С этого часа Теймураз забыл покой. Он не сомневался, что раньше всего коварный шах присвоит богатства Кахети.
Разосланные в грузинские царства и княжества гонцы еще не вернулись.
Теймураз собрал кахетинские дружины, собрал всех, кто умел сидеть на коне и держать в руках оружие.
Амкары, каменщики, крестьяне и даже женщины спешно воздвигали непроходимые завалы в Упадари – ущелье при слиянии рек кахетинской Алазани и Иори, единственном проходе из Ганджи.
Беспрестанный колокольный звон тревожил города и деревни. Из домов выбегали вооруженные кахетинцы и на конях спешили под боевые знамена своих дружин.
Вокруг дворца Теймураза толпился народ. Присутствие митрополита, монахов, священников, князей, опытных полководцев усиливало воинственный подъем, а укрепленные завалы Упадари успокаивали Теймураза.
Но царь Кахети помнил, что его два сына и мать Кетеван хитростью выманены у него шахом и сейчас находятся в полной власти жестокого «льва Ирана».
Сначала шах потребовал от Теймураза в аманаты сыновей крупных феодалов, приближенных царя Кахети. Теймураз послал сыновей князя Чолокашвили, сардара кахетинских войск, и князя Андроникашвили, начальника царского дворца. Но не успели молодые князья доехать до Исфахана, как к Теймуразу снова приехал гонец от шаха с посланием: «…иду я против турок, выдай мне в залог верности твоего сына. Так делал и дед твой. Этим докажется преданность твоя мне».
Теймураз бросил в ларец перечитанное много раз послание и зашагал по мягкому ковру опочивальни. После долгих колебаний он все же решил отправить в Исфахан своего младшего сына Александра вместе со старой царицей Кетеван. Отличаясь умом и красноречием, она надеялась умилостивить коварного шаха. Но предсказание князей, что это будет спасением для царства, не оправдалось. Не помогли и богатые дары, переданные шаху Аббасу князем Нодаром Джорджадзе.
Шах в гневе снова отправил гонца с посланием и требованием прислать к нему наследника престола Леона: «…не я ли воспитатель твоего сына? Ты найдешь дружбу во мне, окажу должную честь матери твоей и возвращу ее к тебе».
Теймураз до боли сжал руками голову.
Князья настаивали на отправке в Исфахан Леона: «Разве ты не был два раза у шаха, – уговаривали они царя, – и все же он отпустил тебя. То же будет и с царевичами».
И вот Теймураз остался только с молодой женой Натиа и дочерью. «Но разве шах успокоится? Он уверяет, будто идет на турок и войска ждут его в Гандже, но кто не знает коварного шаха?»
Теймураз поднялся на террасу.
Он смотрел на движение войск по улицам Греми. Его лицо просветлело. Перед дворцом в суровом безмолвии проходил передовой отряд конницы цовских тушин. Закованные в кольчуги витязи держали копья и щиты.
Впереди на горячем жеребце ехал хевис-бери Датвиа, старец с белой бородой, спадающей на чешуйчатую кольчугу, рядом его внук в воинских доспехах, шестнадцатилетний Чуа, с прямым тонким носом и сверкающими глазами. Впереди колыхалось алами – боевое знамя тушин.
Теймураз залюбовался стройными всадниками. Он знал, что деканозы обещали Заалу и Лома за этим отрядом скоро спустить с гор многочисленную тушинскую конницу.
И, любуясь, Теймураз не слышал, как вошел азнаур Заал и почтительно доложил о прибытии из Ганджи гонца шаха Аббаса.
Вошедший гонец, молодой Исмаил-хан, с подчеркнутой вежливостью передал свиток…
Уже в оленьих рогах пылали светильники, а Теймураз снова и снова в бешенстве перечитывал коварное послание.
И когда наутро в опочивальню вошли князья Чолокашвили и Андроникашвили, они застали Теймураза хмуро шагающим по узорчатым паласам.
Князья осторожно напомнили о скором прибытии Луарсаба.
