В. Митыпов
Повесть
Африкан Бальбуров. В добрый путь
Давно известно, что «мечты поэзии, создания искусства» больше всего волнуют воображение молодежи. Красота — привилегия юности. И не потому ли столь органично, столь неразрывно связано искусство с молодостью: с одной стороны, предметом, натурой искусства всегда и главным образом является человек в поре цветущей, в расцвете своих сил, с другой стороны, вряд ли найдется такой молодой человек, который сознательно или безотчетно не тянулся бы к искусству.
Мне кажется, не так уж неправы те, кто считает художественную самодеятельность — главным направлением искусства будущего. Гармоничное развитие личности человека — строителя коммунизма приведет к тому, что уже в обозримом будущем в нашем обществе станет одиозной фигура так называемого профессионала в искусстве, если он бесталанен. Даже сейчас можем сказать, положа руку на сердце: старательной посредственности в профессиональном искусстве, всему, что эта посредственность несет с собой — штампу, безмозглому и бездушному воспроизведению творческих приемов, принадлежащих гениям прошлого, работе без поисков, поискам без риска, — разве всему этому мы уже сейчас не предпочитаем непосредственность и чистоту самодеятельности, ее искренность, ее умение отдаваться искусству без остатка, страстно, самозабвенно? В этом смысле нельзя не согласиться с Мариэттой Шагинян, чьи смелые и сильно аргументированные мысли об искусстве будущего, как известно, вызвали не так давно целую бурю среди деятелей искусства центра страны.
Обо всем этом невольно думаю, собираясь представить читателю нашего журнала нового автора — Владимира Митыпова, чью повесть «Ступени совершенства» публикуем в этом номере. Перед вами, читатель, в высшей степени любопытное явление: молодой бурят, работающий в геологопоисковой партии в далеком северном районе, а именно в Северо-Байкальском, написал повесть... О чем бы вы думали, читатель? Об искусстве древних египтян времен Среднего Царства, об одном из величайших и самых загадочных проявлений человеческого гения — скульптурном портрете царицы Нефертити, принадлежащем резцу Тутмоса.
Человек, идущий в литературу, должен писать прежде всего и преимущественно о том, что он достаточно хорошо знает, чтобы сообщить людям что-нибудь новое.
— Почему же вы не пишете о своем деле, о геологии?
Глаза моего собеседника, большие, черные, с глубоко запрятанной смешинкой, с минуту задумчиво смотрят куда-то мимо меня.
— Я согласен с вами, — начинает он очень тихо, очень серьезно, — конечно, вы правы: человеку надо писать только о том, что он хорошо знает. В моем любимом деле — в геологии — я еще слишком молод. После окончания Улан-Удэнской первой школы пять лет учился в Иркутском университете. В экспедиции всего лишь два года. Этого слишком мало, чтобы я мог сообщить о геологии и ее удивительных людях что-нибудь интересное. Историей же искусства я интересуюсь с детства. Особенно меня увлекает то, что здесь, куда ни ткнись, — всюду загадки, ни в чем ничего определенного, во всем заложены громадные возможности для догадок, для фантазии.
Парень очень молод. Он не утратил еще доброго умения стесняться старших, речь его, жесты выдают в нем человека скромного, но столько в себя вобравшего, что сквозь естественную для подобной встречи скованность в поведении молодого человека проступает большое, уже вполне осознанное чувство собственного достоинства. Да, именно такие люди влекут к себе пытливое внимание настоящих мастеров портрета, ищущих характеры, ищущих в людях то, что не перенято ими у других, не съобезьянничено ими, не усвоено посредством пошлейших тренировок перед зеркалом. Да, именно такие люди, идущие к искусству по-настоящему, по зову души, а не из пижонского стремления казаться умнее и лучше, чем на самом деле, — именно такие люди характеризуют нашего молодого человека, по-настоящему наследующего дела старшего поколения.
