Но несмотря на все старания, Рамиро не находил никакого выхода.
Письма, которые он посылал Олоцаге, не доходили: их приносили коменданту, который, в свою очередь, отсылал королеве.
Первый вопрос Изабеллы был о герцогине де ла Торре.
Она с видимым удовлетворением узнала, что та находилась в надежном заключении.
— Я не замедлю произнести приговор над ней, — сказала королева с леденящей холодностью, — я сдержу слова, сказанные герцогу, что его дорога в Мадрид лежит через труп его жены! Да, я действительно исполню это, чтобы доказать мятежникам свою силу. Труп герцогини положат на большую дорогу, по которой пройдет дон Серано, если он действительно захочет идти далее! Это моя воля.
— Я все еще питаю надежду, ваше величество, — отвечал Жозе Конха, назначенный министр-президентом, — что герцог де ла Торре пощадит свою супругу и откажется от сражения. Насколько мне известно, и генералы изменят свои планы, если ваше величество решится передать трон инфанту Альфонсу и даровать амнистию.
— Прочь эти позорные предложения, мы еще не побеждены, господин маркиз! Я полностью полагаюсь на свои верные войска. Никакой амнистии! Я накажу мятежников!
— Известия из лагеря, полученные сегодня, не дают больших надежд на успех битвы, ваше величество, — сказал Конха, желая во что бы то ни стало избежать кровопролития и достичь согласия.
Изабелла гневно посмотрела на министр-президента, занявшего теперь место Гонсалеса Браво.
— Не дают больших надежд? — повторила она. — Тогда почему же не пришлют еще войск генералу Новаличесу?
— Потому что они умрут с голода в равнинах. Окрестные деревни и города совершенно опустошены, а подвоз труден и идет медленно, так что двадцать тысяч солдат генерала Новаличеса уже три дня получают только половину рациона. Это возбуждает недовольство.
— Ну, так время ожидания должно быть сокращено!
— Оно окончится через три дня, как сказал маршал Серано.
— Двадцать тысяч солдат, — сказала королева, — а как велики силы мятежников?
— Их вдвое меньше.
— Тогда нам не о чем беспокоиться, маркиз. Меня удивляет, что все окружающие, исключая дона Марфори, находятся в таком страхе. Право, это очень неутешительное сознание.
— Маршал Серано с тысячью человек когда-то обратил в бегство четырехтысячное войско карлистов, ваше величество!
— Это было когда-то. Новаличес храбр и опытен не меньше герцога де ла Торре!
— Тогда против герцога воевал Кабрера, целый год наводивший ужас на страну.
— Перечисляя все заслуги герцога, господин маркиз, вы заставляете меня считать вас его тайным союзником.
Конха побледнел: он являлся им на самом деле, хотя и с добрым намерением избежать народной войны.
— Я по-королевски наградила его, господин маркиз, — продолжала Изабелла с холодной гордостью, — теперь же хочу наказать, как подобает королеве. Не пробуйте защищать мятежников, ваши слова будут бесполезны! Я хочу укрепиться на троне строгостью, и первый, кто почувствует это, — пленная герцогиня! Я приказываю обвинить ее в государственной измене. Не медлите исполнить мою волю. Я еще королева Испании и надеюсь остаться ею на всю жизнь.
Конха поклонился и вышел, чтобы наскоро созвать военный суд и представить ему обвинение на пленную герцогиню. Он ежеминутно ожидал из лагеря повстанцев, в котором находился его собственный брат, известия о принятии предложенных условий.
Разгневанная королева не допускала к себе никого, кроме дона Марфори. Военный суд собрался уже на следующий день. Энрика и Рамиро не предстали перед этим судилищем. Правда, им назначили адвоката, но официальные защитники не бывают особенно усердны.
Как будто назло королеве, из Каталонии пришло известие, что Жуан Прим высадился там и все города со своими гарнизонами, один за другим, сдаются ему. В самом Мадриде волнение ежечасно увеличивалось, так что королева объявила все государство на военном положении. Она еще думала сдержать мятеж чрезвычайными мерами и во всем полагалась на Новаличеса.
