-Нарвой.
— Да чего там! Я тебя или ты меня… Ведь тоже не бросил бы.
Они уходят на кухню, закуривают. Василь Васильевич, попросив у папы разрешения, открывает форточку, и из неё в кухню вливается белый пар. Как будто на улице кто-то курит и выдыхает к нам в помещение.
А я возвращаюсь в комнату и забиваюсь за приёмник. Я думаю о Толике. Может быть, он бредёт сейчас нашим лесом, по пояс проваливаясь в снег? Или, скорчившись, сидит где-нибудь под ёлкой и замерзает? Мне-то хорошо здесь, а каково ему! Ведь он такой слабенький.
«Может быть, сказать папе?»
Я выхожу в коридор.
— Ну что? — спрашивает папа.
— Толик в лесу остался!
— Какой Толик? — не понимает папа.
— Воробьёв.
— Как остался?
Я рассказываю. Папа молчит, смотрит на меня. Затем тихонько хлопает меня по затылку и улыбается:
— Да что ты! Толик, наверное, давно уже дома. Он лучше тебя наш лес знает. Эх ты! — Он ершит мои волосы. — А тебе так хочется к Толику, да? Признайся?
— Нет, правда! Толик мог остаться.
— Ладно, ладно! — говорит папа. — Потерпи! Каждый день с Толиком! — И он уходит.
Я стою в растерянности. Действительно, может быть, Толик уже вернулся? Мы уехали, а он пришёл, сидит себе!
А вдруг остался, тогда что? Что тогда?
Я хорошо знаю Толика. Он может!
— Василь Васильевич, а сейчас электрички ходят? — спрашиваю я.
— Да, последняя в час ночи. А сегодня, может быть, всю ночь. Зачем тебе? Уж не домой ли захотел?
— Нет.
Я припоминаю, что от нас в город в два часа идёт поезд. А сейчас полпервого. Можно съездить и вернуться. Узнать, дома ли Толик, и обратно. Никто не заметит.
Я беру пальто, шапку и ухожу. Одеваюсь уже на улице, на бегу.
Во всей электричке я еду, наверно, один. Теперь я думаю только о том, дома ли Толик? Если дома, то я приду и скажу ему… Я скажу… Я не знаю, что я ему скажу. А если его нет дома?
Чем ближе подъезжаю к своей станции, тем тревожнее становится мне. Прилипаю лицом к стеклу, всматриваюсь в темноту. Вот и посёлок. Во всех окнах дома Воробьёвых горит свет. Значит, Толик дома! Я направляюсь к выходу. «Ну и Толик! Ну и трус! А теперь мне зададут!» Электричка замедляет ход, тише, тише. Останавливается. Раскрываются двери. Но я не выхожу. Я вижу Толикину маму. Она, озябнув, стоит у дома и напряжённо, тревожно смотрит вдаль. Она ждёт. Или мне только кажется?
Двери захлопываются. Электричка сдвигается, постепенно начинает набирать скорость.
Значит, Толика нет дома? Значит, он ещё не пришёл? Он в лесу!
Я выхожу на платформе «Семьдесят восьмой километр».
Тропка в лес, как в глубокую пещеру. Даже неба не видно над головой. Лес весь чёрный, нигде ни просвета. И кажется, что за каждым деревом притаился кто-то, молча следит за мной. Корявые ветки деревьев тянулись ко мне, будто когтистые лапы. Здесь хоть дорога чуть посветлее, что-то видно, а мне надо лезть туда, в темноту.
Электричка затихает вдали, а я всё ещё стою и озираюсь по сторонам, в нерешительности топчусь на одном месте. Может, не ходить? Страшно! Но идти надо. «Шагай, шагай!» — командую я, тихонько переставляю ноги, готовый каждую секунду броситься обратно. Не оглядываюсь, боюсь. Не зову Толика. Убирая голову в плечи, сгорбясь, прохожу под многотонными ветками ёлок. Я не могу определить, где тогда свернул с тропки. Сначала мне кажется, что в этом месте, затем — в другом.
— Толик! — начинаю тихонько звать я. — Толик! Воробей!
Полушёпотом, осторожно, как будто Толик стоит где-то рядом и сейчас откликнется мне. Теперь я уже не знаю, куда иду, от тропки или к ней. Я давно потерял ориентировку и просто бреду по лесу.
— Толик! — всё громче зову. — Воробей!
