Но тут вмешался Женька.
— Я так не согласен, — сказал он, и на глазах у него показались слезы. — Почему я клялся Родиной, а она только — честное пионерское?..
— Это справедливо, — поддержал его Сережа. — Пусть тоже клянется Родиной.
— Ну что ж, — неохотно согласился Витя. — Пусть поклянется.
— А как это — Родиной? — испуганно спросила Лена.
— Очень просто, — ответил Витя. — Повторяй за мной: именем Родины клянусь, что никогда и никому не раскрою тайны про нашу научную работу, и если я нарушу это слово, пусть меня все презирают, и любой член нашей компании имеет право дать мне по морде.
— Именем Родины клянусь… — повторяла за ним Лена.
— А ты не разговариваешь во сне? — недоверчиво спросил у Лены Женька Иванов.
— Как это — во сне? — удивилась Лена.
— Бывают люди, — с важностью сказал Женька, — которые ночью во сне рассказывают все, что с ними происходило днем. Вот я, например, прежде разговаривал во сне. И чтобы не выдать нашу тайну, перед сном клал в рот «Кис-кис» или «Театральную», но не рассасывал ее, а просто держал во рту. Я из-за этого раз чуть не подавился.
— Я не знаю, — окончательно растерялась Лена. — По-моему, я никогда не разговаривала во сне. Только когда болела гриппом и у меня был бред. Но я спрошу у мамы…
— Ладно, — сказал Витя, — мы тебе доверяем. А пока что мы тебя введем в курс дела.
И Витя начал рассказывать о химии высокомолекулярных соединений, через каждое слово спрашивая у Лены: «Понятно?» — а она в ответ кивала головой.
Я никогда не думала, что отличница Лена Костина так слабо разбирается в химии и так туго соображает. Она кивала головой и ничего не понимала. Женька Иванов разбирался в этом в тысячу раз лучше, чем она.
Чем больше горячился Витя, чем больше щеголял Женька химическими названиями, тем более скучным становилось Ленине лицо. Нет, она не разбиралась в химии, и мечта о том, что можно будет сделать из полимерных пленок искусственную мышцу, ее, по-видимому, не увлекала. Но кое в чем она разбиралась и поэтому сумела поставить всех нас в неловкое положение своим вопросом.
— А почему все это такая тайна? — спросила она вдруг.
— Так ведь если мы найдем катализатор, это будет иметь военное значение, — сказал Витя. — Я ведь тебе говорил…
— Если найдете, — возразила Лена, и в ее голосе выразилось большое сомнение. — Но то, что вы занимаетесь этими химическими опытами, по-моему, скрывать совсем не нужно. И тем более делать из этого секрет и тайну…
— Нет, нужно! — вмешался Сережа. — Мы так договорились — и кончено. А тебе, если не нравится, можешь отправиться…
Сережа страшно разозлился, покраснел, и у него на лбу, над носом вздулась такая синяя жилка, — она всегда у него вздувается, когда его обижают.
Мне это тоже было неприятно, хотя я понимала, что в словах Лены много справедливого.
— Но ведь ты поклялась Родиной, — с упреком сказал Витя.
— Я сдержу данное слово, — ответила Лена. — Только я не понимаю, к чему это… А реактивов у нас дома никаких особенных нет. Есть только маленькая бутылочка живого серебра от прибора, которым мама измеряет больным давление, и разные лекарства. Их можно считать реактивами?
— Вообще-то можно, — нерешительно ответил Витя. — А ртуть нам пригодится. У нас есть немного ртути… Женька для этого специально разбил термометр и сказал дома, что нечаянно, но она уже кончается.
— Я разбил два термометра, — поднимаясь на носки, чтобы быть выше, сказал Женька. От него вкусно пахло хлебом с маслом.
Мы проводили Лену до самого ее дома и постояли еще немного в ее парадном. Витя со своей палочкой показывал разные выпады и приемы, какие применяют мастера рапиры, и говорил что д'Артаньян не справился бы с современным мастером спорта, потому что с тех времен искусство сражения на шпагах шагнуло далеко вперед. Лена рассказывала, что у нее сегодня дома еще будет урок английского, что она уже прочла по-английски «Принц и нищий» Марка Твена и что когда она была с мамой на американской выставке, то экскурсовод спрашивал, не из Англии ли эта девочка — такое хорошее у нее произношение. Даже Сережа, обычно совершенно несклонный к хвастовству, рассказал, что ездил в воскресенье с отцом на рыбную ловлю и поймал на дорожку щуку весом в девять с половиной килограммов. Я тоже не удержалась и сказала, что папа собирается купить мотороллер и учить меня водить его, хотя папа никакого мотороллера не собирался покупать и, напротив, считал, что те, кто ездит на мотороллере, являются «полуфабрикатом для крематория».