Отцы и деды Владимира Митыпова, возможно, несчитанные версты на животе проползли, вымаливая у дацанских святынь счастье себе и детям. Потом пришла Советская власть. Народ, разгневанный, развеял монастыри желтошапочников — гнезда обмана и невежества — впрах и навсегда. И вот прошло с тех времен, когда люди ползали у ламских монастырей, всего каких-нибудь три десятка лет. И Советская власть совершила чудо: сын и потомок самых что ни на есть рядовых бурят сидит передо мной в качестве высококвалифицированного инженера-геолога, и мы полдня проводим в беседах о судьбах искусства, о загадке портрета Нефертити, о картинах Эль-Канно, о долге художника.
С удовольствием признаюсь: я испытал радость от общения с Владимиром Митыповым. Убежден, что такое же чувство испытаете вы, читатель, от прочтения его повести о бессмертии подлинного искусства — выразителя всего лучшего, что было и есть и будет в народе.
Владимир Митыпов показался мне одним из тех, кто нынче в бригадах коммунистического труда, в учреждениях, вузах и школах жадно и ненасытно вбирает в себя сокровища, выработанные человечеством. Эти люди — зримые уже провозвестники членов небывалого в истории коммунистического общества.
В добрый путь, Владимир Митыпов!
Африкан Бальбуров.
Предисловие
В 525 г. до н. э. закончилась почти четырехтысячелетняя история Древнего Египта. Безвозвратно канули в прошлое равные богам повелители этой земли, несметные толпы их рабов, строители, мудрецы, живописцы и ваятели. Величайшая цивилизация древности, которой многим обязана вся последующая культура человечества, умерла, оставив на границах пустынь исполинские пирамиды, храмы, молчаливые каменные изваяния и причудливые надписи, которые никто не мог прочитать, потому что на языке этого народа уже никто на земле не говорил.
И лишь через десятки столетий, в первой половине XIX века, французский археолог Жан Франсуа Шампольон сумел найти ключ к их разгадке. С этого времени начинает раскрываться история Древнего Египта, история высокой и своеобразной культуры страны фараонов.
Для того, чтобы понять ее, нужно не только поражаться развалинами огромных храмов, пирамидами, фресками и таинственными иероглифами, но и знать, что кое в чем культура того времени не уступала современной. Это относится к изобразительному искусству, точнее — к скульптуре. В музеях Каира и Берлина хранятся изображения женщины, царицы Нефертити (Нефрэт), что в обоих случаях обозначает «Прекрасная дама идет» или «Явление прекрасной». Это изображение поражает красотой и мастерством исполнения. Известно четыре изображения этой царицы: головки из кварцита, раскрашенного известняка, песчаника и статуя из известняка. По технике и духу исполнения они настолько отличаются от произведений предыдущих эпох, имевших культовое значение и призванных способствовать загробной жизни изображенного лица, что даже неискушенный человек не может не задуматься о причинах столь чудесного отклонения. Действительно, тот короткий отрезок времени, когда были созданы портреты Нефертити, выделяемый учеными в особую «эпоху Эль-Амарны», был, пожалуй, наиболее светлым в длинной веренице столетий древнеегипетской истории.
Эпоха между началом и концом III тысячелетия до н. э. называется в истории Египта Древним царством. Это — время могущественных фараонов — строителей пирамид и храмов. Естественно, что сооружение таких гигантов способствовало ослаблению страны, подрыву ее экономики, что и привело в конце концов к ускорению распада Древнего царства. Новый расцвет Египет переживет в эпоху Среднего царства, продолжавшегося с конца III тысячелетия до н. э. по 1600 г. до н. э. В этот период возрождается государственность в ее былой форме, строятся храмы и города, совершаются победоносные походы в Эфиопию и Палестину. Конец Среднего царства ознаменовался новым ослаблением древнеегипетского государства и завоеванием его гиксосами, господство которых продолжалось 108 лет. Восстание против чужеземных захватчиков, возглавленное правителями города Фивы, увенчалось успехом. С этого момента начинается период Нового царства. Столицей освобожденного Египта стали Фивы, а покровитель этого города — бог Амон — считается главным государственным божеством. Жрецы Амона пользуются особым благоволением воинственных фараонов Нового царства. Это позволило жрецам сосредоточить в своих руках огромные богатства и вмешиваться в управление государством.