Идти по снегу так же трудно, как бежать по воде. Спотыкаюсь, падаю и снова иду. Лезу через густой хрусткий ельник.
— Толик! — зову я. — Толик! — и плачу. Ельнику, кажется, не будет конца, он будто перевит колючей проволокой, через него не продраться. Я наваливаюсь на него грудью, упираюсь изо всех сил и лезу, лезу.
Я понимаю, что заблудился.
— Помогите! — кричу я. — Помогите! — Снег, снег со всех сторон, снизу, с боков, коснёшься дерева и сверху — ух! — и ползёт, ползёт, шурша, снежная лавина. А я один! Никого кругом!
— Помогите! Толик! — кричу я. Мне не хочется замерзать здесь в лесу. Только не останавливаться, только не останавливаться! В ногах невыносимая боль, я потерял рукавицу и теперь у меня замерзает рука. Прячу её в карман и лезу, не глядя куда.
— Толик! Толик! — Мне кажется, что кто-то хватается за меня, держит. — А-а-а!
И совершенно неожиданно выхожу на поле. Далеко впереди вижу огни. Там люди, тепло. Тепло! Я осматриваюсь. Совсем рядом со мной полотно железной дороги. Я выбираюсь на него и, всхлипывая, спотыкаясь, бегу к посёлку. Это наш посёлок.
«А Толик, как же Толик? Замёрз Толик! Спасать надо! Людей звать!»
В нашем доме горит свет. Я осторожно открываю дверь и вхожу в комнату. За столом папа и Василь Васильевич. Они долго и пристально смотрят на меня. Я почему-то робею и смущённо отворачиваюсь.
— Ты где был? — строго спрашивает папа.
— За Толиком, — чуть слышно бурчу я.
— Отвечай правду!
— За Толиком, — повторяю я.
Папа хватает меня за рукав.
— Толик уже давно спит, я к нему заходил. А ты где был? Говори!
Мне стыдно Василь Васильевича, и я молчу. Толик, Толик! Мне вдруг становится так горько.
— Где ты врать научился? — говорит папа.
— Не надо! — говорит Василь Васильевич.
— Он испортил весь праздник!
— А ты узнай!.. — кричу я.
— Ну зачем так! — успокаивает Василь Васильевич папу. — Одевайся — и идём. Там нас ждут, волнуются. А мальчишка пусть спать ложится. В их возрасте это бывает.
— А всё-таки, где ты был? — спрашивает меня Василь Васильевич.
— За Толиком.
— Кто такой Толик?
— Да есть тут один дружок, — поясняет папа.
— Ну, так и что же Толик?
— В лесу остался. Когда за ёлками ходили, — говорю я.
— В лесу? — удивлённо переспрашивает Василь Васильевич. — А что же ты отцу-то не сказал?
— Я говорил.
— Говорил, — вздыхает папа. — Надо было как следует сказать, по-настоящему. — В голосе его звучит неуверенность, досада.
— Так, так… — Василь Васильевич смотрит на меня. — И ты, значит, поехал? Искать? Один в лес? Всё понятно… Пожалуй, ты прав… Ну, ложись-ка спать. Идём, — зовёт он папу.
Они уходят. В коридоре хлопает дверь.
— Что же ты так парня-то, — слышу я, как тихо, с укоризной говорит Василь Васильевич папе. Они проходят под окном. — Ведь он у тебя видишь какой… Парень-то молодец!..
Заглушая голоса, гулко скрипит под ногами промороженный снег.
Яков Ноевич Длуголенский
Два одинаковых велосипеда
Летом Женька жил на даче.
Вообще-то он предпочёл бы жить где-нибудь в другом месте, скажем, в пионерлагере, но мама говорила, что на даче воздух лучше, потому что, когда триста пионеров и школьников пройдут по территории лагеря, от пыли и гомона нечем становится дышать.
Кроме Женьки, на даче жили хозяева и артист Рымша, который глотал пинг-понговые шарики и вынимал их из Женькиного уха.
Рымша приезжал на дачу каждый понедельник — понедельник был у него выходной. И хотя в остальные дни комната Рымши была незанятой, Женьке всё равно казалось, что в ней сидит Рымша.
Однажды — это было в пятницу — Женька заглянул в комнату, зная наверняка, что Рымши нет, и — остолбенел: Рымша был! Рымша, одетый во всё чёрное, молился на электрический счётчик.
— Вы верите в бога? — оторопело спросил Женька.