Я до сих пор не понимаю, почему мы так «выпендривались» друг перед другом. Очевидно, это заразно. Начнет один, а остальные тоже не могут удержаться.
В общем, мы довольно долго простояли в парадном у Лены, а потом пошли домой. Витя забыл, что ему нужно прихрамывать, и шел ровно и нес свою тросточку в руке, как шпагу, но на нас никто не нападал. А когда мы уже подходили к дому, я оглянулась и заметила, что за нами идет Коля. Он сейчас же скрылся за спинами прохожих. По-видимому, он все время шел за нами. По-видимому, ребята заметили его еще раньше. По-видимому, они его видели, но ничего не сказали.
Я подумала, что это нехорошо и что с Колей нужно что-то решать. Нужно сделать так, чтобы он ходил с нашей компанией. Чтобы он лучше учился. И чтобы я лучше училась. Но как все это сделать?
Я представила себе, как мы подходим к нашему дому и идем через подъезд во двор, и в это время выскакивает целая ватага мальчишек во главе с Петькой из соседнего дома, они нас окружают, и вот уже меня хватают чьи-то руки, и какой-то мальчишка сыплет мне за шиворот зернышки шиповника. В это время неизвестно откуда появляется Коля и своими сильными руками, которые он развил, делая зарядку с кирпичами, расшвыривает мальчишек, дает под дыхало Петьке, который вырвал из рук у Вити его тросточку-шпагу, и мы обращаем в позорное бегство всю эту ватагу. После этого Витя пожимает Коле руку и говорит, что просит его от нашего имени войти в нашу компанию и принять участие в поисках катализатора.
Я знаю, что некоторые мечты сбываются, но я никогда не думала, что такие глупые мечты сбудутся так скоро.
Только мы подошли к нашему двору, как из-за газетного киоска выскочили Петька и еще двое таких же здоровых мальчишек, и Петька выхватил у Вити его тросточку и поломал ее на колене, а другой парень дал Сереже подножку, и он растянулся на земле, а Женька отскочил в сторону и закричал: «Папа!» — но это он для того, чтобы испугать этих ребят, потому что никакого папы поблизости не было, — а я все оглядывалась назад, чтобы увидеть Колю, но его не было видно. И тот мальчишка, который свалил Сережу, закрутил Вите руку за спину, а Петька схватил меня за руку, а третий мальчик, по-моему какой-то новый, потому что мы его раньше не видели, стал сыпать мне за шиворот зерна шиповника.
Я снова оглянулась, но Коли не было. И тогда я применила против Петьки прием, которому меня научил папа: я резко наклонилась, ухватила его руками сзади под коленки, а головой ударила в живот, и он смешно шлепнулся на тротуар и здорово треснулся и хотел меня лягнуть ногой, но я отскочила и дала портфелем по морде этому новому мальчику, который мне сыпал за шиворот шиповник.
А Сережа и Витя вдвоем напали на третьего мальчика. Но тут вмешались прохожие и стали кричать на меня: «Хулиганка!» — и мы убежали домой.
Когда мы отдышались, Витя стал говорить, что если бы Петька не вырвал у него из рук тросточку, то он бы ему показал, и что я молодец, потому что не растерялась, а я сказала, что надо, чтобы с нами вместе из школы ходил Коля, и все согласились, что это не помешает.
Глава десятая
— Кого ты больше любишь: папу или маму?
Детям постоянно задают этот нелепый и бестактный вопрос. Если бы у взрослого спросили: «Кого ты больше любишь: жену или мать?» — и он должен был бы ответить прямо и честно, взрослый очень задумался бы перед тем, как задавать ребенку такой вопрос. И все-таки, когда я знакомлюсь с новой подругой или новым товарищем и бываю у них дома, я часто задумываюсь, а кого он или она любит больше: мать или отца, хотя никогда, понятно, об этом не спрашиваю.