Вообще, на протяжении всей истории Древнего Египта каста жрецов играет чрезвычайно большую роль, и ни с чем не сравнима власть богов над всеми сторонами жизни государства. Именно этим духовным рабством можно объяснить наблюдаемое каноническое, обдуманное однообразие поз древнеегипетских скульптур, в которых нарочитым отсутствием движения в окаменевших раз и навсегда фигурах воплощалась идея загробного бессмертия власть имущих лиц.
Попытки вырваться из-под настойчивой опеки жрецов, видимо, не раз делались фараонами, свидетельства чему можно усмотреть в безвременной кончине некоторых из них. Жрецы умело охраняли свое право давать безоговорочные советы фараонам, считавшимися воплощением богов.
Десятому фараону Нового царства (1375-1358 гг. до н. э.) с помощью решительных мер удалось поставить зарвавшихся жрецов на место. Мало того, — на шестом году правления он вообще упразднил всех богов и объявил солнечный диск, Атон, единственным богом страны.
Имя этого реформатора — Аменхотеп IV Аменофис, что означало «Амон доволен». Как и у всех фараонов, у него было еще имя — Нефер-хеперу-ра Уен-ра — «прекрасны творения Ра, неповторимое, единственное, не имеющее себе равных создание Ра». После введения нового культа он стал именовать себя Эхнатоном — «Угодный Атону». Впрочем, жрецам Амона следовало этого ожидать, ибо еще его отец, Аменхотеп III, преступил вековые традиции, женившись на незнатной танцовщице Тии. От своей матери молодой правитель унаследовал красоту, а от отца — пренебрежение к жрецам, которое у него вылилось в открытое вероотступничество и бунт.
Реформы Эхнатона коснулись и общественной жизни. Высокопоставленные чины этого времени публично хвалятся своим незнатным происхождением и увековечивают это в многочисленных надписях. Питая вполне обоснованное недоверие к Фивам, оплоту Амона, Эхнатон перенес столицу на 400 км к северу и назвал новый город, выросший со сказочной быстротой, Ахетатоном, т. е. «Горизонт Атона». Здесь работала целая плеяда замечательных мастеров зодчества, живописи и скульптуры.
Реформы Эхнатона открыли им пути к исканиям, позволили мастерам освободиться от мертвящего влияния религии. Поэтому творения эпохи правления Эхнатона отмечены явными тенденциями к реалистическому изображению и новому пониманию действительности. Ярчайшим свидетельством этого являются скульптурные портреты царицы Нефертити, жены Эхнатона, найденные в мастерской скульптора Тутмоса.
История создания вдохновенного гимна-изваяния красоты женщины, жившей тридцать три века назад, легла в основу описываемых ниже событий. Повесть, следующая в основном исторической достоверности, не свободна и от художественного домысливания. Но, видимо, это неизбежно, иначе почему бы К. Керам, автор знаменитой книги «Боги, гробницы, ученые», вынужден был заметить: «Человек чуждый музам может сказать: «Писатели лгут». Если поэтическая вольность в обращении с фактами — это ложь, то действительно древние авторы лгали не менее, чем современные».
Глава 1
Едва заметная розовая полоска отделила темное небо от каменистого плоскогорья Восточной пустыни[1]. Сквозь низкие облака, похожие на обрывки золотой пряжи, сияла божественная Сотис[2] — звезда, управляющая разливами великого Хапи[3]. В той стороне, далеко за знойным морем, вода которого по цвету подобна этим облакам, за неведомым краем земли каждое утро возрождается огненноликий бог Атон.
Поистине, ничтожны люди перед беспредельностью мира... Меренра, главный жрец столичного храма Атона, устало опустил веки. Верный раб-нубиец, неподвижно, как изваяние из черного камня, застывший за его спиной, осторожно поправил теплую накидку из белоснежной шерсти, сползшую с плеча Меренры.
Предрассветный холод пронизывал тело, и течение мыслей было свободным и ясным, несмотря на бессонную ночь.
