Но теперь, когда у нас было все хорошо, когда папу восстановили на работе в редакции, когда все его поздравляли и дарили ему консервные ножи, я старалась, как это ни странно, бывать дома поменьше. Не знаю почему. Может быть, потому, что я часто бывала у Коли и видела, как плохо Елене Евдокимовне.
А дома меня ждал сюрприз. И очень приятный. Папа купил телевизор. Он назывался «Харьков». Это, оказалось, даже был не просто телевизор, а комбайн — в нем были радиоприемник, и проигрыватель для пластинок, и большой экран.
Раньше у нас не было телевизора, и мама не соглашалась его покупать из-за меня, — чтобы я готовила уроки, а не торчала перед экраном.
Но сейчас мама сказала, что раз я сама выступаю по телевизору, то нужно, чтобы он был в доме.
— А мы с папой смотрели, — сказала мама. — Молодец. Хорошо выступила. Только у тебя был чересчур серьезный вид. Даже ни разу не улыбнулась. И почему ты гладила себя рукой по животу?
— Я не гладила. Мне просто очень хотелось почесаться, — возразила я.
— Значит, ты чесалась? — рассмеялся папа.
Я рассказала, как жарко было там на студии и что я совсем не волновалась.
А на столе в стеклянной вазе стояли мои любимые пирожные «картошка».
— Принеси из кухни чайник, будем ужинать.
Мы сели ужинать, и за ужином папа говорил, что летом мы поедем в Крым и снова будем плавать, и гулять, и собирать гербарий и коллекцию бабочек. И еще папа хвалил стихи, которые я читала по телевизору.
А телевизор поставили на новый столик в самом углу комнаты. И пока мы ужинали, мы все время поглядывали на экран. Показывали «Телевизионные новости», и все очень хорошо было видно.
— Чуть не забыла, — сказала мама. — Тебе письмо. От писателя Корнилова.
У меня почему-то сдавило сердце — мне вдруг показалось, что в письме будет что-то неприятное. Я взяла письмо, но не распечатала его сразу, а пошла в свой угол, села на кровать, положила письмо на подушку и немного подумала, а уже потом разорвала конверт.
Странно, но, когда я читаю то, что написал знакомый человек, я всегда как будто слышу его голос. И сейчас письмо Павла Романовича тоже звучало для меня его голосом — высоким, чуть сиплым и очень приятным.
Милая Оля! — писал Павел Романович. — Извини, что так нескоро ответил тебе — я был в отъезде, и твое письмо мне только сегодня вручили.
Я догадываюсь, что день, когда ты мне написала это письмо, был для тебя днем больших сомнений. Внезапный успех, как и внезапная неудача, всегда оставляет свой рубец на характере человека. И людям иногда с успехом справиться бывает еще труднее, чем с неудачей.
Вот почему так порадовало меня твое письмо: оно живое свидетельство того, что у тебя здоровый организм, который смог переварить успех. Надеюсь, что он сможет так же легко переварить неудачи, а они неизбежно будут.
Теперь о твоих сомнениях в собственных способностях. Тут уж ничего не поделаешь. Ты всегда будешь сомневаться, мучиться, и, как бы тебя ни хвалили, в такие дни ты будешь волком смотреть на мир и на людей. Со мной это тоже часто бывало и бывает до сих пор, и я в таких случаях так расстраиваюсь, что всегда кончаю самоубийством. Но, поверь мне, милая девочка, стихи твои напечатали не потому, что я их предложил редакции, а потому, что ты их написала. И стихи твои мне очень нравятся. Я плохо запоминаю стихи, но твои знаю на память и с удовольствием читаю их своим друзьям.
А как я оказался в вашем садике — пусть останется тайной. Но когда ты будешь совсем взрослой и даже старенькой и будешь много ходить по городу, ты обязательно высмотришь по дороге какой-нибудь садик, а в садике какую-нибудь скамейку и разгадаешь мою тайну…
Павел Романович снова извинялся, что задержался с ответом на мое письмо, просил, чтобы я ему написала, как мне живется, как я учусь, и прислала ему новые стихи. А в конце письма он передавал привет Наташке.
