Тутмос вздохнул и, усилием воли возвращая мысли к прежнему, медленно продолжил путь. Пришедшие на память храмы Уасета заставили его вспомнить виденные там рельефы Иртисена. Невольно пришли на память слова, начертанные над могилой этого талантливого скульптора: «Я умел изобразить движение фигуры мужчины, походку женщины, выражение ужаса того, кто застигнут спящим».
Но мастера, действительно умевшие передать движение в рельефе, упорно подчеркивали и усиливали отсутствие малейшего движения, переходя к скульптурам.
Тутмосу почему-то вспомнилась огромная статуя номарха Тхутихотепа, созданная великим Сеном. От нее веяло созерцательным покоем. Возвышаясь над суетой земного бытия, Тхутихотеп глядел на людей глазами обитателя загробного царства.
Впрочем, вначале творения ваятелей и были каменными мумиями умерших, необходимыми для загробной жизни его Ка.
Только сейчас Тутмос начинал постигать естественный протест мастеров, умудрявшихся вкладывать затаенное движение в неизменные и однообразные на протяжении веков позы скульптур.
Он попытался представить себе статую Нефрэт, сидящую в традиционной позе со сложенными руками и сонным выражением лица. Может ли быть что-то более несовместимое, чем живая красота Нефрэт, и величавая, царственная неподвижность мумии?
Тутмос поднял голову и увидел, что он уже прошел мимо дворца. Ускоряя шаг, он повернул обратно.
— Я прав, потому что даже в стране Осириса люди будут двигаться и улыбаться, как и здесь, — прошептал молодой скульптор, входя во дворец.
В комнате, где он работал, было светло и тихо. От бледно-желтых стен с лаконичными рисунками прибрежных зарослей веяло прохладой и покоем. Лучи вечернего солнца, проникая через высокие окна, ложились светлыми квадратами на противоположную стену. Роспись на ней от этого странным образом оживала: освещенные верхушки папирусов, словно пронизанные солнцем, казалось, еле заметно покачивались под мягкими порывами речного ветерка. Затененная нижняя половина зарослей была тяжелой и плотной. Там чудились притаившиеся твари.
В центре комнаты стояло высокое кресло черного дерева, а перед ним на подставке — незаконченная восковая голова царицы Нефрэт, обернутая тонкой полотняной тканью.
Тутмос, обладавший, кроме необыкновенного таланта, огромной зрительной памятью, над изображением Нефрэт работал против обыкновения медленно. Но даже его, привыкшего к каменной неподвижности позирующих, удивляло поразительное терпение царицы. Она садилась в свое черное кресло и застывала, уйдя в себя. Широко раскрытыми глазами царица, казалось, пристально всматривалась сквозь каменную стену в что-то, доступное только ей.
Чтобы не мешать скульптору, она оставляла всех своих многочисленных прислужниц и приходила только в сопровождении молчаливой старой рабыни. Эта высохшая, как мумия, старуха обычно садилась у порога и начинала дремать, убаюканная тишиной и прохладой, царившими в этой комнате.
Очень долго Нефрэт не проявляла интереса к работе скульптора, ограничиваясь мимолетным равнодушным взглядом. Тутмос был для нее всего лишь исполнителем царственной прихоти, одним из той безликой толпы, которая во славу ее грозного супруга возводила дворцы, наполняла житницы и устилала своими и чужими телами поля сражений.
Перемена пришла незаметно.
Тутмос, неистово отдававшийся своей работе, упустил тот миг, когда царица начинала со скрытым удивлением наблюдать за скульптором.
Трепетное восхищение, с каким Тутмос встречал ее появление, не трогало Нефрэт — оно сопровождало ее всюду и давно ей наскучило. Но разительное изменение, происходившее со скульптором, едва он приступал к работе, не могло не остаться незамеченным царицей. Каждое его движение приобретало стремительную уверенность, а на застывшей маске его лица оставались живыми одни глаза. Но их жизнь была выразительней и красноречивей целого человеческого существа вместе с речью, жестами и движениями. Она видела в глазах молодого скульптора то затаенную радость, то тихое отчаяние, то бушующую ярость, изливавшуюся лучами черного огня, то задумчивую нежность. Казалось, этому человеку доступны радости, неведомые никому, и горе, глубже которого в мире невозможно.
