— Ты крепко нажаловалась на всех начальнику НКВД, а под конец, говорят, даже накричала на него. Там сейчас такой сыр-бор, дым коромыслом! А нас всех освободили от работы, пока не поправимся. Даже лекарство с собой дали, — показала мама баночку с мазью и порошки. И тут я заметила чисто забинтованные руки, головы, ступни, коленки — у кого что.
— И вообще Арсентьев распорядился готовить на всех проездные документы. Нас всех скоро отпустят в ссылку.
Работы по строительству бараков заканчивались, и лагерь был готов к приёму «своего контингента», то есть новых заключённых. Тогда я и узнала, что нас вообще-то не должны были отправлять в лагерь, мы были приговорены только к ссылке как ЧСИР — «члены семьи изменника родины». Но лагерей в стране не хватало, и надо было кому-то строить новые. Потому мы и другие такие же жёны и дети «врагов народа» попали сюда.
Через несколько дней всем вручили проездные бумаги. Село Калининское раньше называлось по-киргизски Кара-Балты[6]; теперь это название сохранилось только у посёлка при железнодорожной станции. Всем ссыльным нужно было добираться до этой станции и ехать дальше. Женщины с детьми разъезжались к местам ссылки по всей Киргизии.
Только нам никуда ехать было не нужно. Мы должны были явиться за назначением к начальнику НКВД Калининского района товарищу Арсентьеву.
VI. Ни кола ни двора
К середине следующего дня подвода отвезла первый десяток женщин и детей на станцию Кара-Балты. Женщины пошли в кассу железнодорожной станции, чтобы узнать, как им добраться до указанных в их документах районов Киргизии. А мы с мамой отправились искать почтовое отделение.
Прежде чем явиться в районный НКВД, мама решила отправить три письма. Написала папе в Магадан, своей сестре в Москву и в камеру хранения во Фрунзе, где остались наши вещи, сданные в багажный вагон в Москве. Ещё в лагере, как только нас привезли, она передала начальнику письмо — заявление в камеру хранения станции Фрунзе. В нём она, указав номер нашей багажной квитанции, просила сохранить вещи до востребования. Начальник письмо взял и обещал отправить через районный НКВД. Теперь мама просила в письме переслать вещи на станцию Кара-Балты и сообщить ей об их прибытии по адресу «до востребования», так как она только что приехала в Калининское, и постоянного места жительства у нас ещё нет.
Отправив письма, мы пошли в НКВД. Маму принял Арсентьев, выдал ей справку, что она ссыльная и прикреплена к Калининскому району. Он предупредил: выходить или выезжать за пределы района ей запрещено. Раз в неделю она должна являться в НКВД для отметки. Квартиру она должна снять себе сама на свои деньги. Работу она тоже должна найти сама. А чтобы сегодня она не ночевала на улице, её отведут «на постой». Об оплате жилья пусть сама договаривается с хозяевами. Ну, и предупредил, что обо всех изменениях в своей жизни мама должна сообщать в НКВД. Между делом Арсентьев заметил, что её письмо из лагеря в камеру хранения прошло через него и было отправлено. Засмеявшись, сказал, что на его памяти мама — первый человек, который догадался послать во Фрунзе уведомление о том, что не может сразу получить багаж, и, он надеется, вещи там целы. Ещё раз предупредил, что выданная ей справка — документ, удостоверяющий наши личности, и терять её нельзя.
Арсентьев вызвал милиционера, и тот повёл нас на квартиру. Шли долго — сначала улицей, потом переулками. Справа и слева высоченные глиняные заборы — «дувалы». Похоже, мы зашли в тупик, потому что упёрлись в такой же дувал. Но как только мы дошли до конца, оказалось, что налево под прямым углом отходит ещё одна улочка. Повернув на неё, вошли в первый двор. Мы с мамой остались у калитки, а сопровождающий отправился в дом. Там долго кто-то громко разговаривал, потом нас позвали. Злая хозяйка сказала: «Переспите там» — и показала на маленькую дверь пристройки к дому. Это был небольшой сарайчик, сложенный из ещё не просохшего самана, будущий курятник. На полу лежала охапка соломы, а по стенам ходили мокрицы. Провожатый ушёл. Мама пошла договариваться об оплате.