В трехстах с половиной тысячах локтей к югу, в утренней полутьме, таился коварный, несмирившийся Уасет[4]. Шел уже семнадцатый год царствования фараона Эхнатона, но Уасет все еще терпеливо ждал своего часа, в надежде вернуть былые богатства и власть, а стране — прежнего бога Амона-Ра. В обеих землях Кеме[5] не было человека более ненавистного ему, кроме разве самого фараона, чем он, жрец Meренра.
После долгих лет видимой покорности и враждебного молчания, три месяца назад Уасет снова напомнил о себе. Меренра усмехнулся, вспомнив, как из темноты сада в дверь влетели одна за другой две стрелы. Они дрожали словно от бессильной ярости, вонзившись в твердую древесину стенной обделки.
Уасет не мог выбрать убийц с неверной рукой и подслеповатыми глазами, но судьба и на этот раз хранила Меренру.
— Велик Атон! — несся благоговейный шепот, опережая жреца, когда на следующее утро его высокая сухощавая фигура стремительно пронеслась через прохладные дворцовые переходы в покои фараона.
Эхнатон, узнав о покушении, пришел в ярость. Интеф, начальник дворцовой стражи, чьи люди несли охрану и столичных храмов, пал ниц перед страшными в гневе глазами повелителя.
Фараон сидел на высоком массивном троне, тускло сияющем золотой инкрустацией. Его рука, сжимающая священный жезл фараонов, еле заметно вздрагивала.
— Ни тебе, ни твоим воинам, обленившимся от безделья, я не могу доверять! — Резкие, гортанные звуки голоса Эхнатона метались под низкими сводами тронного зала подобно стае летучих мышей, заполняя все огромное пространство и отражаясь от испещренных рисунками стен.
— Если посланцы жрецов проклятого Амона могут безнаказанно покушаться на преданных мне людей, то почему бы им завтра не попытаться проникнуть во дворец? А может, они уже здесь? А может, их следует поискать среди подозрительно беспечных воинов стражи? Тогда понятно, почему убийцы могли так бесследно исчезнуть и почему они не были вовремя замечены твоими людьми!
Фараон подался вперед; золотой урей[6] на его высокой двухцветной короне угрожающе сверкнул в лучах солнца, косо падавших из высоких, под самым потолком, окон. Он закончил, повелительно подняв жезл:
— Преступное попустительство должно понести наказание! Ты и твои люди искупите свою вину в золотых рудниках Восточной пустыни. Иди!
Когда начальник стражи, не смея поднять головы, пятился к выходу, Меренра увидел его безжизненно повисшие руки, плечи, словно придавленные непосильной тяжестью. И тотчас в памяти жреца возникли картины далекого прошлого, когда отряд, которым руководил Интеф, уничтожал по приказу фараона статуи и жертвенники бога Амона в Меннефере[7].
Жрецы Амона с неистовством обреченных сражались за попираемые святыни. Фанатизм жрецов на некоторое время увлек простой народ, и воинам фараона пришлось тогда выдержать настоящее сражение среди массивных колонн храмов и на улицах города.
Интеф, тогда еще не носивший высокого звания начальника дворцовой стражи, с горсткой воинов отбивался от разъяренной толпы, прижавшись к подножию пилона[8]. Когда Меренра во главе сотни подоспел к нему на помощь, Интеф уже с трудом стоял на ногах. Он был ранен в грудь ударом копья, из широкой раны на лбу струилась кровь, заливая глаза.
Явившись к фараону, Интеф, ослабевший и бледный, доложил, что отныне в Меннефере нет ни самого бога Атона, ни тех, кто оплакивал бы его гибель.
Но даже в те дни, когда великая Кеме от четвертых порогов могучего Хапи до Зеленого моря[9] испытывала потрясение подобное вторжению гиксосов, — даже в те дни Уасет оставался Уасетом. Воины, посланные туда, вернулись с известием, что из знаменитых храмов Ипет-Исута и Ипет-Реса[10] исчезли почти все более или менее известные изображения Амона, в том числе и древняя статуя из золота и слоновой кости, которой молва приписывала чудесные и таинственные свойства. Единственно, где воинам фараона удалось найти и разбить изображения ненавистного божества, — это в заупокойном храме фараона Аменхотепа, отца Эхнатона.