Тревожное чувство нисходило на Нефрэт в те мгновения, когда скульптор с отрешенной сосредоточенностью всматривался в ее лицо.
Сегодня, наблюдая за строгим лицом Тутмоса, она вдруг вспомнила слышанный недавно разговор жрецов меннеферского храма Птаха. На обратном пути из Уасета они посетили главный храм Aтона.
Царица сидела на краю бассейна, прижавшись к пушистому боку ручной антилопы. Невысокий каменный забор и густой кустарник скрывали говоривших, но голоса их слышались очень ясно.
— Мне кажется, что Пареннефер[33] не сумел должным образом показать величие фараона, — да живет он вечно! — воздвигнувшего этот храм, посвященный Атону-Ра, — говорил один из жрецов, обладатель рокочущего баса.
— Зодчим следовало бы помнить, что в создаваемых ими творениях заложено их бессмертие, — негромко произнес второй жрец. — Разве забудется имя мудрейшего Имхотепа[34], пока будет стоять на земле пирамида Джосера? А гениальный Хемиун[35], построивший великую пирамиду фараона Хуфу?!
— Это отлично понимала царица Хатшепсут[36], сделав зодчего Сененмута даже больше, чем верховным сановником. Правда, она еще и любила его...
— Сененмут был достоин любви царицы, — задумчиво сказал обладатель тихого голоса. — Зодчие и скульпторы — люди особые. В них заложена мудрость бога Птаха, их творениям суждено бессмертие.
Бессмертие... Исчезали целые народы, забывались имена их грозных владык, пески пустынь засыпали цветущие сады и поля, но, переживая все, высились величественные изваяния и огромные пирамиды, прославляя имена своих создателей. Нефрэт с ужасом представила нескончаемую вереницу столетий, начало и конец которой тонули во мраке времен.
Неужели и это изображение, родившееся на ее глазах под руками этого странного человека, похожего непосредственностью своих переживаний на взрослого ребенка, сможет спорить с беспощадной силой времени?
Тревожное чувство Нефрэт усилилось с началом работы над второй скульптурой. Тутмос подолгу задумывался, мучаясь какими-то сомнениями, и, найдя решение, осторожно продолжал работу. Каждое его прикосновение к изображению приобретаю пугающую нежность.
Подобно путнику, понявшему, что он выбрал неверный путь, но успокаивая себя, продолжающему идти вперед, Тутмос решил завершить начатое.
В последний день пребывания с Нефрэт он, осматривая почти законченное изображение, вдруг понял, что от новой ступени совершенства его отделяет неуловимая грань, переступить которую у него нет сил. Необыкновенное обострение чувства и зрения, которые помогли бы увидеть Нефрэт по-новому, могла дать ему только сама царица. Он должен был для этого постигнуть тот удивительный мир ее души, который она скрывала под царственным равнодушием и о котором молодой скульптор лишь смутно догадывался. Но ничего этого не будет: сегодня последний день, когда он видит перед собой царицу и, забывая обо всем, старается вдохнуть в мертвый материал чудесную жизнь ее лица. Только сейчас он испил до дна горькую чашу безнадежной любви и немого отчаяния. Даже сейчас она была не ближе, чем если бы их разделяли бесконечные просторы мертвых песков, непроходимых дебрей и водных равнин. Будущее, с которым связывают даже самую слабую надежду исполнения желаний, сулило ему долгие годы безысходного одиночества.
Если бы она хоть на мгновение почувствовала самую ничтожную долю того, что холодными тисками сжимало его сердце!
Тутмос, бледный как полотно, отступил назад, переводя лихорадочно горящие глаза со скульптуры на царицу. Продолжать работу в таком состоянии он не мог, не испортив уже сделанного.
— Лучезарная царица! — склоняясь, сказал он прерывающимся голосом. — Я сделал все, что мог. Позволь мне закончить на этом работу.
Нефрэт увидела в его глазах тоскующую боль, как у раненного зверя.