Двадцать восьмого сентября военный суд в ла Гранье вынес приговор по делу герцогини де ла Торре и графа Теба — смерть под секирой палача. Но оба они были отданы на милость королевы, от которой зависело окончательное решение их участи.
В тот же день Конха получил депешу из лагеря, заставившую его содрогнуться; в ней заключалось несколько весьма многозначительных слов: «Мятежники приближаются».
Конха немедленно должен был доставить эту депешу королеве в ла Гранью. Он уже не мог помешать предстоявшей битве и, торопясь к Изабелле, говорил себе с ужасом, что пушки, вероятно, уже гремят на Bee.
Революция действительно вспыхнула.
Приняв роковую депешу, королева в изнеможении опустилась на стул. Она не ожидала такого решения от Серано, надеясь, что он все-таки откажется от своих планов ради Энрики.
Ее расчет оказался неверен — Серано приближался.
— Клянусь вечным спасением, — вскричала она дрожащим голосом, — он раскается в этом, он узнает нас! Мы сдержим слово — завтра же голова герцогини де ла Торре падет под топором палача. Вот приговор, прочитайте его пленникам и позаботьтесь, чтобы они не остались без покаяния.
— Ваше величество, — сказал взволнованный Конха, — милость — лучшее достоинство короны. Еще остается надежда, что помилование удержит восставших от крайностей.
— Ни слова более, господин маркиз! Мятежники пренебрегли моими предостережениями, они идут вперед, делайте же, что вам приказано. Тело герцогини — вы нам отвечаете за это жизнью — необходимо бросить на большую дорогу, по которой пойдет предводитель мятежников Серано, — он должен почувствовать нашу руку, он должен увидеть, что мы держим свои обещания!
Конха, видя, что слова сейчас бесполезны, промолчал.
— Казнь совершится завтра вечером, на открытом месте. Мы надеемся прибыть в Мадрид к тому времени и лично удостовериться, что палач точно исполняет наши приказания. Так испанская королева наказывает изменников. Спешите, господин маркиз, ни слова более! Мы уже устали миловать.
Конха ушел с тяжелым сердцем, он должен был стать вестником смерти для Энрики и графа Теба.
Поздно вечером он прибыл в Мадрид. По улицам ходили только военные патрули, и лишь на Пуэрте дель Соль кое-где стояли граждане и вели тихие разговоры. Солдаты разгоняли их. Только монахи Санта Мадре смело разгуливали, по-видимому, ничего не опасаясь.
Великие инквизиторы уже приготовили список тех, кто сразу после победы королевских войск подлежит аресту. Это были ненавистные им свободомыслящие люди, которых они надеялись уничтожить, а найти к тому повод для отцов святого Викентия, как мы знаем, не составляло труда.
Слухи о том, что Прим и Серано успешно продвигаются вперед, быстро распространились в Мадриде, где было много сочувствующих повстанцам. Недовольство солдат росло, в казармах часто слышались возгласы: «Да здравствует Серано, да здравствует Прим!»
Офицеры, слыша эти разговоры, окончательно склонялись на сторону мятежников и тайно вооружались на случай открытого выступления. Все с крайним напряжением ожидали первого известия с юга, которое должно было стать сигналом к восстанию. В кофейнях часто видели граждан за одним столом с военными за жаркими спорами.
Известие о смертном приговоре герцогине де ла Торре также не способствовало успокоению возбужденных умов. Рассказ о том, как Энрика и граф Теба освободили изгнанных генералов, передавался из уст в уста, и вскоре имя герцогини де ла Торре стало известно всему народу и произносилось с благоговением и любовью.
Об Изабелле при этом никто не говорил. Всюду проклинали ее приближенных иезуитов, и громкие угрозы против Санта Мадре свидетельствовали о том, как верно народ умеет угадывать своих злейших врагов. Откровенно высказывались и против дона Марфори. Портреты любимца королевы рисовали на стенах, подписывали под ними его имя и каждый проходящий мимо давал волю своим чувствам. Одновременно упоминалась королева, имя которой произносилось не иначе, как с презрением, с тех пор как стало известно, что на предложение возвратиться без дона Марфори она ответила: «Я женщина, я люблю этого человека!»