Теймураз, овладев собой, отстранил слуг и сам быстро надел желтую шелковую рубашку, поверх нее атласный азям – кафтан, вышитый золотыми узорами, и ожерелье из крупных гранатов, затянул кожаный пояс с золотой чеканкой и прицепил саблю персидской работы в ножнах из узорчатой стали. Высокая черная бархатная шапка, отороченная собольим мехом и обшитая по бокам изумрудом и жемчугом, а сзади крупной бирюзой, придавала ему величественный вид.
Слуги поспешно накинули на Теймураза парчовую шубу, отороченную соболями.
Тронный зал, богато украшенный в персидском вкусе, и прилегающие к нему большие и малые покои и галереи были переполнены кахетинскими князьями и духовенством, сидящими на узких ковровых тахтах и стоящими вдоль стен. В простенках шептались полководцы, мдиванбеги и придворные. В галереях теснились царские азнауры, окружая Заала и Лома, вернувшихся из Тушети с хорошими вестями.
Особенным вниманием пользовались рыцари-тушины, наполняющие тронный зал, малые покои и галереи. Начальник цовских тушин Датвиа и его внук Чуа вызывали всеобщее восхищение. Их окружали плотным кольцом молодые и старые князья.
Из окон был виден двор, на котором толпились джилавдари – конюхи, джабадари – оруженосцы, чубукчи, телохранители, нукери. Слышался нетерпеливый цокот, ржание, гул смешанных голосов и отдаленное раскатистое приветствие.
Затрубил рог. Бухнул барабан. Заиграли длинные трубы.
В тронный зал вошел с позолоченным жезлом Чолокашвили и объявил о приезде царя Картли, Луарсаба. Под приветственные возгласы вошли цари Теймураз и Луарсаб, окруженные кахетинской и картлийской знатью.
Поздним вечером, после приема в тронном зале полководцев и начальников дружин и совместного обеда с воинами, в покоях Теймураза совещались цари Картли и Кахети, Шадиман, Чолокашвили, Андроникашвили, Эристави Ксанский, кахетинские князья и духовенство. У дверей стояли азнауры Заал и Лома.
Теймураз сочувственно посматривал на похудевшего и бледного царя Картли, но его радовала решимость Луарсаба.
Больше всего царей беспокоило, как будет действовать Шамхалат. Беспрерывные столкновения с Шамхалатом происходили из-за лезгин, постоянно вторгавшихся в Кахети.
Теймураз напомнил: в борьбе с Шамхалатом давно стремилась Кахети заключить союз с Черкесией и Кабардой, уже взятыми Русией под защиту, особенно с некоторыми горскими князьями, враждебно настроенными к Крыму и Турции, следовательно, и к Шамхалату, тайно тяготевшему к Стамбулу.
Могущественная Русия сейчас оказывает сильную помощь Черкесии и Кабарде. Кахетинское царство еще при деде Теймураза, царе Александре, начало переговоры с царем Русии. И теперь Кахети, начиная кровавую войну с Ираном, должна просить Русию направить против Шамхалата черкесских и кабардинских князей.
Луарсаб, осведомленный Шадиманом, напомнил совету: Шамхалат давно чувствует угрозу Русии и хотя внешне поддерживает посольские отношения, но все больше тянется к Турции.
– Русия тоже неплохо действует, задабривает шамхала подарками и обещаниями и совсем не ради выгод Кахети думает проглотить шамхала вместе с его царством, – сказал Шадиман.
– Русия несет сияние святого креста в царство неверных, а против Шамхалата замышляет, дабы ослабить врага всего христианства – Турцию, – строго произнес митрополит.
Теймураз погладил круглую черную бородку и упрямо повторил:
– В Русию нужно отправить посольство. Отцы церкви и доблестные князья, настал час: все христианские цари должны объединиться в великий христианский союз. Только такой союз может устрашить шаха и султана, и неверные псы не посмеют больше вторгаться в пределы христианских царств. Как могли столько времени терпеть? Разве древние цари нам не в пример? Не раздоры ли и гордость погубили многие христианские царства? Разве греческие цари не уверяли горделиво – мы никого не боимся? А османы взяли Константинополь, надругались над монастырями и обратили церкви в мечети. Не печальна ли участь разоренных греческих царей? Так почему же медлят христианские царства? Спасение от мусульман в великом христианском союзе.
