По мысли Оуэна, характер человека формируется обстоятельствами, над которыми он не имеет власти, и поэтому бессмысленно его как осуждать, так и хвалить. Эта точка зрения имела большое значение для Уоллеса впоследствии, когда ему пришлось жить среди людей совсем другой культуры, поведение которых многие сочли бы варварским и примитивным. Уоллес разделял также прохладное отношение Оуэна к религии. Он считал, что целесообразнее прилагать усилия к тому, чтобы дать образование широким слоям общества и улучшить условия труда и жизни населения. Уоллес был согласен с Оуэном и оставался его последователем до конца жизни. Это мировоззрение пронизывало все его труды, его отношение к социальным вопросам и взаимоотношения с высокопоставленными и привилегированными членами викторианского общества, равно как и с туземцами, которых он встречал в своих путешествиях.
Лондонский период, оказавший существенное влияние на дальнейшую жизнь Уоллеса, продлился всего несколько месяцев, по истечении которых Альфред перебрался к другому своему брату — Уильяму. Уильям работал землемером в Бедфордшире, причем довольно успешно. Он составлял карты и брался за любые заказы — это могло быть уточнение границ приходских земель, подготовка к процедуре огораживания или прокладывание каналов и дорог. Работа была связана с постоянными разъездами по Южной Англии и Уэльсу. Сопровождая брата в качестве ассистента, Альфред начал понимать, какого рода деятельность ему по душе. Ему нравилась работа под открытым небом, нравилось использовать геодезические и физические приборы: секстант, термометр и мерные цепи; также он испытывал удовольствие от выполнения тригонометрических и математических вычислений. Его влекли неоткрытые тайны, неизведанные области в мире естественных наук. Свою первую книгу по геологии он прочел после того, как обнаружил окаменелости на стене заброшенной местной шахты. Случайно услышав латинское название какого-то дикорастущего цветка, он купил книгу по ботанике, а затем попробовал собрать маленький гербарий из засушенных под прессом трав и цветов.
Через восемнадцать лет, когда торговое судно с Макассара приближалось к берегу острова Кай (Кей), Уоллесом по-прежнему владели та же любовь и тот же интерес к живой природе. Он был поражен красотой приближающегося берега. «Побережье Кея, мимо которого мы проплывали, было очень живописным. Светлые известняковые склоны круто поднимались из воды на высоту нескольких сотен футов, где распадались на бесчисленные изрытые ветрами скалы и заостренные пики; почти до самого верха склоны были покрыты ковром пышной тропической растительности.
Тут и там в небольших заливчиках открывались песчаные пляжи удивительной белизны. Вода, кристально прозрачная, придавала уходящим в ее неизмеримые глубины скалам многочисленные оттенки — от изумрудного до лазурного. Море было спокойным, как озеро, а тропическое солнце заливало землю потоками золотого света. Эта картина казалась мне невыразимо прекрасной».
Уоллес знал, что находится на пороге неизведанного — он был первым естествоиспытателем в этом девственном тропическом мире. Насколько ему было известно, еще ни одному исследователю не удавалось так близко ознакомиться с животным и растительным миром этого острова. «Я вступал в новый мир, — писал он, — и мечтал о чудесных созданиях, прячущихся за этими поросшими лесом скалами и в этих лазурных безднах. Лишь несколько европейцев до меня бывали на сих берегах; практически ничего не было известно ни о здешних растениях и животных, ни о местном населении, и я не мог не предаваться мечтам о том, что увижу уже через несколько дней скитаний по этим островам».
Капитан торгового судна, согласившийся подвезти Уоллеса, решил высадить его на северной оконечности острова Кай-Бесар — это было самое удобное место для остановки, поскольку почти не требовало отклонения с маршрута на острова Ару, куда направлялось судно.