Я побывала дома у Коли. Они живут во дворе на первом этаже, в старом двухэтажном доме. Квартира у них плохая. Дверь с улицы ведет прямо в кухню, а передней нет, а уже из кухни вход в комнату. В этой комнате еще одна дверь. Коля сказал, что там маленькая клетушка, где он спит, что там нет окна и освещается она электричеством.
— Здравствуй, Оля, — сказал мне Колин отец, Богдан Осипович. — Садись к столу, пообедаешь с нами. Покажи, где помыть руки, — сказал он Коле. — Или ты, как Колька, не моешь рук перед едой?
— Как когда, — сказала я по правде и почувствовала, что мой ответ понравился Богдану Осиповичу.
Колина мама, которую, как и мою, зовут Елена, только по отчеству Евдокимовна, толстая женщина с очень белым лицом и шероховатыми руками, неожиданно обняла меня и прижала к себе. Смотрела она на меня при этом как-то особенно жалостливо. Я не люблю, когда меня обнимают чужие люди, но я не отодвинула ее руки, а подождала, пока она сама меня отпустит.
На обед был очень вкусный борщ, а потом еще на второе огромные, во всю тарелку, свиные отбивные, с гречневой кашей.
— Так чем занимается твой отец? — спросил у меня Богдан Осипович так, словно продолжал уже начатый разговор.
— Журналист. Он в газете работает.
— А как его зовут?
— Николай Иванович.
— Николай Алексеев? — сказал Колин папа и очень обрадовался. — Как же, знаю. Помнишь, Лена, — обратился он к жене, — я тебе еще его фельетон показывал. Замечательный фельетон. Он там так по начальнику железной дороги врезал, что, я думал, с работы снимут… начальника этого. Здорово пишет.
Мне было очень приятно, что он помнит статьи моего папы, и вообще очень приятно в этом доме, и только немножко смущало, что Колина мама все время смотрела на меня с жалостью, подперев щеку правой рукой и поддерживая локоть левой рукой, и все время повторяла:
— Ешь, деточка, какая ты худенькая.
А я ела и наелась так, что когда незаметно пощупала рукой живот, мне показалось, что он натянут, как барабан.
На третье Колина мама принесла компот из слив и груш и очень вкусное малиновое варенье, которое, собственно, не варенье, а просто сырая малина, перемятая с сахаром. Мне положили чайное блюдце этой малины, и только я ею всерьез занялась, как показался знакомый. Неизвестно откуда появился и подошел к столу тот самый кот, которого Витя хотел перекрасить в черный цвет. Но теперь он снова был совсем белый.
— Это ваш кот? — спросила я у Коли.
— Наш.
— Он, по-моему, был на нашем дворе.
— Вот, значит, где он пропадал, — сказал Колин папа. — Кто-то его тушью облил.
— А он не слепой? — спросила я. — У нас один мальчик говорил, что белые коты с голубыми глазами обязательно бывают слепыми. Он говорил, что читал про это в какой-то научной книге.
— Этот мальчик перепутал, — сказал Богдан Осипович. — Как говорится, слышал звон, да не знает, где он. Не слепыми, а глухими бывают коты с голубыми глазами и белой масти.
— И ваш кот глухой?
— Глухой.
— А как вы это установили?
— Да очень просто — он ничего не слышит.
— И мышей он не может ловить?
— Нет, мышей он ловит, — вступился за кота Коля. — И не хуже, чем всякий другой.
— Он когда пропал, так жена все беспокоилась, что не вернется, — сказал Колин папа. — А я ей говорил — обязательно вернется. Кошки привыкают к месту, а собаки к людям. А вот уж люди по-разному: некоторые, как кошки, а некоторые, как собаки. А ты кто, кошка или собака? — спросил он у меня.
— Не знаю, — ответила я. — Скорее собака, но немножко и кошка.
Колин отец как-то очень по-доброму посмеялся.
— Так как же это теперь называется, — подмигнул он мне на Колю, — на буксир, что ли?
Я не поняла его.
— Ну, это в мое время, когда отличник помогал отстающему, называлось «брать на буксир», — пояснил Колин отец.
— Нет, — сказала я. — Я не отличница. У меня есть тройки и даже двойки. Мы просто будем готовить вместе некоторые уроки. Особенно по химии.
— Хорошо, — сказал Богдан Осипович. — Не оставаться же ему на третий год. Восемь классов нужно закончить. А там — на работу. Придет время, сам поймет, что нужно учиться. Выберет специальность и — заочно. А ты кем собираешься быть, когда школу закончишь? — спросил он у меня.