— Нет, — ответил Рымша.
— Тогда… что же вы делаете?
— Молюсь.
Напуганный Женька попятился из комнаты. И пришёл в себя только дома, когда узнал от сестры, что Рымша — артист.
С тех пор он ходил за Рымшей, ожидая неизвестно чего.
Сегодня он встретил Рымшу у дома.
— Здравствуй, молодь! — сказал Рымша, разглядывая Женьку.
— Здравствуй!
— Ты куда идёшь?
— Домой.
— А я на речку. Хочешь покататься на велосипеде?
Женька хотел. Он уже совсем было сказал об этом Рымше, но вовремя вспомнил, что пора домой.
— Нет, спасибо, в другой раз… А то, знаешь…
— Знаю, — сказал Рымша и пошёл, размахивая полотенцем.
Иногда Женька говорил Рымше «вы», а иногда «ты», и Рымша на это совершенно не сердился.
В саду у клумбы стоял Рымшин велосипед. Одним плечом он упирался в дерево, другим — в крыльцо. Женька знал: если подразнить Рымшин велосипед как следует красной тряпкой, он наверняка выскочит из своей засады и бросится на Женьку…
У чудно?го артиста, который молится на электрический счётчик и умеет глотать пинг-понговые шарики, наверняка должен был быть чудной велосипед.
Совсем недавно точно такой велосипед Женька утопил в речке. До этого велосипед стоял на даче целый месяц, и мать каждый раз говорила о том, что пора бы этому велосипеду возвратиться к себе домой, но сестра поднимала брови — они у неё толстые, как беличий хвост — и говорила, что не поведёт этот велосипед к хозяину, хозяин должен прийти сам.
Хозяин не приходил.
А велосипеда уже не было.
Но об этом не хотелось вспоминать: Женька надеялся, что Игорь Петрович — приятель сестры и владелец велосипеда — ещё достанет свою машину со дна реки.
Женька вошёл в комнату.
За столом сидели мать, сестра и неизвестно откуда взявшийся Игорь Петрович.
У всех троих были кислые лица.
Но когда Женька вошёл в комнату, все трое, как по команде, улыбнулись, и он понял, что эти улыбки для него. Женька тоже выдавил из себя улыбку. Но ему было нехорошо.
— Здрасте, — сказал он.
— Здравствуй, — сказал Игорь Петрович.
— Вы приехали к нам…
— Игорь Петрович приехал за велосипедом, — сказала сестра.
— Вы приехали за велосипедом? — переспросил Женька.
— Да. Думаю, ты покатался на нём достаточно.
Тогда сказала мать:
— Что вы! Мы не разрешали ему кататься совсем! Он проехал на нём всего один раз до речки и вернулся обратно…
И хотя мать по незнанию говорила неправду, Женька, чтоб эта неправда звучала более убедительно, сказал:
— Да, это так…
— Но я вижу, ты не очень-то торопишься расстаться с моим велосипедом! — сказал Игорь Петрович и почти подмигнул. — А?
Это подмигивание почему-то обнадёжило Женьку.
Он сказал:
— Идёмте, я покажу вам…
Ему не хотелось говорить при всех о велосипеде. Он хотел говорить с Игорем Петровичем о велосипеде по-мужски: «Игорь Петрович, я буду собирать на пляже бутылки, но отработаю велосипед!»
— Я уже видел его, — сказал Игорь Петрович. — И не делай больших глаз. Он стоит у крыльца.
— Как тебе не стыдно! — сказала сестра Женьке. — Мы говорим, что ты катался всего раз, а ты…
Женька лихорадочно думал.
Ему было ясно, что сестра и Игорь Петрович не помирились.
Ему было ясно, что они меньше всего говорили здесь о велосипеде.
Ему было ясно, что велосипед им нужен для того, чтобы больше не говорить при Женьке о том, о чём они здесь говорили.
— Да, — сказал Женька, — я прокатился на нём до речки.
Велосипед Рымши стоял на том же месте.
Игорь Петрович внимательно осмотрел его.
— Что осматривать-то, — сказал Женька.
— Как тебе не стыдно, — сказала мать.
Велосипед Игоря Петровича давно покоился на дне реки. Он утонул, когда Женька с приятелями делали из него «водяную машину». Утонули понтоны, утонул велосипед, и Женька едва выплыл. Женька, когда выплывал, очень надеялся, что сестра помирится с Игорем Петровичем и тот на радостях всё простит.