Кай-Бесар, или Большой Кай, очень отличается от Кай-Кечил, или Малого Кая, где расположен Туаль. Малый Кай и окружающие его острова вроде Варбала довольно плоские, и большую часть лесов на них вырубила несколькими десятилетиями раньше голландская лесозаготовительная компания. Деревья, из которых было построено наше судно, были заготовлены на Варбале во вторичном лесу — то есть том, который вырос уже на месте вырубок. В отличие от Малого, Большой Кай долго оставался труднодоступным. Это длинная узкая полоска земли — 80 километров в длину и лишь 8 в ширину, образованная цепью гор, резко вздымающихся из воды. Здешние леса сохранились в гораздо большей мере, и до сих пор еще на крутых склонах можно увидеть огромные деревья — выше 30 метров. Буди вычислил, что около трети лесов на Кай-Бесар осталось такими же, какими были при Уоллесе.
Буди к нам присоединился на Варбале, когда мы снаряжали «Альфреда Уоллеса» в плавание. Он был родом с Калимантана (ранее Борнео), где работал натуралистом в заповеднике. Закончив биологический факультет университета, Буди стал специалистом по индонезийской орнитофауне, поэтому его основными обязанностями в экспедиции были наблюдение за птицами и регистрация всех встреченных нами видов для того, чтобы сравнить современное видовое разнообразие островов с тем, о котором мы могли судить по записям Уоллеса. Дедушка Буди был моряком, родом с Сулавеси, из народности буги. Позже он переехал на Калимантан, и это совпадение доставляло Буди немалое удовольствие, поскольку для него участие в экспедиции давало возможность восстановить утраченную связь его семьи с морем. Внешне Буди сильно отличался от Яниса, он выглядел как настоящий малаец: среднего роста, стройный и тонкокостный, с золотисто-коричневой кожей и черными, слегка вьющимися волосами. У него были изящные руки, а все движения — точные и аккуратные. Он полностью соответствовал уоллесовскому описанию малайского характера: очень спокойный и сдержанный, даже скрытный. Буди, кроме того, был хорошим плотником и увлеченным натуралистом — в качестве домашнего животного он держал питона. Он приехал на Варбал с рюкзаком, в котором лежал определитель птиц, охотничий нож весьма угрожающего вида и пара биноклей. Он пожелал ночевать на палубе, но ночью пошел очень сильный дождь. Утром я обнаружил Буди, висящего, подобно лемуру, в гамаке, который он закрепил под фотом. Он так уютно расположился под пончо, как будто находился в дебрях леса.
Вскоре прибыл еще один член команды, ирландец Леонард. Я знал его с тех пор, как он мальчиком путешествовал со своими родителями вдоль берегов Ирландии. Спустя почти двадцать лет он стал профессиональным художником, завоевав известность и как живописец, и как иллюстратор книг. Подобно Буди, он был спокойным и скромным человеком. Когда я увидел его сходящим на берег Варбала, я не мог не отметить внешнее сходство между ним и Альфредом Уоллесом времен индонезийской экспедиции последнего. Оба они были примерно одного возраста и сложения, носили почти одинаковые очки с круглыми стеклами. Уоллес описывал, как во время своих энтомологических лесных прогулок он с таким энтузиазмом высматривал жуков и пауков, что постоянно спотыкался о корни деревьев и камни и попадал лицом в паутину. Леонард двигался так же неловко, когда шел, погруженный в свой мир художественных образов и впечатлений.
В первый же день по прибытии Леонарда на Варбал я попросил его нанести на паруса нашего судна, выкрашенные в цвет хаки, символические изображения — стилизованные фигурки гекконов. Это маленькие ящерицы, которые встречаются в Индонезии повсеместно; на своих лапках, присасывающихся к любой поверхности, они могут перемещаться не только по вертикальным стенам, но и по потолку — таким образом они охотятся за мелкими насекомыми.
В Индонезии считается, что гекконы приносят удачу, и я решил, что гекконы — самый подходящий символ здешних мест, так очаровавших Альфреда Уоллеса. Леонард разложил паруса на твердом песке в школьном саду и вырубил длинную ветку, к которой прикрепил карандаш, чтобы можно было рисовать стоя. Естественно, школьники собрались вокруг, вытаращив глаза на белокожего чужестранца, прыгающего с длинной палкой в руках босиком по разложенным парусам и наносящего на них очертания гигантских гекконов.
