Наталья Григорьевна Долинина
Часть первая. Осень
Мы с Серёжкой
Меня зовут Маша, а моего брата — Серёжка. Мы близнецы. Раньше, когда мы были маленькие и ходили в одинаковых пальто, нам очень нравилось, что на улице все спрашивают маму: «Они у вас не близнецы случайно?» И Серёжка всегда отвечал: «Нет, я на двадцать минут старше». А мама не любит, когда про это спрашивают. Она всегда хмурится и хочет поскорее уйти. Это, наверно, потому, что многие говорят: «Вы подумайте, близнецы, а живут. Неужели оба здоровенькие? Удивительно!»
Теперь мы с Серёжкой тоже не любим, когда про это заговаривают. Но взрослым надо отвечать вежливо. Поэтому Серёжка объясняет сразу: «Да близнецы. И оба живы. Удивительно, правда?» И тогда у нас больше ничего не спрашивают.
А вчера мы пришли к доктору Кораблёвой, и Серёжка мне шепчет:
— Сейчас спросит про близнецов…
А она ничего и не спросила. Только говорит:
— Вам сколько лет?
Я отвечаю:
— Позавчера восемь исполнилось.
А она:
— Дерётесь часто?
Я ничего не ответила, а Серёжка сказал:
— Маша этого заслуживает.
Тогда я его тихонько толкнула в бок, а он меня изо всей силы в подбородок. Доктор Кораблёва что-то пишет, а мы дерёмся. Тут она голову подняла и спрашивает:
— Это что за пыхтенье?
Мы перестали драться, но я Серёжке всё-таки поддала. А доктор говорит:
— Вы что же, одни пришли?
— Одни, — отвечает Серёжка.
— А по дороге дрались?
Мы удивились. Зачем же мы будем по дороге драться? Серёжка говорит:
— На улице не дерутся. Там машины ездят и трамваи иногда.
А доктор Кораблёва засмеялась и дала нам записку, что свинка у нас уже кончилась и можно идти в школу. Это хорошо, что свинка кончилась. Во-первых, Серёжка всё время надо мной смеялся и называл поросёнком. А сам тоже, как поросёнок, раздулся.
И Мишу Кузнецова к нам не пускали. А это Серёжкин товарищ. Он каждый день звонит по телефону и спрашивает, что задано. Даже папа удивился:
— Миша был в школе?
— Был, — отвечает Серёжка.
— Так почему же он задания не знает?
Я говорю:
— Папа, он каждый день звонит.
А Серёжка посмотрел на меня сердито и объясняет:
— Что ты понимаешь? Это он из-за дружбы звонит. Ясно?
А мне, например, Галя Беликова из-за дружбы не звонит. Ну, ладно, я у неё теперь буду каждый день спрашивать, что задано.
Наша школа
Сегодня мы рано встали, вместе с папой и мамой. Серёжка за завтраком всё время подмигивал на конфеты. Он, ясно, думал, что мама разрешит в школу взять. А мама говорит:
— Знаю я вас: все тетради липкие будут. Берите свои завтраки — и никаких конфет. Молоко не забудьте.
Папа спрашивает:
— Что, наши дети сегодня вместо Белки и Стрелки в космос полетят? Зачем ты столько снеди готовишь?
Мы с Серёжкой засмеялись, а мама рассердилась:
— Сколько раз я тебе объясняла, что на родительском собрании всем велели приходить с завтраком и с молоком.
Папа ничего не ответил, а Серёжка, конечно, влез: мы не грудные, нам соска не нужна, и вообще, зачем брать завтрак на какие-то четыре часа… Тогда мама ему сказала:
— Не твоё дело судить о поступках учителей. Понял? Тем более Мария Тимофеевна такая у вас хорошая.
Серёжка спрашивает:
— Разве учительницы бывают нехорошие?
В это время папа закашлял, а мама говорит:
— Нет, конечно, не бывают. Но Мария Тимофеевна — особенно хорошая. И стыдно её огорчать. Например, некоторые тройки зарабатывают…
Ну, тут уж ничего не поделаешь: правду мама говорит, тройки мы получаем, особенно я — по арифметике.