— Разве сделанное тобой плохо, что ты так печален?
— Нет, лучезарная, но я хотел бы лучшего.
— У тебя не хватает умения?
— Лучезарная! Одного умения мало. Мне открыто слишком немногое из тайн твоего прекрасного лица.
— Я не понимаю тебя, Тутмос, — Нефрэт поднялась с кресла и сделала шаг к нему. Ее взгляд был напряженным и пытливым.
— Лучезарная, твое лицо подобно целому миру. А что можно знать о нем, если видеть только пески пустыни или одно море?
— Ты правдив, Тутмос, — тихо сказала царица. — Ты не побоялся сказать мне это. Тебе нужно видеть не только царицу, но и женщину, которая может страдать или быть веселой, смеяться или плакать. Этого ты хочешь?
— Да, лучезарная, — Тутмос поднял осунувшееся лицо, и на царицу глянули суровые и печальные глаза молодого скульптора.
Косые лучи низкого солнца, полосами пересекавшие потолок, наполняли комнату красноватым вечерним светом. Ни один звук не доносился сквозь толстые каменные стены. Все за пределами комнаты казалось вымершим, и слух невольно пытался уловить шорохи искусно нарисованных папирусов.
Нефрэт нарушила молчание, поражаясь неожиданной громкости своего голоса:
— Хорошо, Тутмос, ты увидишь меня другой. Приходи сегодня в полночь к южной террасе дворца. Стражи там не бывает, в саду живут одни аисты и ручные антилопы.
Она с легкой улыбкой взглянула в изумленные глаза скульптора и покинула комнату, оставив его наедине с дремлющей у порога старухой.
Восковая скульптурка смотрела на Тутмоса странными пустыми глазами. Он машинально коснулся кончиками пальцев ее глянцевитой, словно влажной, поверхности. Мен или Юти, вероятно, нашли бы эту скульптуру гораздо худшей, чем две первые. В ее тонких чертах отразилась неуверенность ваятеля, делающего первые шаги с извечных путей старых мастеров.
Когда Тутмос вышел из дворца, солнце уже наполовину скрывалось за пологими холмами Западной пустыни. Воздух, насыщенный тончайшей пылью, был золотисто-багровым, а тени домов наливались сумеречной синевой. Уже ощутимо начинало веять вечерней прохладой.
У выхода скульптора встретил бородатый торговец из Микен. Этот город, расположенный на востоке Пелопоннеса, в последнее время становился влиятельным на берегах Зеленого моря. С завоеванием Кносса на Крите, значительно облегчившим плавание через Зеленое море, посланцы Микен стали частыми гостями в Ахетатоне. Последнее посольство, пышное и многочисленное, прибыло в столицу Кеме с богатыми подарками фараону. Предприимчивые ахейцы[37] склоняли Эхнатона употребить свое влияние для облегчения торговли Микен на восточных берегах Зеленого моря. Слова послов подкреплялись многочисленными вазами, наполненными драгоценными камнями, золотыми и серебряными ритонами[38] и красивыми невольницами с Крита.
Эхнатон, озабоченный внутренним положением страны и желая скрыть от проницательных чужеземцев истинную причину отказа, медлил с окончательным ответом.
— Привет тебе, почтенный Тутмос! — с уважением сказал посланец далекого города. И одеждой и внешностью он был непохож на уроженца Кеме, но речь его была безукоризненно правильной.
— Привет и тебе, почтенный чужеземец! — вежливо ответил Тутмос, не понимая, что нужно от него этому невозмутимому ахейцу.
— Слава о твоем благословенном таланте достигла далеких Микен, — продолжал торговец. — У нас умеют ценить искусных мастеров. Я не боюсь преувеличить, сказав, что из ваятелей, живущих на берегах Зеленого моря, ты — самый великий.
— Мне приятно это слышать, — ответил удивленный Тутмос. — Но принять твои слова не могу. Я всего лишь молодой скульптор, не умудренный ни прожитыми годами, ни обилием виденного. У нас есть более зрелые и опытные мастера, у которых я учился и учусь сейчас.