– Кто может оспаривать твою мудрость, царь Теймураз, но когда на охоту спешишь, не время чистить цаги. Надо воспользоваться помощью, предлагаемой Османским государством, – сказал мягко Шадиман, со скрытой неприязнью поглядывая на полурусский наряд Теймураза.
Кахетинские князья поддержали Шадимана и осторожно советовали Теймуразу попытаться предотвратить столкновение с шахом Аббасом, предложив персу ежегодную дань.
Теймураз поднялся, от возмущения белое лицо его покрылось красными пятнами:
– Разве мои сыновья и мать, царица Кетеван, плохая дань?! Но шах опять требует дань, и не шелком и золотом, а… – и Теймураз прочел последнее послание шаха.
В наступившей тишине, точно раскаленные стрелы, падали слова:
– «…в преданности твоей не сомневаюсь. Ты пожертвовал своими детьми, приди и ты, почтись дарами и возвращайся на мирное царство…»
Покои Теймураза огласились возмущенными криками и угрозами. Всполошились князья и духовенство: «Что, если за истреблением царской семьи последует истребление всех кахетинских князей?» Перебивая друг друга, кричали о мести, об изгнании из Кахети всех мусульман, о беспощадном истреблении кизилбашей, и еще о многом кричали охваченные тревогой князья.
Луарсаб поднял руку. На его молодом лице отражалось столько внутренней силы, что невольно и молодые и старые смолкли.
Луарсаб коротко сказал:
– В подлости шаха не следовало сомневаться, и сейчас – время меча, а не слов.
На другой день Луарсаб и Теймураз двинули войска к границе. Луарсаб расположил картлийские дружины на левом берегу реки Иори, около селения Мукузани… Здесь быстро росли завалы и укрепления, делающие непроходимой лесную дорогу, ведущую из владений Ирана в Кахети.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Против «Зеленой» мечети, украшенной изразцами и арабскими надписями, на бугре, заросшем кустарником, стояли двое юношей в богатых одеждах: царевич Сефи-мирза и Паата Саакадзе. Они целились в пролетающих птиц и громко радовались меткости своих стрел.
На почтительном расстоянии, у плетней, за которыми тянулись виноградники, гранатовые деревья и айва, стояли телохранители Сефи и Паата, среди них верный Арчил. Телохранители сдержанно, но с расчетом на хороший слух юношей, восхищались ловкостью Сефи-мирзы, наследника иранского престола, и князя Паата, сына сардара Саакадзе.
С некоторых пор между Сефи и Паата возникла тесная дружба, поощряемая шахом Аббасом. Юноши еще не были тверды в политике и выражали своя чувства открыто и искренне.
– Думаешь ли ты, мой друг Паата, что если простоим здесь до вечера, то все бугры будут покрыты птицами, пронзенными твоими стрелами?
– Я думаю, мой высокий мирза, что если я сейчас уйду, то все равно ганджинские бугры будут покрыты птицами, пронзенными стрелами Сефи-мирзы, прекрасного, как луна в четырнадцатый день его рождения.
– Дозволь заметить тебе, мой друг Паата, у Сефи-мирзы никогда не загорятся глаза при виде плодов чужой доблести, ибо сказано – умей гарцевать на своем коне.
– Разреши и мне сказать, благородный Сефи-мирза: есть всадники, которым принадлежат все кони. А будущему «льву Ирана»…
Сефи-мирза поспешно обнял Паата и испуганно обернулся на слуг.
– Мой Паата, у каждого судьба висит на его шее. Да живет мой всесильный повелитель, «лев Ирана», пока не исчезнут во вселенной луна и солнце… Но… – Сефи близко склонился к Паата, будто показывая ему стрелу, и шепотом произнес: – Я всегда буду помнить, что моя мать – грузинка… В тихие ночи, когда нас слушали только ветерок и мерцающие звезды, моя мать Тинатин, прекрасная из прекрасных, нашептывала мне сказание о Гурджистане… Мой Паата, я люблю твою страну, так хочет мое сердце, так хочет моя мать.
– Повелитель моих дум и чувств, благороднейший из благородных Сефи-мирза, мысли и руки Паата крепли в твоей изумительной стране. Пусть аллах и мой бог Иисус помогут мне дожить до времени, когда ты скажешь: самый преданный мне слуга – князь Паата Саакадзе.