Я написала стихи, но не знала, посылать ли их Павлу Романовичу. Когда я их показала папе, он воспринял их как-то странно.
Эти стихи я написала после того, как мы с Колей ходили на Подол. Вообще-то я хотела написать о дожде и о мокрых, холодных трамваях, но потом мне вспомнилась собака, которая перебежала рельсы, и стихи получились о собаках:
Подол — плохое место для собак:
Плевать трамваям на собачьи лапы.
У них дорога, пассажиры, график,
Она неотвратимы, как судьба.
Дождливые подольские дворы,
Изысканные завтраки помоек…
И, кажется, от моря и до моря:
Дожди, дворы, помойки и пиры…
А вечером огромная луна…
И так все время: бегай и надейся,
Что, может быть, останется на рельсах
Не голова, а лапа…
— Слишком они у тебя какие-то взрослые получились, — сказал папа. — И что ты понимаешь под словом «Подол»?
— Как — что? — ответила я. — Есть такой район в городе. Там много трамваев.
— Нет, — сказал папа решительно. — Мне эти стихи не нравятся.
Первый раз в жизни он так неодобрительно говорил о моих стихах. И разве это недостаток, если стихи «слишком взрослые»?
Я подумала, что у нас с ним просто разное настроение, что если бы я ему показала эти стихи, когда его несправедливо уволили из редакции, то, может быть, они ему и понравились бы, а теперь, когда у нас все благополучно и прекрасно, папе эти грустные стихи читать уже неинтересно и даже противно. Может быть, они ему напомнили о тех днях?
«Пошлю стихи про Подол и про собак Павлу Романовичу», — подумала я, хотя прежде, до того как я получила это письмо, я бы не решилась на это. Письмо писателя очень меня подбодрило.
Я вернулась в комнату и села спиной к телевизору за свой столик у окна. Я разложила книги и тетради, будто бы для того, чтобы делать уроки, но сама занялась совсем другим делом.
— Что это ты читаешь? — спустя некоторое время спросила мама и подошла ко мне. Она взяла у меня книжку и прочла вслух, так, чтобы слышал папа: «Немаловажный интерес представляет вопрос о сроках сохранения цвета волос после смерти. Срок этот не подчинен какой-либо закономерности, так как в каждом отдельном случае зависит от многих условий. Однако, как правило, при гниении цвет волос сохраняется довольно продолжительное время…»
— Что это за гадость? Откуда у тебя эта книга? — удивилась мама.
— Взяла у товарища.
— Зачем? Неужели тебе интересно это читать?
— Да, интересно, — ответила я с вызовом.
Я говорила неправду. В действительности мне было очень страшно и очень скучно читать эту научную книжку, которая называлась «Следы на месте преступления». Мне ее дал Коля. Она принадлежала Богдану Осиповичу. Начиналась она словами: «Осмотр места преступления часто называют краеугольным камнем следствия…»
Глава двадцать третья
Мне кажется, что теперь у них всегда холодно. Хотя, когда я попробовала рукой печку, печка была горячей. У них печка отапливается газом — в середину печки введена газовая труба, газ поджигают спичкой, он с шипением горит и нагревает булыжники, которые Коля сам положил в печку. Коля говорил, что от этого печка медленнее остывает.
Впрочем, скоро они переедут в новую квартиру, и там уже не нужны будут эти булыжники и это отопление — там квартира отапливается, как у нас, ТЭЦом.
Елена Евдокимовна и Коля сидели за столом и вязали сеточки-авоськи. Когда я пришла, Коля положил свою авоську на стол и сказал, чтобы Елена Евдокимовна ее не трогала, что он после сам ее закончит.
Интересно все-таки, почему всякие сложные вещи, ну, кофточки, например, или даже костюмы джерси вяжут машины, а авоськи делают вручную? Неужели это нельзя механизировать?
— Вот вы и помирились с Колей, — так равнодушно, словно речь шла не обо мне и Коле, а об очень далеких, незнакомых людях, сказала Елена Евдокимовна. — Будете опять вместе уроки делать?
— Будем, — ответила я.
— Ну хорошо, занимайтесь… А я пока чай поставлю.