Эти слова повторяли громко, изливая свои чувства, хотя и остерегались шпионов коменданта, полицейских и монахов.
Все с уверенностью победителей ждали решительного дня. Спокойствие и порядок в Мадриде были удивительные, казалось, что мадридцы готовились к большому торжеству.
Эта невозмутимость перед грозящей разразиться бурей, этот порядок, который мог служить примером для других народов в подобные минуты, и обманывали королеву с ее слугами, заставляя думать, что все совсем не так плохо.
Только двое людей в окружении королевы видели сущность вещей, предчувствовали вероятный исход дела и бежали, забрав свои капиталы. Это были королева-мать и Гонсалес Браво. Вместе со своими приверженцами они воспользовались обстоятельствами, чтобы ловить рыбу в мутной воде, и, позаботившись не только о себе, но и о своих будущих потомках, переправились за границу.
Мария-Христина уже готовила во Франции покои для своей дочери, а Гонсалес Браво, купивший заблаговременно виллу в По, недалеко от французской границы, надеялся вскоре принять в ней свою бывшую повелительницу. Он легко утешился потерей портфеля, туго набив золотом свои карманы, и испытывал благодарность к иезуитам, сделавшим для него так много. Обращая взоры к испанской границе, он саркастически улыбался и говорил: «Сегодня еще не видно моей высокой повелительницы, но что не случилось сегодня, может произойти завтра».
Чтобы донна Изабелла не сердилась на него, Гонсалес Браво делал необходимые приготовления для ее приема.
Изабелла еще была далека от мысли оставить свою страну. Хотя в решительный час император Наполеон, видимо, решил не вмешиваться во внутренние распри соседнего государства, лишив королеву Испании надежды на помощь, она все еще не теряла веры в своих сторонников, армию и Новаличеса. Если маркиз победит, она намеревалась наказать всех мятежников, причинивших ей столько страха, клялась сделать эшафот кровавым источником и, подстрекаемая доном Марфори, была в состоянии исполнить угрозу. Герцогине и графу предстояло открыть этот ряд жертв.
Несмотря на весь свой гнев, испанская властительница не смела показаться в Мадриде, как будто какой-то внутренний голос удерживал ее. Она оставалась в ла Гранье с доном Марфори, своим мужем, патером Кларетом и двором; все вещи были уложены, поезд стоял наготове, чтобы увезти ее с двором к северу.
Беспокойство королевы отражалось на всех придворных, исключая дона Марфори, и обнаруживалось в строгих приказах и вспышках гнева. Однако сразу же после этого благочестивая женщина отправлялась на богослужение и усердно молилась с патером Кларетом или Фульдженчио, воспитателем ее единственного сына.
Следует упомянуть, что оба почтенных патера пользовались при этом случаем побудить королеву к насильственным мерам. Со своих кафедр служители Санта Мадре, братья святого Викентия, не стыдились позорить, как преступников, людей, стоявших за свободу, и угрожать проклятием тем, кто подаст им хоть каплю воды.
Фанатизм, не стесняющийся в выборе средств для достижения однажды намеченной цели, бессилен, однако, увлечь толпу. Так было и теперь: народ оставался глух к исступленным воплям патеров, и лишь весьма немногие верили в силу и справедливость проклятий, раздававшихся по адресу якобы врагов церкви. Люди знали, чего можно ожидать от Санта Мадре, и отсылали проклятия обратно на головы лицемеров.
В Санта Мадре обрадовались известию о том, что королева приказала казнить Энрику и Рамиро. Святой трибунал знал о связи Аццо с Энрикой и не собирался прощать цыгану тот вечер, когда на площади Педро произошла расправа с монахами. Приказ сестры Рафаэлы дель Патрочинио сохранялся в силе. Великие инквизиторы приказали осторожно наблюдать за Аццо, при первой возможности схватить его где-нибудь за городом и, не приводя в Санта Мадре, навсегда обезвредить.