— Ты имеешь в виду Мена и Юти? — перебил его микенец. — Я не стану спорить, они действительно талантливые ваятели, но их имена известны только в вашей стране, а о тебе знают и в Библе, и в Трое, и в Милете, и в Афинах, и в Коринфе. Микенские ваятели и зодчие тоже не обойдены умением. Наши мастера делают искусные росписи на стенах и на вазах, строят акрополи и неприступные крепости. В Микенах мы возвели стену из гигантских камней и ворота, украшенные изображениями львов. Я далек от вашего искусства, но и мне известно, что нет ничего более чуждого ему, чем разрушительная ярость войн. Я правильно говорю?
— Да, ты прав, чужеземец, — кивнул Тутмос. — Но зачем ты мне это говоришь?
— Сейчас ты поймешь, — сказал микенец. Он немного помолчал, обдумывая дальнейшие слова, и продолжал:
— Ваше искусство живет и расцветает только в мирное время. Я не хочу сказать плохое о твоей стране, но согласись, что у вас могут скоро наступить очень неспокойные дни. Поэтому тебе было бы полезно на время покинуть свою страну. Микены могут стать твоей новой родиной. Там ты найдешь почет, богатства и столь необходимый тебе мир. Твои замечательные творения будут радовать наши сердца и сердца твоих почитателей во всех странах на берегах великого Зеленого моря. Я не стану тебя торопить с ответом. Обдумав на досуге мои слова, ты найдешь, что сказаны они от чистого сердца и с добрыми намерениями.
От слов бородатого чужестранца на Тутмоса повеяло огромным неведомым простором далеких земель. Он медленно шел, по-новому оглядывая знакомый с детства облик своей родины. Теплые сумерки, разноголосый рев возвращающихся с пастбищ стад, юркие загорелые подростки-пастухи, следы босых девичьих ног на пыльной земле, стремительные темные силуэты птиц на остывающем фоне и резко очерченная неровность близкой пустыни — все это было так привычно, что порой не замечалось.
Странные слова — Милет, Троя, Микены — звучали притягательно и волнующе. Тутмос ощутил на губах горьковатые брызги волн Зеленого моря, в воображении рисовались горы, заросшие огромными деревьями, низвергающиеся с неба потоки воды, шумные портовые города, где встречаются люди сказочно далеких стран.
Тутмос никогда не предполагал о столь обширных границах своей славы, и ему на миг стало страшно, словно он заглянул в бездну.
Лицо микенца было спокойно и непроницаемо, ему можно было верить. Его глаза, видевшие десятки стран и бессчетное множество людей, выражали усталое пресыщение виденным. Но что он знает, этот равнодушно взирающий человек, о древней земле Кеме? Тутмос почувствовал легкое ощущение обиды. Он вспомнил ворчливого Мена, едкий ум Юти, свою уютную мастерскую, в которой работал еще его отец,
А исполинские храмы и колоссальные статуи на краю пустыни, притягательную силу которых он испытал на себе, несмотря на чувство неприязни? Незыблемые и тяжелые, словно вросшие в каменистую землю Кеме, они представлялись сейчас молодому скульптору основанием огромной и незримой пирамиды, на вершину которой он должен был вознести чудесную скульптуру царицы Нефрэт.
Тутмос остановился; это было то самое место, откуда он смотрел сегодня на рабов. Сейчас их уже не было, лишь сиротливо и неподвижно возвышались тонкие шеи птиц-шадуфов.
— Ты прав, чужеземец, — медленно заговорил Тутмос, отвечая на выжидательный взгляд микенца. — У нас много такого, от чего нужно было бы бежать. Но люди не делают этого, они живут и умирают на земле своих предков. Они бывают и счастливы, но чаще страдают. Разве в твоей стране нет этого? Здесь я вырос, здесь я обучился своему делу, и если слава обо мне достигла ваших далеких берегов, то разве не потому, что и эту славу и умение дали мне моя Кеме и творения моих учителей, давно умерших и живущих сейчас?
Что будет со мной, если, покинув их, я останусь чужим и в твоей стране? Нет, я не уеду отсюда. Что бы ни случилось со мной, пусть это будет на этой земле, где покоятся мои предки. Благодарю тебя, и прощай!