Время от времени Леонард отступал назад, и, приложив руку козырьком ко лбу, оглядывал свое произведение. Чтобы защититься от солнца, он носил широкополую шляпу — такую же, в какой Альфред Уоллес запечатлен на фотографии, сделанной в Сингапуре. И, как Уоллес во время работы, Леонард был совершенно погружен в себя и не реагировал на происходящее вокруг. Его губы слегка шевелились — он беззвучно разговаривал сам с собой. Толпа зрителей увеличилась до четырех или пяти десятков человек, в том числе взрослых, и все, затаив дыхание, ждали появления новой линии на расстеленных полотнищах парусов. Дети по собственной инициативе старались помочь художнику — чинили затупившиеся карандаши, а когда Леонард перешел к работе красками, следили за тем, чтобы кисти всегда были обильно смочены черной краской. Уоллес отмечал в своих дневниках нечто подобное — когда после целого дня ходьбы по лесу с сачком вечером он садился в маленькой хижине разбираться с пойманными насекомыми, туземцы с удивлением и любопытством наблюдали за его таинственными манипуляциями.
Гекконы были не единственным украшением нашей лодки. Мы как раз пришвартовали нашу новенькую прау калулис в лагуне за деревней и занимались последними приготовлениями, как вдруг мне передали приглашение Джонни, бригадира строителей, зайти к нему домой.
Это приглашение было столь неожиданным и интригующим, что я отправился к Джонни, не мешкая. Он, как обычно, мучительно стесняясь, объяснил, что хотел бы сделать «глаза» для лодки, и что, как бригадир строителей, должен сделать это сам. Я был приятно удивлен. Во многих культурах, связанных с морем, «глаза», нарисованные на носу лодки, позволяли ей «видеть» свой путь среди бушующих волн и не сбиваться с курса. Но, насколько я помнил, ни на одной лодке на Варбале не было изображения глаз. Возможно, это объяснялось тем, что местные лодки были предназначены не для долгих путешествий, а только для коротких переходов между Варбалом и ближайшими островами, не дальше Танимбара. Самым дальним путешествием, совершенным какой-либо варбальской прау калулис на памяти местных жителей, был переход до Амбона — провинциального города в 480 километрах от Варбала. С тех пор прошло 20 лет, но по сей день в разговорах на Варбале упоминали об этом случае. Теперь же Джонни и все остальные жители деревни знали, что я собираюсь проделать на их лодке путь в четыре или пять раз более длинный.
На следующее утро Джонни подошел, шлепая, как всегда, босиком по отмелям, к нашему «Альфреду Уоллесу», боком лежавшему на обнажившемся из-за отлива песке. В одной руке он держал жестянку с белой краской и кисточку, в другой — красную тряпицу и нож. Острием ножа он выдолбил небольшое отверстие в обшивке у носа корабля, затем извлек из кармана небольшое золотое кольцо и соскреб немного золотой краски на тряпицу, после чего втер тряпкой эту краску в отверстие — получился «зрачок» глаза. Вокруг зрачка он нарисовал белой краской кружок дюймов шести в диаметре, из которого исходило в разные стороны четыре изогнутых «руки» — получился «глаз» и одновременно древний символ солнца. Затем Джонни нарисовал точно такой же символ на противоположном борту. Я полюбопытствовал, есть ли еще какие-либо традиционные магические способы обезопасить лодку в грядущих плаваниях. Джонни в смущении переминался с ноги на ногу, затем сказал: «Да, перед тем как закрыть главный килевой отсек, я положил туда зернышко риса и еще кусочек древесного корня». Что это было за дерево? Джонни не мог назвать вид, но точно знал, что у него есть магические свойства. Волокна были взяты от участка корня, уходящего вертикально в землю — это гарантировало, что лодка будет всегда надежно соединена с духами земли. И вновь я подумал, что жители Варбала не так просты, как кажется. Джонни, будучи благочестивым христианином, прибегал, как и его предки, к помощи традиционной магии.
За день мы доплыли от Варбала до Кай-Бесара. На борту «Альфреда Уоллеса», кроме меня, были Янис, Буди, Джо, Леонард, Билл и еще один житель Варбала — Бобби, которого Янис пригласил в качестве помощника. Мы надеялись найти на дальнем северном конце Кай-Бесара места, описанные Уоллесом, — те самые обрывающиеся в воду склоны, что так поразили его воображение 140 лет назад.