Утром, заплатив за ночлег, ужин и завтрак нашим чемоданом, мы переложили вещи в котомку, сделанную из чехла от чемодана, и ушли. Ещё в Москве, собирая нас в дорогу, няня сшила необычный чехол на чемодан. Если его вывернуть, оказывалось, что пуговицы пришиты и с изнаночной стороны, а ещё там были пришиты лямки, так что обычный чемоданный чехол превращался в котомку.
И пошли мы по району искать маме работу. Стояла глубокая осень. Сено уже убрали, полевые работы закончились. Для мамы ничего не было. Вначале она меняла вещи на еду и ночлег, а потом мы спали в скирдах, потому что вещей уже не осталось. Мама оставила только мой лыжный костюм и котомку.
Теперь мама стала оставлять меня на улице, когда заходила в дома. Вечером мы, прислонившись к какой-нибудь скирде, ели разные куски лепёшек, хлеба, варёные початки кукурузы, которые мама вынимала из котомки. Устраиваясь на ночь в скирде, мама по-прежнему рассказывала мне немецкие и французские сказки и истории и по-прежнему пела славные песни. Однажды она спела мне шутливую, как мне тогда показалось, песенку с такими словами:
Ни кола ни двора,
Зипун — весь пожиток.
Век живи — не тужи,
Помрёшь — не убыток.
Мы идём и поём,
Ветер подпевает.
Сторонись, богачи,
Беднота гуляет!
Песня мне очень понравилась, и мы часто пели её, когда нас никто не слышал.
Работы всё не находилось. Вещей и денег уже не было. Мы ходили по деревням из дома в дом — мама искала любую работу. Вскоре мама стала сильно кашлять и петь уже не могла.
Однажды я проснулась раньше мамы, которая никак не хотела просыпаться и была очень горячая. Я поняла, что она заболела. Нужно что-то предпринять. Я сняла свой лыжный костюм, попыталась надеть брюки на мамины ноги — ничего не получалось. Я просто закрыла маму костюмом, закидала её сеном, взяла котомку, в которой теперь были лишь наши документы, и отправилась в видневшееся невдалеке село. Пошла по улице. Вокруг одни дувалы, за ними даже домов не видно, и вдруг — палисадник, штакетник и красивый дом с резными наличниками. Я толкнула калитку — она открылась. Я была очень озабочена: маме должен кто-то помочь, ей же совсем плохо там одной, в пустом поле у скирды. И неизвестно, захотят ли помочь нам в этом доме. Их нужно как-то уговорить, им нужно объяснить, что люди должны помогать друг другу, что это честно.
Думая о том, как я войду и что скажу, я не сразу заметила большую собаку. Она, видимо, поняла, что у меня очень важное дело, и даже не гавкнула.
Постучала в дверь — тихо. Открыла и вошла в большие сени: две двери друг против друга, над одними — чердак с сеном. Заглянула в дверь — видимо, там живут какие-то животные, пахнет навозом. Постучала в другую дверь. За дверью слышны голоса, но на стук никто не откликается. Открыла дверь, вошла и упавшим голосом поздоровалась. Большая семья сидела за столом и ела, а во главе стола сидел Бармалей — Синяя Борода. Чёрные глаза сердито смотрели на меня из-под кустистых, нависших бровей.
— Ты откуда? — спросил Бармалей.
— Из Москвы, — испуганно ответила я.
— Прямо сейчас?
— Нет, мы приехали летом.
— Ну и где же ты жила всё это время?
— Мы с мамой были у семи курганов. А сейчас мы должны жить в этом районе.
Видимо, они знали, что было у семи курганов. Голос стал мягче.
— Ты хочешь кушать? Садись с нами.
— Спасибо, но мне сейчас некогда есть, — я старалась говорить очень вежливо, чтобы меня не прогнали. — Там в поле у скирды лежит мама. Вы не бойтесь, она живая, только она очень больна, она вся горячая, и очень кашляет, и никак не просыпается. Но она дышит, она живая. Ей нельзя там одной лежать. Там ветер и холодно. Я её закрыла своим лыжным костюмом, а он очень маленький. Вы не бойтесь, мы не разбойники. Хотите, я вам покажу наши документы, они вот, в котомке. Я боялась оставить их в поле.
— А к нам ты почему пришла?