– Мудрый из мудрейших Паата, здесь, на границе наших земель, тебе говорит Сефи-мирза: самый преданный друг у князя Паата Саакадзе – смиренный Сефи-мирза.
– Дозволь мне не словами, а жизнью ответить тебе, как глубоко мне в сердце проникли возвышенные чувства прекрасного Сефи-мирзы. Если моя судьба даже на цепи висит на моей шее, я сумею повергнуть ее к твоим стопам… Я пойду сражаться с врагами твоей и моей родины и если, иншаллах, вернусь…
– Увы, мой храбрый витязь, ты не пойдешь сражаться так же, как и я, – мой грозный повелитель шах Аббас оставляет нас в Гандже вместе с Хосро-мирзой охранять границы от возможных вторжений турок.
Сефи посмотрел на вздрагивающие ноздри Паата. «Бедный мой друг, – подумал Сефи, – твоя судьба, как и моя, висит на мече грозного повелителя», – но вслух он сказал:
– Не печалься, мой отважный друг, может, и лучше тебе не участвовать в этой войне… Моя мать говорит… – Сефи-мирза поспешно оборвал речь. – Слышишь, флейта играет. Пойдем, повелитель Ирана проснулся, и мы сумеем присутствовать на приеме русийских послов.
«Странно, – думал Паата, спускаясь к шатрам, – никогда не замечал, чтобы у Сефи дрожали руки и глаза покрывались блестящей влагой… Неужели я не увижу Картли? Не увижу мою мать Русудан, прекрасную из прекрасных?»
На спуске юноши остановились. Сефи-мирза чуть отошел и скромно опустил глаза.
Магометанин не должен смотреть на чужую жену. И хотя Сефи-мирза был проникнут чувством высокой любви к Хорешани за дружбу ее с Тинатин, за веселый смех и еще за Паата, которому она сейчас заменяет мать, – он стоял, опустив глаза, в почтительном молчании.
– Я видела, мои мальчики, сколь ловко вы истребляли птиц, и пожелала вам с такой же ловкостью попадать в ваших врагов.
И Хорешани нежно потрепала по щеке Паата. Она с удовольствием приласкала бы и Сефи-мирзу, сына любимой Тинатин, но это может навлечь на него неудовольствие правоверных, а царевичу предстоит царствовать в Иране. О, скорей бы такое случилось.
– Наши враги – твои враги, дорогая Хорешани… Да, знаешь, я не поеду с отцом в Картли. Увидишь мою мать, расскажи о любви Паата к ней.
– Расскажу, мой Паата, только думаю, и ты скоро увидишь прекрасную Русудан.
Хорешани уже знала об оставлении Паата заложником, но она не считала нужным выдавать переживаемое ею волнение.
И, желая развеселить юношей, лукаво сказала:
– Воины должны быть бесстрашными, иначе их место займут дочери утренней звезды и не споют им песню. Что? Вы не знаете их песен? Хорошо, мальчики, послушайте.
И Хорешани насмешливо запела:
На руках мужчин младенцы,
Опускают их в лохани,
Моют, ищут полотенца,
На овечьей шерсти в стане
Сушат, хоть от смеха рухни,
Но мужчинам не до смеха,
Их удел – царить на кухне,
Женщины для них помеха.
Чистят кувшины от грязи,
Медь котлов, за пылью рыщут,
Лаваши пекут в дарбази,
На мангалах портят пищу.
Не во сне ль такое снится?
В явь сквозь пар и чад поверить?
Недощипанные птицы
В суп летят, за ними перец.
От мужчин остались хлопья,
Дочери же звезд небесных
Разбирают ловко копья,
Скачут на конях чудесных
В обнаженном дерзком виде,
Голоса, как чары, звонки…
Вот как правили в Колхиде
Сильным полом амазонки.
– Дорогая Хорешани, если только доблесть нужна женщинам, моего высокого друга Сефи-мирзу будут сжимать в объятиях все дочери утренней звезды.
– Мой высокий друг Паата, не отягощай изящные ушки ханум Хорешани несбыточными мечтами, ибо, пока красавцу Паата не минует сто двадцать лет, никто не взглянет на невзрачного Сефи-мирзу.