С тех пор как погиб Богдан Осипович, Елена Евдокимовна очень изменилась. Во-первых, у нее с лица не сходила какая-то приклеенная улыбка, а во-вторых, Коля говорил, что она с тех пор ни разу не заплакала. Я где-то читала или слышала, что о каком-то человеке говорили, будто бы он «окаменел». Прежде я себе не представляла, как это может быть, а теперь понимаю, что так бывает в жизни.
Елена Евдокимовна все забывала. Она уже, наверное, в пятый раз говорила, что мы помирились с Колей. И ничему не удивлялась. Она ничуть не удивилась, когда Коля сказал, что поедет на день в Черкассы, не спросила даже, для чего.
Я думаю, что Коле совсем не нужно было выдумывать целую историю о том, что он хочет повидать фронтового друга Богдана Осиповича, полковника Романенко, чтобы он помог им получить пенсию. И когда Коля вернулся, она его не спросила о результатах поездки. Это я ждала результатов с огромным нетерпением.
Но никаких результатов не было. Коля сказал, что побывал в Черкассах в адресном бюро. Там ему дали адреса нескольких Романенко. И все оказались не те. Кто-то из этих Романенко посоветовал ему пойти в военкомат. А в военкомате Коле сказали, что полковник в отставке Романенко больше года тому назад переехал куда-то в Крым, кажется, в Ялту.
Колю это все так расстроило, он так надеялся на эту поездку в Черкассы, что он даже со мной перестал разговаривать о всей этой истории. Но сегодня, как только я вошла, по Колиному лицу я поняла, что появилось что-то новое. И действительно, он сказал, почти не разжимая губ:
— Есть новости. Потом расскажу.
Когда Елена Евдокимовна вышла на кухню, я подошла к Коле, а он наклонился ко мне и стал шептать на ухо:
— Понимаешь… Матя складывает сейчас всякие вещи. Ну, чтобы переезжать… А я ей, ну, помогал. И в этом шкафу, — мы стояли в простенке между шкафом и окном, — у нас там одежда и всякое такое…
Коля не закончил фразы, потому что открылась дверь, и мы невольно отскочили друг от друга, а в двери показался тот самый дяденька из нашего дома с усами и палкой.
Он как-то нехорошо посмотрел на нас и сказал:
— Здравствуйте, здравствуйте…
Я знаю, что он подумал. Он подумал, что мы с Колей целовались. Как только не стыдно ему такое думать, когда у Коли погиб отец, и вообще…
— Здравствуйте, Юрий Митрофанович, — ответил Коля. — Я все хотел у вас спросить одну вещь… Батя перед уходом говорил, что вы придете, а вы потом не пришли…
Я так насторожилась, что услышала, как стучат мои маленькие часики и как не в лад им стучат часы за дверью на кухне.
— А разве я тебе не говорил? — сказал Юрий Митрофанович, усаживаясь на стуле и ставя свою тяжеленную палку между коленями. — Я его встретил…
— Где? — быстро спросила я.
Юрий Митрофанович с удивлением и, как мне показалось, с насмешкой посмотрел на меня и ответил, обращаясь к Коле:
— На троллейбусной остановке.
— Значит, вы были последним, кто его видел. — Коля помолчал, подошел к столу, сел против Юрия Митрофановича и спросил: — Что он вам говорил?
— Да ничего не говорил… Сказал, что вернется часа через два. Извинялся, что уходит.
— А по какому делу вы должны были увидеться с ним в тот вечер?
— Без всякого дела, — не сразу ответил Юрий Митрофанович. — Мы с твоим отцом были друзьями. А встреча с другом — сама по себе дело.
Я знала, что мне теперь следовало спросить. Мне нужно было спросить: «А куда вы пошли после того, как встретились с Богданом Осиповичем на троллейбусной остановке?» Но Юрий Митрофанович мог ответить: «Пошел домой». И что я могла возразить против этого? И, может быть, он действительно пошел домой… Но все равно я с отвращением смотрела на зажатую между колен налитую свинцом толстую бамбуковую палку.