Из предосторожности тело его следовало доставить на улицу Фобурго и бросить в яму осужденных, вблизи камеры пыток, где в прежние годы жертвы сжигали живыми, где страдал Фрацко и вынес мучения Аццо. Об этом месте, называвшемся Квемадеро де ла Крус, несколько месяцев спустя народный депутат говорил в мадридской палате: «Верите ли вы еще, что власть духовенства не преследовала людей? Выйдите на Квемадеро де ла Крус и посмотрите туда, где еще сохранились остатки костров, покрытых пеплом, и обгоревшие кости и черепа, присыпанные песком. Несколько дней тому назад игравшие дети раскопали там три предмета: обломок ржавого железа, человеческое ребро и прядь волос. Хотите знать, преследовала ли людей власть духовенства — спросите у этих волос, каким холодным потом они были смочены, когда их владелец увидел костер; спросите у ребра, как стучалось под ним сердце дрожащего человека; если тот кусок железа был заклепкой, то спросите, как ржавел он во рту истекавшей кровью жертвы, и посмотрите, не было ли больше сострадания у железа, чем у палачей, закреплявших его!» Эти слова вызвали шумное одобрение зала — лучшее свидетельство того, что Испания с нетерпением ожидала избавления от господствовавшего мрака.
Министр-президент Конха, вернувшись вечером двадцать восьмого сентября в Мадрид, тотчас же отправился в свои покои.
Приказ королевы о лишении жизни герцогини де ла Торре и графа Теба вечером следующего дня находился в его руках, и он не мог ничего изменить в нем! Он разослал приказания судьям быть свидетелями казни, назначенной в восемь часов вечера на площади Педро, и отправил Вермудесу приказание быть готовым к этому часу.
После этого министр-президент направился к графу Теба.
— Я уважаю ваши чувства, граф, — сказал Конха, — я даже разделяю их. Если у вас есть какое-либо желание или тайное поручение, прошу с полным доверием сообщить мне его, я сумею уважить вашу последнюю волю!
— Только одну просьбу имею я к вам, маркиз, — ответил Рамиро после короткого раздумья, — прикажите мадридскому палачу действовать быстро и уверенно. Острый топор, верный удар — вот последние желания графини и мое!
— Они будут исполнены, граф Теба. А эти письма?
— Будьте добры отправить их завтра в час казни, одно адресовано французской императрице, другое дону Салюстиану Олоцаге. Оба доставит в Париж брат последнего, дон Целестино Олоцага, находящийся в Мадриде. Передайте ему мой сердечный привет. Прощайте, маркиз, да спасет и благословит Бог Испанию!
— Я боюсь, что много благородной крови прольется в нашем отечестве. Все мои старания предотвратить несчастье оказались тщетны. Святая Дева да будет к вам милосердна!
Конха ушел взволнованный, а ему предстояло еще более тяжелое свидание. В комнату Рамиро вошел священник. Конха твердыми шагами прошел по коридору и велел доложить о себе герцогине.
Он молча почтительно поклонился ей, хотя сердце его сжималось при мысли, какой приговор должен сообщить он этой женщине.
— Будьте желанным гостем в моем заключении, маркиз, — произнесла Энрика своим мягким голосом, — вы принесли мне известие от герцога де ла Торре?
— Без сомнения, герцогиня.
— Вы медлите, ваше лицо мрачно… о, говорите, говорите все, маркиз! Мой муж побежден?
— Нет, герцогиня.
— Значит, он взят в плен?
Конха отрицательно покачал головой.
— Я должен передать вам другое, худшее известие. Несмотря на попытки помирить враждебные стороны, несмотря на то, что в случае его наступления я не спасу вас от королевского гнева, маршал Серано отдал войскам приказ выступить.
— Я узнаю в этом моего Франциско, — воскликнула Энрика, — он не мог поступить иначе, другого приказа он не отдал бы!
— Этот приказ явился смертным приговором для графа Теба и для вас, герцогиня.
— Смертным приговором, — отозвалась эхом Энрика, побледнев. Конха дрожащей рукой протянул супруге Серано королевский приговор — он дал ей самой взглянуть на него.
— Герцог де ла Торре знает об этом?
— Ему сообщили все, чтобы удержать его и заставить повернуть назад. Герцогу известно, что его дорога в Мадрид ляжет через ваш труп, — быстро проговорил Конха тихим голосом, как будто хотел поскорее избавиться от этого известия.