— Я пошла в село, к людям. Мама говорит: люди же должны помогать друг другу… А в селе домов не видно, одни глиняные заборы. А у вас дом видно, и дом красивый, и… вот… пришла к вам за помощью… Мне больше некуда идти, — добавила я совсем упавшим голосом.
— Так уж и некуда?
— Ну… наверно, можно пойти в НКВД, там Арсентьев начальник. Только я боюсь. Вдруг они заберут маму? А папа сейчас в Магадане, это там, где Колыма. А маме нельзя на Колыму, там Север, там холодно, а мама так кашляет! Вот я и пришла к вам. Давайте заберём маму сюда. У вас тепло и печка топится.
— Да что уж теперь делать? Придётся забрать. Садись за стол, поешь, пока я буду запрягать лошадь.
— Пожалуйста, не нужно меня кормить, поедемте поскорее за мамой, — быстро сказала я. Может, он и не Бармалей вовсе?
— Чего ты боишься? Мы не кусаемся.
— Я боюсь, что сначала вы меня накормите, а потом не станете забирать сюда маму.
— Да заберём, заберём, садись ешь, не бойся, обязательно заберём.
— Только у нас совсем нет ни денег, ни вещей. Но я смогу у вас работать, пока болеет мама.
— Ну и что же ты умеешь делать?
Я растерялась. А что я вообще умею делать? Как мне ему ответить, чтобы он забрал маму? Вообще-то врать нельзя: и стыдно, и они быстро смогут узнать, что я врунья. Но ведь сейчас главное, чтобы он привёз сюда маму, тут тепло и топится печка. Не выгонит же он нас потом на улицу, это же будет непорядочно. Хотя враньё тоже непорядочно, успела подумать я и грустно сказала:
— Мало что умею. Умею вытирать посуду, может быть, смогу подметать пол, умею рассказывать разные сказки и петь всякие песни, только, наверное, это не работа, да? Но я буду очень стараться, я научусь тому, что нужно делать.
Пытаясь справиться с каким-то комком в горле, я почти шёпотом попросила:
— Ну пожалуйста, помогите маме. Ей же там холодно, и она так сильно кашляет, поехали поскорее. — В носу защипало. «Тот, кто плачет, всегда проигрывает», — вспомнилось вдруг. Глубокий вдох, выдох…
— Я помогу вам запрягивать лошадь, — сказала я решительно и, не оглядываясь, направилась к двери.
Во дворе молодой мужчина уже запрягал лошадь в телегу.
Хозяин подошёл к нему и, поглядывая на соседский двор, стал громко ругаться. До меня долетели слова «ходют тут всякие», «навязались на мою голову» и еще что-то из совсем непонятных мне слов.
Выскочившая из дверей хозяйка шепнула мне: «Не бойся, это он не на тебя ругается», — и покрыла меня большим шерстяным платком, завязав концы его у меня на спине. На улице было очень холодно, особенно после тёплой комнаты.
В телегу положили несколько охапок соломы, закопали меня в солому до пояса и, ругаясь, выехали со двора.
Хозяин ругался всё время, пока мы ехали по улице; выехав за околицу, он сразу замолчал. Потом спросил, куда ехать, и погнал лошадь по степи. Добравшись до нужной скирды, он вынул из телеги большой кусок странной светло-серой материи (рядно называется) и ловко, как ребёнка, завернул маму в рядно. Разгрёб солому, посадил меня поперёк телеги у передка, положил в телегу маму так, чтобы её голова лежала у меня на коленях, закрыл ей голову и лицо углом рядна и целиком забросал соломой. Телега называлась «бестарка». Это большое с высокими стенками деревянное корыто на колёсах. В бестарке возят зерно и початки кукурузы насыпью, а не в мешках. Я сидела на дне бестарки, и стенки её были выше моей головы.
Домой ехали кружным путём, чтобы въехать в село по скотопрогонной дороге. По пути несколько раз останавливались и в телегу поверх соломы наложили большой слой курая, прихватив его верёвкой. Потом уже я узнала, что кураем называются степные сорняки, которые в сухом виде используют как топливо.