День был пасмурный, и к моменту, когда мы подошли к южной оконечности Большого Кая, уже смеркалось. Вести новую, еще не очень знакомую лодку вдоль неосвещенного кораллового берега в полной темноте было бы ненужной авантюрой, и я решил найти место для стоянки на якоре за укрытием мыса. Зазубренный профиль мыса, поднимавшегося уступами к центральному горному хребту, напоминал хвост гигантского крокодила. Скалы отвесно обрывались в воду по обе стороны мыса и были усеяны черными впадинами пещер. На гребне холма от сильного ночного бриза раскачивались разлапистые листья пальм.
Мы обогнули оконечность мыса, за которой обнаружилась деревня, словно возникшая из романа Джозефа Конрада. У берега теснилась группа серо-коричневых домиков, белый купол небольшой мечети издалека можно было принять за маяк, полоска небольшого пляжа серебром белела у подножия склона, круто поднимающегося над поселком. Это был самый настоящий «край света» — пешком пришлось бы пересечь центральный хребет Кай-Бесара; на берегу я не заметил ни одной лодки, на которой сюда могли бы приплыть по морю. Даже по сравнению с Варбалом это было очень уединенное место.
Мы бросили якорь по возможности ближе к берегу и приготовили наш первый ужин на судне, воспользовавшись керосинкой, которая была установлена в деревянном ящике на корме. В этот вечер нашим поваром был Бобби — крепкий парень двадцати с небольшим лет, приятной наружности, безукоризненно аккуратный и опрятный. Как и все жители Варбала, он умел управляться с парусами и грести на каноэ. Но его кулинарные навыки ограничивались умением превратить рисовую крупу в клейкую кашеобразную массу и посыпать сухую рыбу молотым красным перцем. При этом, как и «дядя Янис», он был столь добродушным и милым, что никто не жаловался. Большую часть времени Бобби слонялся по палубе, ожидая, что его кто-нибудь позовет и скажет, что нужно делать.
В любой момент, оглянувшись, я встречал слегка озадаченный взгляд широко открытых глаз и смущенную улыбку под безукоризненными черными усиками.
Мы успели расправиться с рисом и перченой рыбой, когда вдруг с берега по черной воде к нам заскользили две небольшие долбленые лодки; вскоре они оказались в круге света, отбрасываемого нашим фонарем-молнией. В каждой лодке сидели по трое человек, и все они были, как на подбор, очень маленькие — не более пяти футов (полтора метра) ростом. Они быстро подгребли к борту нашего судна, оживленно переговариваясь меж собой, и, ухватившись за борт, без малейшего замешательства перебрались внутрь. Только оказавшись на палубе, они заметили нас — то есть белых людей. Один из них довольно громко охнул, после чего наступила полная тишина. Они в изумлении переглядывались, широко открыв глаза, потом начали говорить шепотом — как дети в обществе взрослых, полагающие, что их не услышат. Со своим обычным добродушием Янис объяснил им, кто мы такие и что здесь делаем, и атмосфера несколько разрядилась. Как объяснил один из вновь прибывших, нам нужно найти другое место для стоянки, поскольку тут во время отлива наша лодка может сесть на скалы. Если мы пройдем чуть дальше, там будет более безопасное место — только песок, никаких скал. Наши гости пробыли около часа, и, обсудив все интересующие их вопросы, удалились. Этот сюжет повторялся постоянно на протяжении всей экспедиции: местные жители появлялись внезапно и поднимались к нам на борт без особых церемоний, чтобы поболтать и узнать новости — точно так, как описывал Уоллес, — а потом застывали в изумлении, обнаружив, что на маленьком судне в спартанских условиях путешествуют белые люди.
Бросить якорь в сумерках у темного неизвестного берега, чтобы проснуться следующим утром при ярком свете солнца в нескольких шагах от настоящего райского сада, — это чудо, даруемое плавающим в индонезийских водах. Нас разбудил странный звук, повторявшийся каждые 20–30 секунд. Крик птицы, не похожий ни на что, слышанное мной ранее. Его можно было бы сравнить с криком совы, но он был более резким, высоким и странно переливчатым.