Пошли мы в школу. Школа у нас молодая. Ей будет в этом году пять лет. Это значит, что мы уже жили, а школы ещё не было. Её построили, когда нам было три года. Так объяснила на уроке Мария Тимофеевна. Скоро будет праздник — юбилей школы. И поэтому никто не должен получать двойки. Это тоже Мария Тимофеевна сказала. И вот мы идём в школу после свинки. Погода очень хорошая, и настроение у нас тоже хорошее, потому что по школе мы соскучились. Идём мы медленно, торопиться некуда. И вдруг Серёжка мне:
— Зачем они говорят, нехороших учителей не бывает? А сами кашляют. Но разве Тыкалка хорошая?
Тыкалка — наша учительница пения. Это мы её так прозвали, потому что она никого по фамилии не зовёт. И по имени, конечно, тоже не знает. «Ты, девочка!», «Ты, мальчик!» А больше никак. Раньше, в первом классе, у нас папа Карло был — и мы очень пение любили. А потом пришла Тыкалка. У папы Карло даже гаммы весело пелись, а у этой — как молитвы: «до — ре — ми — фа — соль — ля — си — господи спаси…» Это Галя Беликова придумала, она теперь тоже пение не любит. И Мишка Кузнецов не любит. И весь класс.
— А ещё… — говорит Серёжка, — зачем мама так: не твоё дело судить… Конечно, Мария Тимофеевна очень хорошая, не то что Тыкалка. Только она нас за маленьких считает.
А я так думаю — чьё же это дело судить о поступках учителей? Ведь они нас учат, а не родителей. Мы их лучше и знаем.
— О чём ты, Маша, думаешь? — спрашивает Серёжка. — Молчишь и мне не отвечаешь.
— Потому что взрослые не понимают, — говорю я. — Ну, ладно, бежим скорей, а то нам ещё решить надо, как дальше жить будем.
И в школьном дворе мы обсудили, как будем теперь учиться — на одни пятёрки. И на уроках не будем разговаривать. И Серёжка не будет драться со своим лучшим другом Мишей Кузнецовым.
Когда мы пришли в школу, там никого ещё не было. Мы сели в раздевалке и стали ждать наших ребят. А Серёжка сказал, что как же я буду учиться на одни пятёрки, если не знаю таблицу умножения. Я говорю:
— Кто не знает?
Серёжка отвечает:
— Ты не знаешь. Комарова Маша.
А я его толкнула легонечко и говорю:
— Нет знаю. Это ты не знаешь!
Тогда он меня тоже толкнул — и, мы, конечно, подрались. И вдруг слышим:
— Смотрите, Комары пришли! И опять дерутся!
Это, оказывается, Миша Кузнецов явился. Мы сразу перестали драться, и Серёжка говорит:
— Ты, Кузнец, иди в класс. Я сейчас.
А когда Миша ушёл, Серёжка мне косу заплёл, потому что она расплелась, пока мы дрались. А при Кузнецове он стеснялся: никто в классе не знает, что наш Серёжка умеет косы заплетать.
Как Серёжка спекулировал
Мы сегодня решали трудные задачи, и мне некогда было на Серёжку смотреть, тем более он на другом конце класса сидит. А в конце урока я посмотрела и вижу: Серёжка совсем Марию Тимофеевну не слушает. Вертится на парте, что-то из портфеля вытаскивает, в карман перекладывает… А мама только сегодня утром нас спрашивала: «Ничего постороннего в школу не несёте?»
Я сказала, что не несу, и Серёжка тоже сказал. Неужели он маму обманул? Интересно, что у него в карманах?
Только я это подумала, а Мария Тимофеевна спрашивает:
— Комарова Маша, какой у тебя получился ответ?
Я встала и не знаю, что говорить. А тут как раз звонок прозвенел, и Мария Тимофеевна нас на перемену отпустила. Я побежала в коридор и стала ждать Серёжку. Стою, стою — все ребята вышли из класса, а Серёжки нет. Уже снова звонок прозвенел, опять надо на урок идти, а Серёжка ещё из класса не вышел.
Пришла Мария Тимофеевна, впустила нас в класс — смотрю, Серёжка наш на парте сидит спокойно. Так я и не узнала, что он из портфеля вынимал.
И на всех переменах он пропадал куда-то. А после уроков говорит:
— Идём, Маша, я тебе дома что-то покажу.
И я, конечно, побежала скорей. А дома оказался папа: его с работы отпустили, потому что он завтра в командировку уезжает. Папа и спрашивает:
— Что это у вас носы такие радостные? По пятёрке получили?