VII. У деда Савелия
Все видели, что Савелий (так звали хозяина этого дома) привёз «со степу» курай — вполне обычное дело. Воз проехал по двору и остановился у топящейся бани. Вместе с охапкой курая меня внесли в баню, где по стенам стояли лавки. Сняли с меня платок, посадили в углу на лавку в маленькой полутёмной комнате. Это называлось «предбанник». Савелий принёс маму, а следом за ним вошли женщины с кураем в руках.
Маму положили на лавку. Мне сказали, что она полежит тут, пока парная не нагреется как следует, потом они будут её лечить. А меня нужно как следует вымыть и выстирать мою одежду. Я разделась. Женщины переглянулись.
— Ты давно мылась в бане? — спросила старшая.
— Я никогда не мылась в бане, у нас в Москве была ванна и душ.
— А там, где вы с мамой недавно жили, баня была? Где вы мылись?
— Нам нельзя рассказывать, что было у семи курганов, — не положено.
— А ты не рассказывай, мы ведь не интересуемся, ты просто ответь: ты там где-нибудь мылась целиком?
— Нет. Мы только умывались и мыли руки. Сначала мама иногда протирала меня всю влажным полотенцем. А последнее время — нет: полотенца все извелись на бинты для маминых рук. А потом у меня очень болели спина и ноги от плётки. Но я не плакала, я ему палец почти откусила, вот.
Женщины ничего не сказали. Только спросили, как меня зовут, и назвались сами. Совсем молодую звали Маня, она была младшей дочерью хозяев, а старшую — Лена, она была уже замужем и жила отдельно; её мать позвала, чтоб помогла.
— Пойдём с нами, — сказала Маня, — а Лена посидит тут с твоей мамой и постирает твои вещи.
В бане меня долго мыли в железном корыте — сначала со щёлоком, потом тёрли мыльным корнем, а потом в маленькой комнате, где было очень много горячего тумана (это она и называлась «парная»), положив меня на лавку, били зелёным веником. Было не больно и не обидно: меня не били, меня «парили», чтобы я была совсем чистая и чтобы прогнать из меня все болячки, чтобы простуда меня не брала.
Потом, когда я уже вся скрипела, меня облили сначала тёплой, потом прохладной водой, вытерли, надели на меня рубашку, кофту и юбку Мани, которые оказались мне до пят.
— Длинно, зато тепло, — сказала Лена.
— Зимой в таком коротком платьице, как у тебя, здесь ходить нельзя — застудишься, — добавила Маня.
Подхватив меня правой рукой, прижав к себе и накрывшись рядном с головой, Маня побежала в «хату» (так они называли дом). Поставив меня на пол, задёрнула на окне занавеску. У печки стояла ещё одна женщина — Вера, средняя сестра.
— Вера, иди в баню, помоги, — сказала Маня.
— Вы будете там мыть маму? — спросила я и, получив в ответ кивок, сказала Вере: — Осторожнее там, пожалуйста. Маму нельзя посадить в корыто, у неё левая нога вверху не сгибается. А если сильно сгибать, то сломаете ей ногу. И ещё у неё не все корки с ладоней отвалились — она руки об рубанок стёрла. Эти корки нельзя отколупывать, нужно ждать, пока сами отпадут.
— Хорошо, что сказала, мы всё сделаем осторожно. Я пойду, а ты тут поешь, ладно? Мань, поспрашивай у неё, что она последнее время ела, — не наделать бы беды.
Вера, захватив рядно, вышла. Маня посадила меня на тёплую лежанку, села рядом и спросила:
— Ты плохо ела последнее время?
— Нет, я ела хорошо. У нас просто очень мало было еды. Мама же никак не может найти работу, а все вещи мы уже поменяли на еду. А больше у нас ничего нет, осталась только багажная квитанция. И ещё неизвестно, сохранились наши вещи во Фрунзе в камере хранения или нет. Если они перешлют вещи в Кара-Балты, мы их получим. Там и зимние вещи, и много ещё всего. Мы ведь во Фрунзе приехали летом, а сейчас уже совсем холодно.
Пока я всё это рассказывала, Маня налила в глиняную миску горячего топлёного молока, покрошила туда хлеба, дала мне деревянную ложку и велела съесть всё это, только медленно. Было очень вкусно!
Потом Маня отправила меня на печку — там тепло и никто не увидит. Начало смеркаться. Маня сказала, что маму перенесут в дом, когда на улице будет темно, а темнеет здесь быстро, и пошла в горницу готовить маме постель.