— Химиком. Думаю поступить в университет на химическое отделение.
— Химический факультет, — поправил он меня. — А не раздумаешь?
— Нет.
Елена Евдокимовна глубоко, со всхлипом вздохнула, как вздыхают маленькие дети, и вдруг сказала:
— Значит, ты поможешь Коленьке? Ты не смотри, что он большой… Ты помоги ему…
Она тяжело задышала, а Коля, не обращая на нее никакого внимания, спросил у меня громко:
— Ты сколько раз можешь поджаться?
— Как поджаться?
— Ну, на руках.
— Не знаю. Я не пробовала.
— Пойдем попробуем.
Коля встал из-за стола и, несмотря на то, что я еще пила компот, взял меня за руку и потащил к двери. Мы вышли во двор. Возле сарайчика был врыт в землю столб, а между стенкой сарайчика и столбом укреплена железная палка турник.
— Я тебя подсажу, — сказал Коля. — Прыгай вверх.
Я подпрыгнула, а он меня поддержал и приподнял. Я уцепилась руками за шероховатую железную палку и повисла на ней.
— Подтягивайся, — сказал Коля.
Может быть, в другое время я бы и подтянулась, но борщ, отбивная и гречневая каша неодолимо тянули меня вниз, к земле.
— Эх ты! — сказал Коля. — Слазь. А теперь считай.
Он подпрыгнул, ухватился за турник и стал поджиматься. Я насчитала десять раз.
— А теперь смотри.
Коля забрался на турник и перевернулся на животе через перекладину.
— Тренироваться нужно.
— Нужно, — согласилась я. — Но, может быть, мы все-таки сядем за уроки? А то мы так ничего не успеем.
— Скоро сядем, — ответил Коля. — Подождем еще немного. — Он посмотрел на землю и добавил: — Пусть матя немного успокоится.
— А что с ней?
— Больная она. У нее горло перехватывает.
И Коля рассказал мне, что его мама очень больной человек: как только увидит что-нибудь хорошее в кино, в газете или в жизни, так у нее сразу перехватывает горло, и она задыхается так, что приходится иногда вызывать «скорую помощь», чтоб сделали укол.
— А ты не слышала про мою матю, про медсестру Елену Лукашенко? — спросил Коля. — Ведь про нее в газетах писали и в журналах.
— Нет, — сказала я.
Коля рассказал, что отца его мамы, то есть Колиного деда, на глазах Колиной мамы расстреляли немцы за то, что он прятал у себя в хате раненого советского офицера. Колина мама убежала к партизанам, а потом, когда подошли наши войска, вступила в армию, стала медсестрой и вынесла с поля боя семьдесят восемь раненых. Она была тогда маленькая, худенькая и все равно тащила на себе тяжелых, рослых солдат. Некоторые из тех, кого она вытащила из-под огня, до сих пор переписываются с ней. Но с тех пор у нее такая болезнь. Достаточно ей увидеть или услышать что-нибудь приятное, как у нее сдавливает горло и словно перенимает дыхание. Даже от ласкового слова. Коля говорил, что старается даже разговаривать с ней погрубее, а поцеловал он ее как-то раз, когда она спала, так она проснулась, и опять ей плохо было.
Глава одиннадцатая
— В те далекие времена, когда поезда ходили туда, куда хотели машинисты, одна маленькая девочка с такими же веснушками, как у тебя, и с такими же золотыми косичками, которые неграмотные дети называют рыжими, узнала, что у нее заболела бабушка.
Жила ее бабушка в далеком городе, где хорошие люди с опаской выходили из своих домов, потому что в этом городе было очень много садов, а в садах этих сидели садисты, злые и безжалостные разбойники, которым очень нравилось расстреливать людей из своих винтовок.
А болезнь у бабушки была очень опасная. Как только увидит бабушка что-нибудь хорошее — красивый цветок, или желтого воробышка, или девочку, которая отдала подружке ровно половину шоколадки, — так она сразу начинает плакать и так сильно плачет, что у нее вместо слез течет кровь и врачам приходится делать ей переливание крови, чтобы она не умерла. А плакала бабушка так потому, что в этом городе садисты сделали очень много плохого, и к плохому бабушка уже давно привыкла, а хорошее ее очень волновало.