А Серёжка достаёт из портфеля целую кучу марок и говорит:
— Смотри, папа, какие у меня вещи есть…
И мы втроём стали разбирать Серёжкины марки. Только мне не очень было интересно, потому что я не марки собираю, а картинки с конвертов. Но папа даже про утюг забыл — он собирался брюки свои гладить. Так бы утюг и стоял, наверное, но я всё-таки выключила.
А папа говорит:
— Дай-ка мне, Маша, спички и папиросу.
И тут Серёжка бежит к своему столу, вытаскивает из ящика все свои спичечные коробки (он их раньше собирал) и суёт в портфель. Папа спрашивает:
— Ты что это делаешь?
А Серёжка:
— Я, — говорит, — их в школу отнесу, одному мальчику отдам — ведь они мне не нужны.
Папа его похвалил:
— Правильно, отдай товарищу.
А Серёжка объясняет:
— Он мне за это яблок принесёт…
Папа даже папиросу выронил.
— Ты что же, — говорит, — торгуешь, что ли, спичечными коробками?
— И не торгую вовсе, — отвечает Серёжка, — а спи… спе-ку-ли-роваю.
— Что?! Где ты слово-то такое услышал?
А я тут только и догадалась:
— Серёжка, ты потому и на переменах пропадал? Ты ску… скепулировал, да?
Тогда папа посадил Серёжку на диван и потребовал:
— Ну, братец, объясняй всё. И где ты был во время перемен и как ты спекулируешь.
Но Серёжка ничуть не испугался. Мы только маму боимся, потому что она как закричит! А папу мы не боимся, но всё-таки слушаемся. И Серёжка объяснил всё.
— На переменах, — говорит, — я никуда не ходил. Мы с Сашей Бубновым под партой сидели, чтобы нас не заставили в коридор идти.
Папа спрашивает:
— И что же вы там делали, под партой?
— Мы договаривались, — отвечает Серёжка. — Мне Саша Бубнов на уроке записку написал. Вот она.
И достаёт бумажку. А там написано: «Коморов, отдай яблоки и завтрок я тебе марки дам».
— Грамотеи, нечего сказать, — говорит папа. — Так ты марки за завтрак купил, что ли?
— Ну да, — объясняет Серёжка. — Я весь урок печенье из портфеля в карманы перекладывал, чтобы потом отдать… А больше у меня ничего нету. Спичечные коробки только, но они ему не нужны, Саше Бубнову.
Серёжка замолчал — и папа тоже молчит. И я молчу. Тогда Серёжка опять говорит:
— Ну, я и решил отдать коробки одному мальчику — он их собирает. А он мне завтрак даст. А я этот завтрак — Бубнову. А Бубнов ещё сказал: «Правильно. Мы с тобой такую хорошую спекуляцию сделаем…»
Папа закурил опять и вдруг спрашивает:
— Ты есть хочешь?
— Хочу, — говорит Серёжка.
— Ну, тогда давай сюда твой автоматический карандаш. Марья, выдай ему за карандаш кусок хлеба. Маслом намазать?
— А чего… карандаш?
— Как чего? Я спрашиваю: маслом намазать? Если хочешь с маслом, то отдавай револьвер. А за колбасу — пистоны.
Серёжка говорит:
— Ну, папа…
А папа нисколько не смеётся. Он смотрит на Серёжку совсем не ласково.
— Спекулировать так спекулировать. Выходит, мы с матерью на старости лет вас даром кормим, да? Придётся переучиться.
— Папа, — говорю я. — Вы не старые. Вам только двадцать девять лет.
— Ничего, с таким сыном довольно скоро будем старые. Ну, что же ты? Где карандаш?
— Я, — говорит Серёжка, — не знал. Я совсем и не думал. И Бубнов не думал…
— Ничего подобного, — отвечает папа. — Марья, ты зачем ему вчера свою лупу подарила? Почему ты у него взамен ничего не потребовала? Отдавай, Сергей, лупу. Или тащи что-нибудь взамен.
Тут Серёжка как заплачет.
— Ну, папа, я же понял! Не надо больше так…
— Ах, ты понял! — говорит папа. — Так вот отправляйтесь на улицу, ищите своего Бубнова и объясните ему, что спекулянт — это самый последний человек. Ясно?
— Ясно, — сказал Серёжка.
И я тоже сказала:
— Ясно.
Серёжка пошёл, а меня папа поманил пальцем и говорит:
— Вот что, Маша. Ты не вздумай только Сергея дразнить… и вообще не напоминай ему всю эту историю.
Я, конечно, обещала не дразнить и пошла за Серёжкой во двор искать Бубнова. А сама думаю: какой папа странный — неужели я своего родного брата буду последним человеком звать?
Нам скучно
Сегодня воскресенье. С утра так весело было, а сейчас скучно. Утром мы с мамой в ЦПКиО ездили. На санках катались, падали — смеху было! Потом пообедали в столовой и скорей вернулись домой: библиотеку побежала. Она хоть и работает в детском саду воспитательницей, но по вечерам в институт ходит. Учительницей хочет стать.
А папа работает на заводе — в конструкторском бюро. Он турбины делает. И сейчас поехал в командировку — турбину какую-то пробовать. Серёжка знает, что такое турбины, а я нет. Папа нам вместе объяснял, но я всё равно не понимаю, как это можно за письменным столом турбину сделать. А мама говорит, что у папы на работе тишина, и поэтому он такой спокойный, когда дома в наш с Серёжкой ад попадает. У мамы в институте хоть и взрослые люди учатся, но шуму тоже хватает. А уж про детский сад и говорить нечего — мы сами ходили, знаем, какой там вечно гвалт стоит. И мама поэтому нашего с Серёжкой шуму выносить не может.
Вообще-то они нас любят, конечно, мама и папа. Но только по-разному. Папа, например, Серёжку никогда не целует, а меня очень редко. А мама каждую минуту готова обниматься, когда, конечно, не сердится. Но Серёжка очень этого не любит — он ведь мужчина. И говорит маме: «Ну, довольно. Хватит, пожалуйста». И ещё мама нас называет по-всякому: и Машунечка, и Серёженька, и Машенька, и Сергунчик. А папа меня зовёт Марья, а Серёжку — Сергей и ещё Комаров. Он хотя и сам Комаров, но Серёжку так называет. А нас вместе — теоретики. И пустые головы — это когда сердится. А мама, когда сердится, то кричит и всякие слова произносит. «Оболтусы», например, или «растяпы», или ещё «наказанье моё», «горе мне с вами».
Когда мы были маленькие, то считали, что мама и папа тоже близнецы. И Серёжка очень был доволен, что ему не надо будет жену искать: вот она я, в одной комнате живём. А теперь он хочет, чтобы я за Мишку Кузнецова замуж вышла. А мне Мишка вовсе не нравится. Пусть лучше Серёжка на Гале Беликовой женится. Но мама говорит, что это всё глупости и нечего о таких вещах думать.
Скучно… Бегать нельзя, шуметь тоже — тётя Надя рассердится, наша соседка. Серёжка что-то из «Конструктора» делает, а я так сижу.
— Маша! — говорит Серёжка. — Скучно что-то.
— И мне скучно.
— Ну, давай в прятки играть!
— А тётя Надя?
— Мы тихонечко!
Ну, конечно, мы вышли в кухню и нечаянно зашумели. И сразу тётя Надя бежит:
— Что это за дети такие? У людей дети тихонькие, как мышоночки, а эти, господи боже мой, то воду зачем-то льют, то доски колотят… Воля им большая дана. И то сказать, родители молодые, глупые, самих ещё учить надо…
Когда тётя Надя про нас говорит, мы ничего, слушаем. Но как она про папу с мамой начнёт, Серёжка меня всегда уводит. И сегодня тоже. «Пошли, — говорит, — Маша. Нечего нам здесь стоять». Это, конечно, невежливо, но разве вежливо про папу с мамой плохое слушать?
Пришли мы в свою комнату — опять делать нечего. И вдруг слышим: дверь в передней хлопнула, мама идёт. Мы, конечно, побежали её встречать. Мама у тёти Нади спрашивает:
— Почта была?
Это у неё теперь каждый день такой вопрос. А раньше, когда папа ещё не уехал, она только в дверь войдёт: «Папа дома?» И папа тоже: «Где мать?» И только потом спросит: «Ну, теоретики, как дела?» А тётя Надя этих вопросов очень не любит.