Елена Евдокимовна принесла чайник, и мы пили чай с болгарским сливовым вареньем, которое называется «конфитюр», и за чаем шел разговор о ближайшем переезде. Юрий Митрофанович сказал, что он говорил с Семеном Алексеевичем это с милиционером дядей Семеном — и что милиция даст машину, чтобы перевезти мебель, и он тоже придет помогать. А Елена Евдокимовна сказала очень спокойно, — что жалко, что Богдан Осипович не дожил до этого времени.
Я выпила чай очень быстро, потому что мне хотелось поскорей услышать то, что начал рассказывать Коля, но Елена Евдокимовна налила мне еще стакан, и я его тоже быстро выпила, хотя чай был горячий, и мне обварило язык, а потом не выдержала и сказала:
— Нам еще нужно выучить географию… Коля меня понял и поддержал:
— И сделать задачки по физике.
Юрий Митрофанович посмотрел на нас как-то странно и скоро ушел, а Елена Евдокимовна тоже ушла на кухню. И тогда Коля сказал:
— Когда складывали вещи, матя сказала, чтобы я примерил батин пиджак. Я уже с ним одного роста. Только худее. И в пиджаке лежал этот блокнот… Коля вынул из кармана небольшую записную книжку в зеленой пластмассовой обложке… — Тут всего две записи, — сказал Коля, не выпуская книжки из рук. — Вот.
Он дал мне блокнот. Довольно разборчиво в нем было написано:
1. Не допускать загрязнения вещественных доказательств.
2. Прикреплять ко всем вещественным доказательствам этикетки.
3. Указывать на этикетке фамилию человека, обнаружившего доказательство, где оно находилось.
4. Волосы, нитки и др. завернуть сначала в белую бумагу, а потом положить в конверт.
5. Не употреблять грязную тару.
6. Пули и другие мелкие предметы сначала завернуть в вату, а затем положить в картонные коробки.
7. Для записей употреблять только простой графитовый карандаш.
8. На этикетках к жидкостям не употреблять чернил.
После этого на отдельной страничке было записано и обведено овальной чертой слово Титан. Я перевернула еще несколько страничек, но там уже не было никаких записей.
— Дальше пусто, — сказал Коля.
— Что же это значит?
— Кое-что значит. Видишь, запись про вещественные доказательства сделана пером, чернилами? А «Титан» записан карандашом?
— Вижу.
— Значит, они сделаны в разное время. Ну, вещественные доказательства это у них, наверное, такие занятия были. Или лекция. У бати в тетрадках много таких штук записано. Я ж тебе давал книжку про следы… А вот «Титан»… Как ты думаешь, про что это?
— Может быть, про какого-нибудь сильного человека?.. Который ходит с пудовой палкой?..
— Ты что — сдурела? — удивился Коля. — Юрия Митрофановича матя вынесла на себе совсем без сознания… Ее ранили, когда она его тащила. Они потом вместе в госпитале лежали. У него одного легкого совсем нету, а в другом осколки.
Мне стало очень стыдно. Мне стало так стыдно и жарко, что у меня выступили слезы.
— Да ты не реви, — сказал Коля. — Я — ничего… «Титан» — это, помнишь, мастерские… когда мы на Подол ходили?..
— Помню.
— Важно было понять, куда ходил батя. И теперь мы, кажется, это поняли.
— Нет, — ответила я, — я не понимаю. Вспомни сам, это было в субботу. В субботу — короткий день… Для чего Богдан Осипович мог пойти после работы в мастерские, когда там никого нет?
— А если там что-то хотели украсть? Ну, вот, скажем, передать через забор какие-то вещи, а батя про это узнал и пошел туда. А они на него напали.
— Почему же он пошел один, и в обыкновенной одежде, а не в милицейской? И никому не сказал про это?
— Да, — согласился Коля, — и без оружия? А кроме того, это не его район. Но, может, там работают в две смены?.. В общем, в этом нужно разобраться…
— Послушай, Коля, — сказала я. — Когда мы с тобой поссорились… и я сказала на тебя Самшитик, ну, и вообще… Так я тогда была неправа. Я это давно хотела тебе сказать.
Коля грустно улыбнулся, осторожно взял меня за косичку и несколько раз подергал ее. Он прежде никогда этого не делал. А я ему растрепала волосы. Я тоже прежде этого никогда не делала. Затем Коля отпустил косичку и сказал: